Лев Николаевич Толстой
Анна Каренина
Текст предоставлен издательством «Эксмо»
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=172100
Анна Каренина: Эксмо; Москва; 2008
ISBN 978-5-699-28900-4
Аннотация
«Анна Каренина», один из самых знаменитых романов
Льва Толстого, начинается ставшей афоризмом фразой:
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая
несчастливая семья несчастлива по-своему». Это книга
о вечных ценностях: о любви, о вере, о семье, о
человеческом достоинстве.
Содержание Роман «Широкого дыхания» 13 Часть первая 44 I 44 II 49 III 55 IV 63 V 71 VI 85 VII 90 VIII 95 IX 99 X110XI122XII130XIII137XIV141XV152XVI156XVII160XVIII166XIX175XX185XXI191
XXII195XXIII203XXIV211XXV218XXVI226XXVII232XXVIII236XXIX241XXX246XXXI251XXXII257XXXIII261XXXIV268 Часть вторая 275I275II281III287IV293V299VI305VII314VIII324IX331X338XI340XII344
XIII349XIV360XV367XVI373XVII381XVIII389XIX393XX399XXI404XXII413XXIII421XXIV426XXV436XXVI444XXVII452XXVIII457XXIX464XXX471XXXI477XXXII482XXXIII490XXXIV498XXXV508 Часть третья 517I517II523
III528IV538V546VI554VII560VIII566IX574X579XI586XII591XIII597XIV608XV617XVI626XVII632XVIII641XIX648XX653XXI658XXII669XXIII678XXIV684XXV690XXVI695XXVII703XXVIII714
XXIX722XXX730XXXI736XXXII743 Часть четвертая 749I749II754III758IV767V773VI783VII790VIII797IX804X814XI822XII825XIII833XIV840XV847XVI853XVII859XVIII871XIX878XX888XXI892
XXII898XXIII907 Часть пятая 913I913II924III933IV938V948VI953VII957VIII966IX972X978XI983XII992XIII996XIV1001XV1008XVI1015XVII1020XVIII1028XIX1034XX1040XXI1053XXII1059XXIII1066
XXIV1072XXV1080XXVI1085XXVII1091XXVIII1098XXIX1104XXX1113XXXI1118XXXII1125XXXIII1130Часть шестая1142I1142II1147III1156IV1163V1168VI1173VII1181VIII1190IX1197X1204XI1212XII1223XIII1230XIV1234XV1241
XVI1249XVII1257XVIII1265XIX1272XX1280XXI1289XXII1296XXIII1309XXIV1317XXV1324XXVI1329XXVII1336XXVIII1340XXIX1347XXX1354XXXI1363XXXII1369Часть седьмая1376I1376II1382III1389IV1397V1403VI1408VII1413VIII1419
IX1425X1430XI1440XII1445XIII1450XIV1456XV1465XVI1470XVII1475XVIII1483XIX1488XX1493XXI1500XXII1510XXIII1515XXIV1521XXV1529XXVI1538XXVII1545XXVIII1550XXIX1557XXX1562XXXI1568Часть восьмая1576I1576II1583
III1589IV1594V1598VI1602VII1607VIII1611IX1615X1620XI1625XII1630XIII1636XIV1641XV1649XVI1655XVII1661XVIII1665XIX1670О романе1675
Лев Толстой
Анна Каренина
Роман «Широкого дыхания»
«Анна Каренина» поразила современников «все-
дневностью содержания». Необычайная свобода,
раскованность повествования удивительно сочета-
лись в этом романе с цельностью художественного
взгляда автора на жизнь. Он выступал здесь как ху-
дожник и мыслитель и назначение искусства видел
«не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а
в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчислен-
ных, никогда не истощимых всех ее проявлениях» (61,
100). 1
В 70-е годы один маститый писатель (по-видимому,
Гончаров) сказал Достоевскому: «Это вещь неслы-
ханная, это вещь первая. Кто у нас, из писателей, мо-
жет поравняться с этим? А в Европе – кто представит
хоть что-нибудь подобное?» 2 Ф.М. Достоевский нахо-
дил в новом романе Толстого «огромную психологи-
1 Л.Н. Толстой . Полн. собр. соч. в 90 тт. М., Гослитиздат, 1927–1964.
Здесь и в дальнейшем в скобках указываются том и страница.2 Ф.М. Достоевский . Полн. собр. соч., т. 11. СПб., 1895, с. 245.
ческую разработку души человеческой», «страшную
глубину и силу» и, главное, «небывалый доселе у нас
реализм художественного изображения». 3
Время подтвердило эту высокую оценку. Из статей
и книг на всех языках мира, посвященных «Анне Ка-
рениной», можно составить целую библиотеку. «Я без
колебаний назвал „Анну Каренину“ величайшим соци-
альным романом во всей мировой литературе», 4 – пи-
сал Томас Манн.
Значение романа Толстого состоит не в эстетиче-
ской ценности отдельных картин, а в художественной
завершенности целого.
1
«Войну и мир» Толстой называл книгой о прошлом.
В начале 1865 года он просил редактора журнала
«Русский вестник» М.Н. Каткова в оглавлении и да-
же в объявлении не называть его сочинение романом:
«…для меня это очень важно, и потому очень прошу
вас об этом» (61, 67). Толстой мог бы обосновать свое
определение жанра («книга») ссылкой на Гегеля, ко-
торого он внимательно перечитывал в годы работы
3 Там же , с. 248. 4 Томас Манн . Собр. соч., т. 10. М., 1961, с. 264.
над «Войной и миром». Гегель называл книгой эпиче-
ские произведения, связанные с «целостным миром»
определенного народа и определенной эпохи. Книга,
или «самобытная эпопея», дает картину националь-
ного самосознания «в нравственных устоях семейной
жизни, в общественных условиях состояния войны и
мира (курсив наш. – Э.Б.), в его потребностях, искус-
ствах, обычаях, интересах…». 5
«Анну Каренину» Толстой называл романом из со-
временной жизни. В 1873 году, только еще начиная
работу, он говорил Н.Н. Страхову: «…роман этот –
именно роман (курсив наш. – Э.Б.), первый в мо-
ей жизни, очень взял меня за душу, и я им увлечен
весь» (62, 25).
Эпоха Отечественной войны позволила Толстому
изобразить в «Войне и мире» жизнь русского наро-
да великой эпохи как «целостный мир», прекрасный
и возвышенный. «Я художник, – пишет Толстой, раз-
мышляя над событиями 1812 года, – и вся жизнь моя
проходит в том, чтобы искать красоту» (15, 241). Об-
щественный подъем 60-х годов, когда в России бы-
ло уничтожено рабство крестьян, наполнял и автора
«Войны и мира» чувством духовной бодрости и веры
в будущее. В 70-е же годы, в эпоху глубокого социаль-
ного кризиса, когда написана «Анна Каренина», миро-
5 Гегель . Сочинения, т. XIV. М., 1958, с. 241.
ощущение Толстого было иным. «Все врознь» – так
определил сущность пореформенной эпохи Ф.М. До-
стоевский. Толстой видел перед собой «раздроблен-
ный мир», лишенный нравственного единства. «Кра-
соты нет, – жаловался он, – и нет руководителя в ха-
осе добра и зла» (62, 25).
Если в «Войне и мире» преобладает нравственная
целостность и красота, или поэзия, то для «Анны Ка-
рениной» становится характерным раздробленность
и хаос, или проза. После «Войны и мира», с ее «всеоб-
щим содержанием» и поэтической простотой, замы-
сел «Анны Карениной» казался Толстому «частным»,
«не простым» и даже «низменным» (62, 142).
Переход от «Войны и мира» к «Анне Карени-
ной» имеет историческое, социальное и философ-
ское обоснование. В романе, в отличие от «книги», как
об этом писал Гегель, «отсутствует самобытное по-
этическое состояние мира»: «роман в современном
значении предполагает прозаически упорядоченную
действительность». 6 Однако здесь «снова полностью
выступает богатство и разнообразие интересов, со-
стояний, характеров, жизненных отношений, широкий
фон целостного мира, равно поэтическое изображе-
ние событий». 7 Круги событий в романе по сравне-
6 Гегель . Сочинения, т. XIV. М., 1958, с. 273. 7 Там же .
нию с «самобытной эпопеей» ýже, но познание жизни
может проникать глубже в действительность. У рома-
на как художественной формы есть свои законы: «за-
вязка, постоянно усложняющийся интерес и счастли-
вая или несчастливая развязка» (13, 54). Начав с того,
что «все смешалось в доме Облонских», Толстой рас-
сказывает о разрушении дома Карениных, о смятении
Левина и наконец приходит к тому, что во всей России
«все переворотилось»… «Усложняющийся интерес»
выводит сюжет романа за пределы «семейной исто-
рии».
В «Анне Карениной» не было великих историче-
ских деятелей или мировых событий. Не было здесь
также лирических, философских или публицистиче-
ских отступлений. Но споры, вызванные романом,
сразу же вышли за пределы чисто литературных инте-
ресов, «как будто дело шло о вопросе, каждому лично
близком». 8 Толки о романе Толстого сливались с зло-
бодневными политическими известиями. «О выходе
каждой части Карениной, – отмечал Н.Н. Страхов, –
в газетах извещают так же поспешно и толкуют так
же усердно, как о новой битве или новом изречении
Бисмарка». 9
«Роман очень живой, горячий и законченный, кото-
8 «Переписка Л.Н. Толстого с А.А. Толстой». СПб., 1911, с. 273.9 «Переписка Л.Н. Толстого с Н.Н. Страховым». СПб., 1914, с. 116.
рым я очень доволен», – говорил Толстой в самом на-
чале работы (62, 16). В последующие годы он иногда
охладевал к своему роману. Но замысел «живой, го-
рячий и законченный» вновь и вновь завладевал его
воображением. А когда наконец труд многих лет был
окончен, Толстой признался, что «общество, совре-
менное „Анне Карениной“, ему гораздо ближе, чем об-
щество людей „Войны и мира“, вследствие чего ему
легче было проникнуться чувствами и мыслями со-
временников „Анны Карениной“, чем „Войны и мира“.
А это имеет громадное значение при художественном
изображении жизни». 10 В этом и состоит «вседнев-
ность» содержания толстовского романа «из совре-
менной жизни».
Замысел Толстого, который он вначале называл
«частным», постепенно углублялся. «Я очень часто, –
как бы оправдываясь, признавался Толстой, – сажусь
писать одно и вдруг перехожу на более широкие до-
роги: сочинение разрастается». 11 И успех романа ока-
зался громадным; его читали во всех кругах обра-
зованного общества. И вскоре выяснилось, что «Ан-
на Каренина» была встречена с осуждением в «выс-
ших сферах». М.Н. Катков решительно отказался пе-
10 В.И. Алексеев . Воспоминания. – «Летописи Государственного лите-
ратурного музея», кн. 12. М., 1948, с. 259.11 «Литературное наследство», т. 37–38. М., 1939, с. 426.
чатать в «Русском вестнике» эпилог романа и «опу-
стил перед Толстым шлагбаум». Уже тогда начина-
лось то отчуждение от дворянского высшего круга, ко-
торое позднее, после «Воскресения», привело к осуж-
дению Толстого и отлучению его от церкви.
М.Н. Катков, лидер реакционной журналистики 70-х
годов, тонко почувствовал острую критическую мысль
Толстого и стремился всеми силами нейтрализовать
впечатление, произведенное на современников «Ан-
ной Карениной». Но дело уже было сделано: Толстой
высказался и облегчил свою совесть. Н.С. Лесков с
тревогой отмечал, что за «Анну Каренину» Толстого
дружно ругают «настоящие светские люди», а за ними
«тянут ту же ноту действительные статские советни-
ки». 12
Изображение «золоченой молодежи» в лице Врон-
ского и «сильных мира сего» в лице Каренина не
могло не вызвать негодования. Сочувствие народной
жизни, воплощенное в Левине и в картинах крестьян-
ского быта, также не пробуждало восторга у «настоя-
щих светских людей». «А небось чуют они все, – писал
Толстому Фет, – что этот роман есть строгий непод-
купный суд всему нашему строю жизни». 13
12 Н.С. Лесков . Собр. соч., т. 10. М., 1958, с. 389. 13 «Литературное наследство», т. 37–38, с. 220.
2
Толстой был уверен, что изменится «весь строй
жизни». «Наша цивилизация… идет к своему упадку,
как и древняя цивилизация», 14 – говорил он. Это ощу-
щение приближающихся коренных перемен в жизни
дворянского общества постепенно нарастает в его
творчестве по мере приближения первой русской ре-
волюции. Уже в «Анне Карениной» появляются харак-
терные черты кризисной исторической метафоры, ко-
торую Толстой повторял много раз и в своих публици-
стических высказываниях.
Красносельские скачки были «жестоким зрели-
щем». Один из офицеров упал на голову и разбился
замертво – «шорох ужаса пронесся по всей публике».
«Все громко выражали свое неодобрение, все повто-
ряли сказанную кем-то фразу: „Недостает только цир-
ка с львами“. Здесь появляется и Гладиатор – конь
Махотина. Одна из зрительниц обмолвилась знаме-
нательными словами: „Если бы я была римлянка, то
не пропустила бы ни одного цирка“.
«Жестокое зрелище», напоминавшее о римских ри-
сталищах и цирках, было устроено для развлечения
14 Н.Н. Гусев . Два года с Л.Н. Толстым. М., 1928, с. 190.
двора. «Большой барьер, – пишет Толстой, – стоял пе-
ред самой царской беседкой. Государь, и весь двор, и
толпы народа – все смотрели на них».
К той же метафоре относятся и упоминания о Са-
фо, светской львице, в кружке которой проводит свои
вечера Анна, и «афинские вечера», которые посеща-
ет Вронский.
Из разрозненных подробностей в романе Толстого
возникает цельная картина «современного Рима эпо-
хи упадка цивилизации». Это отношение к современ-
ности было характерно не только для Толстого, но и
для многих мыслителей и публицистов его эпохи.
«Трудно подойти близко к истории древней Рим-
ской империи без неотвязчивой мысли о возможно-
сти найти в этой истории общие черты с европейской
современностью, – говорилось в 1876 году в журна-
ле „Вестник Европы“. – Эта мысль пугает вас ввиду
тех ужасающих образов, в которых олицетворилось
для вас глубокое нравственное падение древнего ми-
ра». 15
И еще одна особенность «эпохи упадка» не прохо-
дит мимо внимания Толстого: самоубийства. Газеты
тех лет были наполнены сообщениями и описаниями
необыкновенных происшествий в городах и на желез-
ных дорогах. «В последние годы, – отмечал Гл. Успен-
15 «Вестник Европы», 1876, № 1, с. 374–375.
ский, – мания самоубийства черной тучей пронеслась
над всем русским обществом». 16 В романе «Анна Ка-
ренина» эта туча отбрасывает грозную тень на Ан-
ну, Вронского и Левина. Каждый из них так или ина-
че проходит через грань последнего отчаяния. Врон-
ский стреляется, но неудачно. Левин прячет от себя
шнурок, чтобы не свести счеты с жизнью в тайне сво-
ей библиотеки. Анна кончает жизнь на станции Оби-
раловка под колесами товарного поезда. От жестоких
зрелищ в Красном Селе до гибели на глухой желез-
нодорожной станции – один шаг. «Самоубийцы и вос-
клицания: „Хлеба и зрелищ!“ навели меня на мысль, –
писал Н.К. Михайловский, – сопоставить наше время
со временем упадка Рима». 17
Николай Левин, объясняя своему брату Константи-
ну, что цель русской революции состоит в том, чтобы
«вывести народ из рабства», сравнивает революцию
с духовным движением, ознаменовавшим конец Ри-
ма: «все это разумно и имеет будущность, как христи-
анство в первые века». Такого рода идеи были весь-
ма характерны для революционеров-народников 70-
х годов XIX века. Острая социальная критика прини-
мала формы проповеди в духе «христианства первых
веков», решительного отрицания «языческого строя
16 «Отечественные записки», 1877, № 6, с. 575.17 Там же , 1875, № 3, с. 114.
жизни». «Пусть каждый поклянется в сердце своем, –
писал один из активных деятелей той поры, – про-
поведовать братьям своим всю правду, как апостолы
проповедовали». 18 Семидесятники, как отмечал дру-
гой писатель той же эпохи, были «похожи на тех ис-
поведников, которые в первые времена христианства
выходили возвещать добрую весть и так горячо вери-
ли, что умирали за свою веру». 19
Толстой с большим вниманием относился к этим
идеям. Его герой Константин Левин тоже размышля-
ет над тем, что ему сказал брат Николай: «…разго-
вор брата о коммунизме… заставил его задуматься.
Он считал переделку экономических условий вздо-
ром, но он всегда чувствовал несправедливость сво-
его избытка в сравнении с бедностью народа». И впо-
следствии, уже накануне 1905 года, беседуя с рабочи-
ми Прохоровской мануфактуры, признавая, что «нуж-
на революция и не буржуазный строй, а социалисти-
ческий», Толстой утверждал: «Все зло, о котором вы
говорите, все это неизбежное последствие существу-
ющего у нас языческого строя жизни». 20
Толстой неразрывно связан со своей эпохой, что
18 С.М. Степняк-Кравчинский. Собр. соч., т. 2. М., 1958, с. 229.19 «Семидесятники». М., 1935, с. 252.20 «Летописи Государственного литературного музея», т. 12. М., 1948,
с. 407.
отражается и на содержании, и на форме его из-
любленных идей. Но религиозная форма толстовских
идей никогда не заслоняла от современников соци-
ального смысла его творчества. Он писал «Анну Ка-
ренину» в годы глубокой переоценки ценностей. Де-
ятели освобождения, боровшиеся против крепостно-
го права, благородные и мужественные шестидесят-
ники, верили в возможность и необходимость уничто-
жения рабства, у них были силы для борьбы и яс-
ное сознание целей, они не задумывались над тем,
как сложатся пореформенные условия, ограничива-
ясь расчисткой пути для европейского развития. В 70-
е годы положение изменилось. Десять лет реформы
показали, что крепостничество крепко укоренилось и
уживается с новыми формами буржуазного стяжания.
Прежней веры в пути и средства борьбы уже не бы-
ло. Устои нового времени оказались непрочными. По-
явилась та черта общественного сознания, которую
Блок метко определил как «семидесятническое недо-
верие и неверие». 21 Эту черту общественного созна-
ния Толстой уловил в психологии современного че-
ловека, и она вошла в его роман как характерная
примета переходного времени. «Под угрозой отчая-
ния» – вот одна из важнейших формул романа «Анна
Каренина», изобилующего нравственными формула-
21 А. Блок . Собр. соч. в 8-ми томах, т. 5. М. – Л., 1962, с. 236.
ми. Сочувствие Толстого на стороне тех героев, кото-
рые живут в смутной тревоге и беспокойстве, которые
ищут смысла событий, как смысла жизни. Он и сам
тогда жил «под угрозой отчаяния».
«Все смешалось» – формула лаконичная и много-
значная. Она представляет собой тематическое ядро
романа и охватывает и общие закономерности эпо-
хи, и частные обстоятельства семейного быта. Тол-
стой в «Анне Карениной» как бы вывел художествен-
ную формулу эпохи. «У нас теперь, когда все это пе-
реворотилось и только укладывается, вопрос о том,
как уложатся условия, есть единственный важный во-
прос в России…» Вот общая мысль, которая опреде-
ляет и сюжет, и композицию романа, а также сущность
перевала русской истории – от падения крепостного
права до первой русской революции.
3
В романе Толстого все было современным: и об-
щий замысел, и подробности. И все, что попадало
в поле его зрения, приобретало обобщенный, почти
символический характер. Например, железная доро-
га. Она была в те годы великим техническим нов-
шеством, переворотившим все привычные представ-
ления о времени, пространстве и движении. Жизнь
героев романа «Анна Каренина» так или иначе свя-
зана с железной дорогой. Однажды утренним поез-
дом в Москву приехал Левин. На другой день, око-
ло полудня, из Петербурга приехала Анна Каренина.
«Платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу
от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и
мерно насупливающимся и растягивающимся рыча-
гом среднего колеса…» Никто не мог теперь обойтись
без железной дороги – ни светская дама из столицы,
ни усадебный помещик.
Железнодорожные станции с расходящимися в
разные стороны лучами стальных путей были похо-
жи на земные звезды. Сидя на звездообразном дива-
не в ожидании поезда, Анна Каренина с отвращени-
ем глядела на входивших и выходивших – «все они
были противны ей». Какая-то всеобщая разобщен-
ность вокзальной толпы производила на современни-
ков горькое впечатление. Вспоминалась даже «звез-
да Полынь» из Апокалипсиса, которая упала «на ис-
точники» и отравила воды (гл. 8, ст. 10–11).
Один из героев романа Достоевского «Идиот» на-
зывает «сеть железных дорог, распространившихся
по Европе», «звездой Полынь». 22 Это звезда Врон-
ского. Он в романе Толстого вечный странник, чело-
век без корней в почве. «Я рожден цыганом, – гово-
22 Ф.М. Достоевский . Собр. соч., т. 6. М., 1957, с. 421.
рит он, – и умру цыганом». Это один из толпы циви-
лизованных кочевников. В первый раз Анна Карени-
на увидела его на Московском вокзале. И в послед-
ний раз Кознышев встретил его там же, когда он уез-
жал добровольцем в Сербию. «В косой вечерней тени
кулей, наваленных на платформе, Вронский в своем
длинном пальто, в надвинутой шляпе, с руками в кар-
манах, ходил, как зверь в клетке, на двадцати шагах
быстро поворачиваясь». И его объяснение с Анной
произошло на какой-то глухой станции во время мете-
ли. Анна отворила дверь поезда – «…метель и ветер
рванулись ей навстречу и заспорили о двери». Это
был удивительный спор с какой-то бездомной стихи-
ей, которая охватывает Вронского и Анну. Именно из
метели и ветра возникает фигура Вронского на стан-
ции. Он заслоняет собой свет фонаря. «Она доволь-
но долго, ничего не отвечая, вглядывалась в него и,
несмотря на тень, в которой он стоял, видела, или ей
казалось, что видела, и выражение его лица и глаз».
«Ужас метели» казался тогда Анне Карениной «пре-
красным», но уже «впереди плачевно и мрачно заре-
вел густой свисток паровоза». «Звезда Полынь» взо-
шла над ее судьбой.
Анна Каренина всякий раз оказывается на вокзале
как бы случайно. В первый раз она села в поезд, что-
бы поехать в Москву помирить своего брата Стиву Об-
лонского с женой. И только случайная гибель сцепщи-
ка под колесами паровоза была «дурным предзнаме-
нованием». В последний раз она приехала на стан-
цию Обираловка, чтобы разыскать там Вронского и
примириться с ним. Но уже не нашла его… Лишь «му-
жичок, приговаривая что-то, работал над железом».
Это и была смерть Анны Карениной, когда она вдруг
«почувствовала невозможность борьбы». Уже первая
ее поездка, с «прекрасным ужасом метели», предве-
щала разрушение ее семьи. С Вронским она стала
бездомной, путешественницей. Она едет в Италию,
мечется между Петербургом, где остался ее сын Се-
режа, имением Вронского Воздвиженское, где она да-
же в комнате своей дочери была «как лишняя», и
Москвой, где она надеялась найти разрешение своей
участи. Она постепенно теряет всех и все: мужа, сы-
на, возлюбленного, надежду, память. «Когда поезд по-
дошел к станции, Анна вышла в толпе других пасса-
жиров и, как от прокаженных, сторонясь от них, оста-
новилась на платформе, стараясь вспомнить, зачем
она сюда приехала и что намерена была делать…»
Рельсы расходятся в разные стороны, как холодные
лучи «звезды Полынь». Жизнь обирает ее, и она ниче-
го не в силах удержать. Она потеряла не только близ-
ких, не только «точку опоры», она потеряла себя. Та-
ков и был замысел Толстого: «…ему представился тип
женщины, замужней, из высшего общества, но поте-
рявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту
женщину только жалкой и не виноватой…». 23
Сама того не желая, Анна всем приносит несча-
стье. И Каренину, который говорит: «я убит, я разбит, я
не человек больше», и Вронскому, который признает-
ся: «как человек – я развалина», и самой себе: «была
ли когда-нибудь женщина так несчастна, как я», – вос-
клицает она. И то, что она бросается поперек доро-
ги под колеса неумолимо надвигающегося на нее ва-
гона, тоже получило в романе символический смысл.
Конечно, смысл трагедии не в самой железной доро-
ге… Но «звезда Полынь» заключала в себе такой за-
ряд современной поэзии, что Толстой, как поэт и ро-
манист, не мог пренебречь ее художественными воз-
можностями.
И Каренин становится постоянным пассажиром, ко-
гда разрушилась его семья. Он ездит из Петербурга
в Москву и из Москвы в Петербург как бы по делам
службы, заполняя внешней суетой образовавшуюся
душевную пустоту. Он ищет не деятельности, а рассе-
яния. Анна Каренина называла своего мужа «злой ми-
нистерской машиной». Он не всегда был таким, ему
не была чужда человечность. Но некоторая «маши-
нальность» его привычек и убеждений прекрасно со-
23 «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860–1891». М., 1928, с. 32.
гласовалась с законами «звезды Полынь». Во всяком
случае, и в вагоне поезда он чувствует себя одним из
«сильных мира сего», столь же сильным и «регуляр-
ным», как сама эта железная дорога, которая в конце
концов погубила Анну Каренину.
В жизни Стивы Облонского не было крутых пере-
ломов или катастроф, но вряд ли кто-нибудь из геро-
ев романа ощущал с такой остротой всю тяжесть «пе-
реворотившейся жизни». «Без вины виноват», – гово-
рит о себе Облонский. «Жизнь вытесняет праздного
человека», – объясняет Толстой. Облонскому ниче-
го не остается, как обратиться к той же «звезде По-
лынь». Потомок древнего рода, рюрикович, он входит
в круг «железнодорожных королей» и надеется полу-
чить место в обществе «взаимного баланса южно-же-
лезных дорог»… «Взаимный баланс» эпохи был не
в пользу Облонского и всего уклада привычной, «на-
следственной» и «праздной» жизни. Когда Облонский
узнал, что поезд, на котором приехала Анна, раздавил
сцепщика, он в смятении побежал к месту происше-
ствия и потом, страдая, морщась, готовый заплакать,
все повторял: «Ах, Анна, если бы ты видела! Ах, ка-
кой ужас!» Сцепщик этот был простой мужик, может
быть, из его разоренного владения, пустившийся ис-
кать счастья на тех же путях, что и его барин. Толстой
упорно называет сцепщика мужиком. И Анна увиде-
ла его во сне, в вагоне поезда, на обратном пути в
Петербург. «Мужик этот с длинною талией принялся
грызть что-то в стене, старушка стала протягивать но-
ги во всю длину вагона и наполнила его черным об-
лаком; потом что-то страшно заскрипело и застуча-
ло, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь
ослепил глаза, и потом все закрылось стеной. Анна
почувствовала, что она провалилась…» Не поезд, а
сама эпоха уносила, разлучала, подавляла и разди-
рала кого-то. Железная дорога у Толстого – не только
подробность современной жизни, но и глубокая сим-
волическая реальность.
Левина, ворвавшегося в полушубке в купе перво-
го класса, где удобно расположился Каренин, едва не
выпроводил кондуктор. И Левин «поторопился начать
умный разговор, чтобы загладить свой полушубок».
Сцена эта вполне в духе 70-х годов. «Никто, отправ-
ляясь в путь, не может быть уверен, – писал обозре-
ватель „Отечественных записок“, – что его… не вы-
садят где-нибудь на дороге… с каждым пассажиром
не только каждый начальник станции, но и каждый
обер-кондуктор, даже кондуктор распоряжается, как с
принадлежащей ему вещью». 24 Статья заканчивалась
именно теми словами, которые сказал Каренин: «До
сих пор не существует никаких правил, которые бы
24 «Отечественные записки», 1876, № 2, с. 281.
определяли права пассажиров».
Соль этого эпизода состоит именно в том, что
«звезда Полынь» его, Левина, не принимает. Если те-
ма Анны Карениной ярче всего воплощена в зимней
метели на глухой станции, то тема Левина сливается с
музыкой мощной весенней грозы, когда он вдруг ощу-
тил присутствие нравственного закона в своем серд-
це и увидел живые вечные звезды над своей голо-
вой. При каждой вспышке молнии звезды исчезали, а
потом, «как будто брошенные какой-то меткой рукой,
опять появлялись на тех же местах».
4
«Мне теперь так ясна моя мысль, – говорил Толстой
в 1877 году, завершая работу над романом. – Так, в
„Анне Карениной“ я люблю мысль семейную, в „Вой-
не и мире“ любил мысль народную вследствие войны
1812 года…». 25 Конечно, и в «Войне и мире» есть «се-
мейная хроника», и в «Анне Карениной» есть «кар-
тины народной жизни». Но для каждого романа нуж-
на была своя, особенная любовь. «Мысль семейная»
для 70-х годов XIX века особенно актуальна. «Одна
из самых важных задач в этом текущем, для меня, на-
25 «Дневники С.А. Толстой. 1860–1891». М., 1928, с. 37.
пример, – признавался Ф.М. Достоевский, – молодое
поколение, и вместе с тем современная русская се-
мья, которая, я предчувствую это, далеко не такова,
как всего еще двадцать лет назад». 26
Толстой видел несомненную связь между разруше-
нием социальных основ современного дворянского
общества, построенного на традициях наследствен-
ности и преемственности, и распадом семейных усто-
ев. Не только семья Каренина, но и семья Облонского
разрушается на глазах. Один Левин сравнивает себя
с весталкой, хранительницей огня. Облонскому даже
сам обычай венчания в церкви кажется нелепым: «Как
это глупо, этот старый обычай кружения, „Исаия, ли-
куй“, в который никто не верит и который мешает сча-
стью людей!»
«Старый обычай» был основан на идее нерастор-
жимости брака. Этой точки зрения придерживается в
романе Каренин. Он не в состоянии найти достаточ-
ный повод для того, чтобы дать развод Анне, потому
что мыслит по-старому. Вместо развода он предлага-
ет ей прощение. И тем самым «мешает счастью»… Со
своей стороны, Анна, требуя развода, мыслит по-но-
вому. И сталкивается не только с противодействием
Каренина, но и с законом, который оставался преж-
ним, требовал «нерасторжимости». Вопрос о разводе
26 Х.Д. Алчевская . Передуманное и пережитое. М., 1912, с. 65.
тогда уже был поднят в обществе, как вопрос актуаль-
ный и жизненный. Это было новое веяние времени.
И для современного романа оно представляло огром-
ный сюжетный интерес. «В вопросе, поднятом в обще-
стве о разводе, – говорилось в черновиках романа, –
Алексей Александрович и официально и частно все-
гда был против» (20, 267). Мысль Каренина, по суще-
ству, очень близка Толстому. Поэтому легко заметить,
что нередко, в особенности в сцене прощения и при-
мирения с Вронским у постели умирающей Анны, Тол-
стой рисует Каренина с явным сочувствием и замеча-
ет даже, что в те минуты, когда он находил в себе си-
лы быть великодушным, он поднимался «на недося-
гаемую высоту». Однако Алексей Александрович тер-
пит поражение. Брак, который он хочет удержать за-
коном, все же распадается. Остается только внешняя
сторона хорошо налаженного быта. Он признается се-
бе, что уже «ненавидит сына», которого «должен был
любить в глазах людей, уважающих его» (20, 267). По-
этому Анна имела основание сказать, что он, «как ры-
ба в воде, плавает и наслаждается во лжи».
«Мы любим себе представлять несчастие чем-то
сосредоточенным, – говорит Толстой, – фактом со-
вершившимся, тогда как несчастие никогда не быва-
ет событие, а несчастие есть жизнь, длинная жизнь
несчастная, то есть такая жизнь, в которой осталась
обстановка счастья, а счастие, смысл жизни – поте-
ряны» (20, 370). Каренин ни в чем не был виноват пе-
ред Анной, но она не пожелала разделить с ним «сча-
стье прощения». «Я не виновата, что Бог меня создал
такою, что мне нужно любить и жить», – говорит о се-
бе Анна. Но слово «вина» не сходит у нее с языка.
«Я не виновата», – повторяет она в то время, как чув-
ство трагической вины захватывает ее. И своему му-
жу она ставит в вину «все, что только могла она найти
в нем нехорошего, не прощая ему ничего за ту страш-
ную вину, которою она была перед ним виновата», –
пишет Толстой.
Каренин стремится сохранить хотя бы обстановку
счастья, но из этого ничего не получается, кроме но-
вой лжи. Облонский был кругом виноват перед своей
женой Долли. Но она приняла его покаяние, решив,
что худой мир лучше доброй ссоры. Обстановка сча-
стья была такой ценой сохранена. А смысл жизни –
счастье – тоже оказался утраченным. Это стало осо-
бенно ощутимым, когда Долли с детьми приехала в
имение:
«На другой день по их приезде пошел проливной
дождь, и ночью потекло в коридоре и в детской, так
что кроватки перенесли в гостиную. Кухарки людской
не было; из девяти коров оказались, по словам скот-
ницы, одни тельные, другие первым теленком, третьи
стары, четвертые – тугосиси; ни масла, ни молока да-
же детям не доставало. Яиц не было. Курицу нельзя
было достать; жарили и варили старых, лиловых, жи-
листых петухов. Нельзя было достать баб, чтобы вы-
мыть полы, – все были на картошках. Кататься нель-
зя было, потому что одна лошадь заминалась и рва-
ла в дышле. Купаться было негде, – весь берег реки
был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять
нельзя было ходить, потому что скотина входила в сад
через сломанный забор, и был один страшный бык,
который ревел и потому, должно быть, бодался. Шка-
фов для платья не было. Какие были, те не закрыва-
лись и сами открывались, когда проходили мимо их».
Перечисление того, чего не было, посвящает нас в за-
боты, занятия и даже в образ мыслей Долли. Так мог-
ли увидеть деревенский дом в Ергушеве она и ее де-
ти, беспомощные в большом хозяйстве без хозяина.
Вся усадьба смотрит на нее как «страшный бык, кото-
рый ревел и потому, должно быть, бодался».
От проблемы семьи Толстой естественно перехо-
дил к проблеме частной собственности и государ-
ства. В этом смысле деятельность Каренина, «госу-
дарственного человека», занятого писанием «никому
не нужных проектов», и «распорядительность» Об-
лонского, который привел в упадок и запустение свое
наследственное достояние, представляли для него
огромный интерес. То были не только романтические,
но социальные и исторические подробности эпохи.
Описание Ергушева в «Анне Карениной» совершенно
совпадает с тем, что писал о дворянском землевладе-
нии в 70-е годы один из самых проницательных пуб-
лицистов той эпохи, А. Энгельгардт. В письмах из де-
ревни он отмечал, что «хозяйничать в настоящее вре-
мя невозможно… имения ничего, кроме убытка, не да-
ют. …никто в деревне не живет, никто хозяйством не
занимается, все служат, все разбежались, и где нахо-
дятся, бог их знает». 27 Так раскрывалось конкретное
значение общей формулы «у нас все это перевороти-
лось и только еще укладывается…».
Разрушение семьи, а точнее – семейного и соци-
ального уклада дворянства, было в глазах Толстого
признаком глубокого кризиса всего общества в целом.
Но он не был разрушителем семейного начала. На-
против, он утверждал, что в «Анне Карениной» боль-
ше всего любил именно «мысль семейную». Ему ну-
жен был идеал «трудовой, чистой, общей и прелест-
ной жизни». И этот идеал его герой Левин находит
в народной жизни. На сенокосе Левин внимательно
присматривается к Ивану Парменову. Тот принимал,
разравнивал и отаптывал огромные навилины сена,
которые ему ловко подавала его молодая красавица
27 «Отечественные записки», 1876, № 1, с. 85–88.
хозяйка. «В выражениях обоих лиц была видна силь-
ная, молодая, недавно проснувшаяся любовь». Толь-
ко здесь Толстой видел гармонию и смысл жизни и
обстановку счастья. «Левин часто любовался на эту
жизнь, часто испытывал чувство зависти к людям, жи-
вущим этой жизнью, но нынче в первый раз, в особен-
ности под впечатлением того, что он видел в отноше-
ниях Ивана Парменова к своей жене, Левину в пер-
вый раз ясно пришла мысль о том, что от него зави-
сит переменить ту столь тягостную и праздную, искус-
ственную и личную жизнь, которою он жил, на эту тру-
довую, чистую и общую прелестную жизнь». Без Ле-
вина не было бы и романа. История Анны Карениной
обретает свое настоящее значение в свете духовных
и социальных исканий Левина. Не случайно именно
Левин лучше других понимает эту трагедию. И только
от него Анна «не хотела скрывать всей тяжести свое-
го положения».
Критическое начало в романе «Анна Каренина»
тем особенно сильно, что оно рельефно рисуется на
глубоком фоне положительных идеалов Толстого. А
его положительные идеалы неразрывно связаны с на-
родной жизнью. Левин «точно против воли, все глуб-
же и глубже врезывался в землю, как плуг, так что уж
не мог выбраться, не отворотив борозды».
5
В романе логика событий складывается таким об-
разом, что возмездие следует по пятам за героями.
Толстой говорил о нравственной ответственности че-
ловека за каждое свое слово и каждый свой поступок.
К роману он взял грозный эпиграф: «Мне отмщение,
и Аз воздам». Но он писал не притчу, не иллюстра-
цию к библейскому изречению, а современный роман.
Некоторая «фатальность» не только социальных, но
и личных отношений представлялась Толстому тай-
ной, которую не могут понять отдельные люди, как бы
они ни были умны, но которая разрешается време-
нем, когда постепенно открывается внутренняя связь
близких причин и далеких следствий. И здесь опять
народная точка зрения была для Толстого определя-
ющей. «Унижением, лишениями всякого рода им (на-
родом) куплено дорогое право быть чистым от чьей
бы то ни было крови и от суда над ближним», – пишет
Толстой (20, 555). Поэтому мысль эпиграфа склады-
вается из двух основных понятий: «нет в мире вино-
ватых» и «не нам судить». Мать Вронского сказала об
Анне Карениной: «Да, она кончила, как и должна бы-
ла кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала
себе подлую, низкую». И Кознышев ответил ей: «Не
нам судить, графиня. Но я понимаю, как для вас это
было тяжело».
Левин сначала, не зная Анну, строго осуждал ее.
Но потом, увидев и поняв ее, задумчиво произнес:
«Не то что умна, но сердечна удивительно. Ужасно
жалко ее». Толстой не искал «виноватых», он старал-
ся понять, а значит, и простить «невиновных». Он не
признавал за графиней Вронской и за всей «светской
чернью», приготовившей «комки грязи», права быть
судьей Анны. «В ответ на суд толпы лукавой скажи,
что судит нас иной», 28 – эта мысль Лермонтова бы-
ла очень близка автору «Анны Карениной». Толстой
не хотел быть ни адвокатом, ни прокурором Анны. Но
был летописцем, не пропустившим ничего из траге-
дии ее жизни. Идея возмездия, выраженная в эпигра-
фе, отнесена не только и даже не столько к истории
Анны и Вронского, сколько ко всему обществу, кото-
рое нашло в лице Толстого своего сурового бытопи-
сателя. «Во всем возмездие, во всем предел, его же
не прейдеши» (48, 118). Эти слова Толстого являются
ключом к художественной системе его романа.
«Толстой указывает на „Аз воздам“, – пишет Фет, –
не как на розгу брюзгливого наставника, а как на кара-
тельную силу вещей». 29 «Сказано все то, что я хотел
28 М.Ю. Лермонтов . Оправдание. – Собр. соч., т. 1. М., 1964, с. 101. 29 «Литературное наследство», т. 37–38. М., 1939, с. 234.
сказать», – заметил Толстой по поводу статьи Фета об
«Анне Карениной» (62, 339).
«Анну Каренину» Толстой называл «романом ши-
роким и свободным». В основе этого определения –
пушкинский термин «свободный роман». Не фабуль-
ная завершенность положений, а творческая концеп-
ция определяет выбор материала и открывает про-
стор для развития сюжетных линий. Жанр свободного
романа возникал на основе преодоления литератур-
ных схем и условностей. «Я никак не могу и не умею
положить вымышленным лицам известные границы –
как-то женитьба или смерть, – признавался Толстой. –
…Мне невольно представлялось, что смерть одного
лица только возбуждала интерес к другим лицам и
брак представлялся большей частью завязкой, а не
развязкой интереса» (13, 55). Роман «Анна Карени-
на» продолжался и после гибели его героини – Ан-
ны Карениной. Больше того, Левин на протяжении по-
чти всего романа не видит Анну Каренину. «Связь по-
стройки, – отмечал Толстой, – сделана не на фабуле и
не на отношениях (знакомстве) лиц, а на внутренней
связи» (62, 377). А внутренние отношения истории Ан-
ны и Левина определяются закономерностями самой
жизни, взятой во всем ее историческом своеобразии.
Так что история Анны неотделима от истории Леви-
на, если говорить о романе Толстого как о художе-
ственном единстве. Смерть Анны и жизнь Левина, су-
мевшего преодолеть «угрозу отчаяния», в равной ме-
ре освещены светом «самобытно-нравственного» от-
ношения Толстого к действительности. Поэтому Тол-
стой и говорил, что «цельность художественного про-
изведения заключается в ясности и определенности
того отношения автора к жизни, которое пропитывает
все произведение». 30 В «свободном романе» есть не
только свобода, но и необходимость, так что нельзя
взять из него одну какую-то часть, не нарушив целого.
«Закон природы смотрит сам // За всем…» – при-
вел Фет строку из Шиллера, говоря об «Анне Карени-
ной». 31 И с этим Толстой также был согласен. Он за-
ботился о том, чтобы сохранить живое дыхание жиз-
ни в своем произведении. И называл свой излюблен-
ный жанр «романом широкого дыхания»: «как бы хо-
рошо писать роман de ] ^ _ ` a ein (широкого дыхания),
освещая его теперешним взглядом на вещи» (52, 5).
Каждое новое произведение Толстого было настоя-
щим открытием для читателя. Но оно было открытием
и для автора. «Содержание того, что я писал, – при-
знавался Толстой, – мне было так же ново, как и тем,
которые читают» (65, 18).
Роман «широкого дыхания» привлекал Толстого
30 «Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. II. М., 1955, с. 60.31 «Литературное наследство», т. 37–38. М., 1939, с. 238.
тем, что в «просторную, вместительную раму» без на-
пряжения входило все то новое, необычайное и нуж-
ное, что он хотел сказать людям.
Э. Бабаев
Часть первая
Мне отмщение, и Аз воздам
I
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каж-
дая несчастливая семья несчастлива по-своему.
Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала,
что муж был в связи с бывшею в их доме францу-
женкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может
жить с ним в одном доме. Положение это продолжа-
лось уже третий день и мучительно чувствовалось и
самими супругами, и всеми членами семьи, и домо-
чадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствова-
ли, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом
постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более
связаны между собой, чем они, члены семьи и домо-
чадцы Облонских. Жена не выходила из своих ком-
нат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по
всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась
с экономкой и написала записку приятельнице, прося
приискать ей новое место; повар ушел еще вчера со
двора, во время самого обеда; черная кухарка и кучер
просили расчета.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич
Облонский – Стива, как его звали в свете, – в обыч-
ный час, то есть в восемь часов утра, проснулся не
в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном
диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело
на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть на-
долго, с другой стороны крепко обнял подушку и при-
жался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и
открыл глаза.
«Да, да, как это было? – думал он, вспоминая сон. –
Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштад-
те; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да,
но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал
обед на стеклянных столах, да, – и столы пели: I d b o
tesoro и не I mio tesoro, 32 а что-то лучше, и какие-то
маленькие графинчики, и они же женщины», – вспо-
минал он.
Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он
задумался, улыбаясь. «Да, хорошо было, очень хоро-
шо. Много еще что-то там было отличного, да не ска-
жешь словами и мыслями даже наяву не выразишь».
И, заметив полосу света, пробившуюся сбоку одной
из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана,
отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения
32 Мое сокровище ( итал. ).
в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян
туфли и по старой, девятилетней привычке, не вста-
вая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него
висел халат. И тут он вспомнил вдруг, как и почему он
спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка исчезла
с его лица, он сморщил лоб.
«Ах, ах, ах! Ааа!..» – замычал он, вспоминая все,
что было. И его воображению представились опять
все подробности ссоры с женою, вся безвыходность
его положения и мучительнее всего собственная вина
его.
«Да! она не простит и не может простить. И всего
ужаснее то, что виной всему я, виной я, а не виноват.
В этом-то вся драма, – думал он. – Ах, ах, ах!» – при-
говаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые
для себя впечатления из этой ссоры.
Неприятнее всего была та первая минута, когда
он, вернувшись из театра, веселым и довольным, с
огромною грушей для жены в руке, не нашел жены в
гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и,
наконец, увидал ее в спальне с несчастною, открыв-
шею все, запиской в руке.
Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и неда-
лекая, какою он считал ее, Долли, неподвижно сиде-
ла с запиской в руке и с выражением ужаса, отчаяния
и гнева смотрела на него.
– Что это? это? – спрашивала она, указывая на за-
писку.
И при этом воспоминании, как это часто бывает, му-
чало Степана Аркадьича не столько самое событие,
сколько то, как он ответил на эти слова жены.
С ним случилось в эту минуту то, что случается
с людьми, когда они неожиданно уличены в чем-ни-
будь слишком постыдном. Он не сумел приготовить
свое лицо к тому положению, в которое он становил-
ся пред женой после открытия его вины. Вместо то-
го чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, про-
сить прощения, оставаться даже равнодушным – все
было бы лучше того, что он сделал! – его лицо со-
вершенно невольно («рефлексы головного мозга» 33, –
подумал Степан Аркадьич, который любил физиоло-
гию), совершенно невольно вдруг улыбнулось при-
вычною, доброю и потому глупою улыбкой.
Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Уви-
дав эту улыбку, Долли вздрогнула, как от физической
боли, разразилась, со свойственною ей горячностью,
потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех
пор она не хотела видеть мужа.
33 «…рефлексы головного мозга» … – Книга «Рефлексы головного
мозга» (1866) И.М. Сеченова (1829–1905) произвела сильное впечатле-
ние на современников. На «Рефлексы» ссылались, о них говорили и
спорили всюду и все, кто знал о них хотя бы понаслышке.
«Всему виной эта глупая улыбка», – думал Степан
Аркадьич.
«Но что ж делать? что ж делать?» – с отчаянием
говорил он себе и не находил ответа.
II
Степан Аркадьич был человек правдивый в отно-
шении к себе самому. Он не мог обманывать себя и
уверять себя, что он раскаивается в своем поступке.
Он не мог раскаиваться теперь в том, в чем он раска-
ивался когда-то лет шесть тому назад, когда он сде-
лал первую неверность жене. Он не мог раскаивать-
ся в том, что он, тридцатичетырехлетний, красивый,
влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пя-
ти живых и двух умерших детей, бывшую только го-
дом моложе его. Он раскаивался только в том, что не
умел лучше скрыть от жены. Но он чувствовал всю
тяжесть своего положения и жалел жену, детей и се-
бя. Может быть, он сумел бы лучше скрыть свои грехи
от жены, если б ожидал, что это известие так на нее
подействует. Ясно он никогда не обдумывал этого во-
проса, но смутно ему представлялось, что жена дав-
но догадывается, что он не верен ей, и смотрит на это
сквозь пальцы. Ему даже казалось, что она, истощен-
ная, состарившаяся, уже некрасивая женщина и ни-
чем не замечательная, простая, только добрая мать
семейства, по чувству справедливости должна быть
снисходительна. Оказалось совсем противное.
«Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! – твердил себе Сте-
пан Аркадьич и ничего не мог придумать. – И как хо-
рошо все это было до этого, как мы хорошо жили! Она
была довольна, счастлива детьми, я не мешал ей ни
в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяй-
ством, как она хотела. Правда, нехорошо, что она бы-
ла гувернанткой у нас в доме. Нехорошо! Есть что-
то тривиальное, пошлое в ухаживанье за своею гу-
вернанткой. Но какая гувернантка! (Он живо вспомнил
черные плутовские глаза m-e Roa ^ Z
$ * % $ & : 3 о
ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе
ничего. И хуже всего то, что она уже… Надо же это
все как нарочно. Ай, ай, ай! Аяяй! Но что же, что же
делать?»
Ответа не было, кроме того общего ответа, который
дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые
вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня,
то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по край-
ней мере до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке,
которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо
забыться сном жизни.
«Там видно будет», – сказал себе Степан Аркадьич
и, встав, надел серый халат на голубой шелковой под-
кладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав возду-
ха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым
шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное
тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил.
На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер
Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за
Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
– Из присутствия есть бумаги? – спросил Степан
Аркадьич, взяв телеграмму и садясь к зеркалу.
– На столе, – отвечал Матвей, взглянул вопроси-
тельно, с участием, на барина и, подождав немного,
прибавил с хитрою улыбкой: – От хозяина извозчика
приходили.
Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зер-
кало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они
встретились в зеркале, видно было, как они понима-
ют друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто
спрашивал: «Это зачем ты говоришь? разве ты не зна-
ешь?»
Матвей положил руки в карманы своей жакетки, от-
ставил ногу и молча, добродушно, чуть-чуть улыба-
ясь, посмотрел на своего барина.
– Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор
чтоб не беспокоили вас и себя понапрасну, – сказал
он, видимо, приготовленную фразу.
Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошу-
тить и обратить на себя внимание. Разорвав теле-
грамму, он прочел ее, догадкой поправляя перевран-
ные, как всегда, слова, и лицо его просияло.
– Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, –
сказал он, остановив на минуту глянцевитую, пух-
лую ручку цирюльника, расчищавшую розовую дорогу
между длинными кудрявыми бакенбардами.
– Слава Богу, – сказал Матвей, этим ответом пока-
зывая, что он понимает так же, как и барин, значение
этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая
сестра Степана Аркадьича, может содействовать при-
мирению мужа с женой.
– Одни или с супругом? – спросил Матвей.
Степан Аркадьич не мог говорить, так как цирюль-
ник занят был верхней губой, и поднял один палец.
Матвей в зеркало кивнул головой.
– Одни. Наверху приготовить?
– Дарье Александровне доложи, где прикажут.
– Дарье Александровне? – как бы с сомнением по-
вторил Матвей.
– Да, доложи. И вот возьми телеграмму, передай,
что они скажут.
«Попробовать хотите», – понял Матвей, но он ска-
зал только:
– Слушаю-с.
Степан Аркадьич уже был умыт и расчесан и сби-
рался одеваться, когда Матвей, медленно ступая по-
скрипывающими сапогами по мягкому ковру, с теле-
граммой в руке, вернулся в комнату. Цирюльника уже
не было.
– Дарья Александровна приказали доложить, что
они уезжают. Пускай делают, как им, вам то есть, угод-
но, – сказал он, смеясь только глазами, и, положив
руки в карманы и склонив голову набок, уставился на
барина.
Степан Аркадьич помолчал. Потом добрая и
несколько жалкая улыбка показалась на его красивом
лице.
– А? Матвей? – сказал он, покачивая головой.
– Ничего, сударь, образуется, – сказал Матвей.
– Образуется?
– Так точно-с.
– Ты думаешь? Это кто там? – спросил Степан Ар-
кадьич, услыхав за дверью шум женского платья.
– Это я-с, – сказал твердый и приятный женский
голос, и из-за двери высунулось строгое рябое лицо
Матрены Филимоновны, нянюшки.
– Ну что, Матреша? – спросил Степан Аркадьич,
выходя к ней в дверь.
Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом
виноват перед женой и сам чувствовал это, почти все
в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Алексан-
дровны, были на его стороне.
– Ну что? – сказал он уныло.
– Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось Бог
даст. Очень мучаются, и смотреть жалости, да и все
в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть
надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби катать-
ся….
– Да ведь не примет…
– А вы свое сделайте. Бог милостив, Богу молитесь,
сударь, Богу молитесь.
– Ну, хорошо, ступай, – сказал Степан Аркадьич,
вдруг покраснев. – Ну, так давай одеваться, – обра-
тился он к Матвею и решительно скинул халат.
Матвей уже держал, сдувая что-то невидимое, хо-
мутом приготовленную рубашку и с очевидным удо-
вольствием облек в нее холеное тело барина.
III
Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на себя ду-
хами, вытянул рукава рубашки, привычным движени-
ем рассовал по карманам папиросы, бумажник, спич-
ки, часы с двумя цепочками и брелоками и, встряхнув
платок, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и
физически веселым, несмотря на свое несчастье, вы-
шел, слегка подрагивая на каждой ноге, в столовую,
где уже ждал его кофей и, рядом с кофеем, письма и
бумаги из присутствия.
Степан Аркадьич сел, прочел письма. Одно было
очень неприятное – от купца, покупавшего лес в име-
нии жены. Лес этот необходимо было продать; но те-
перь, до примирения с женой, не могло быть о том
речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим под-
мешивался денежный интерес в предстоящее дело
его примирения с женою. И мысль, что он может ру-
ководиться этим интересом, что он для продажи этого
леса будет искать примирения с женой, – эта мысль
оскорбляла его.
Окончив письма, Степан Аркадьич придвинул к се-
бе бумаги из присутствия, быстро перелистовал два
дела, большим карандашом сделал несколько отме-
ток и, отодвинув дела, взялся за кофе; за кофеем он
развернул еще сырую утреннюю газету и стал читать
ее.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную га-
зету 34, не крайнюю, но того направления, которого
держалось большинство. И, несмотря на то, что ни на-
ука, ни искусство, ни политика, собственно, не инте-
ресовали его, он твердо держался тех взглядов на все
эти предметы, каких держалось большинство и его га-
зета, и изменял их, только когда большинство изме-
няло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они са-
ми в нем незаметно изменялись.
Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни
взглядов, а эти направления и взгляды сами прихо-
дили к нему, точно так же, как он не выбирал фор-
мы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят. А
иметь взгляды ему, жившему в известном обществе,
при потребности некоторой деятельности мысли, раз-
вивающейся обыкновенно в лета зрелости, было так
же необходимо, как иметь шляпу. Если и была при-
34 Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету… – Газету
А.А. Краевского «Голос», орган либерального чиновничества, называ-
ли «барометром общественного мнения». Мысль об «упорной традици-
онности, тормозящей прогресс» высказана в «Листке» газеты «Голос»
от 21 января 1873 г. Там же говорится о «пугливых охранителях», кото-
рым всюду мерещится «красный призрак», или «гидра о 18 тысячах го-
ловах». Возможно, что перед Толстым был именно этот номер газеты,
когда он писал сцену утреннего чтения Облонского.
чина, почему он предпочитал либеральное направле-
ние консервативному, какого держались тоже многие
из его круга, то это произошло не от того, чтоб он на-
ходил либеральное направление более разумным, но
потому, что оно подходило ближе к его образу жиз-
ни. Либеральная партия говорила, что в России все
скверно, и действительно, у Степана Аркадьича дол-
гов было много, а денег решительно недоставало. Ли-
беральная партия говорила, что брак есть отжившее
учреждение и что необходимо перестроить его, и дей-
ствительно, семейная жизнь доставляла мало удо-
вольствия Степану Аркадьичу и принуждала его лгать
и притворяться, что было так противно его натуре. Ли-
беральная партия говорила, или, лучше, подразуме-
вала, что религия есть только узда для варварской ча-
сти населения, и действительно, Степан Аркадьич не
мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна
и не мог понять, к чему все эти страшные и высоко-
парные слова о том свете, когда и на этом жить было
бы очень весело. Вместе с этим Степану Аркадьичу,
любившему веселую шутку, было приятно иногда оза-
дачить смирного человека тем, что если уже гордить-
ся породой, то не следует останавливаться на Рюрике
и отрекаться от первого родоначальника – обезьяны.
Итак, либеральное направление сделалось привыч-
кой Степана Аркадьича, и он любил свою газету, как
сигару после обеда, за легкий туман, который она про-
изводила в его голове. Он прочел руководящую ста-
тью, в которой объяснялось, что в наше время совер-
шенно напрасно поднимается вопль о том, будто бы
радикализм угрожает поглотить все консервативные
элементы и будто бы правительство обязано принять
меры для подавления революционной гидры, что, на-
против, «по нашему мнению, опасность лежит не в
мнимой революционной гидре, а в упорстве традици-
онности, тормозящей прогресс», и т. д. Он прочел и
другую статью, финансовую, в которой упоминалось
о Бентаме и Милле и подпускались тонкие шпильки
министерству. Со свойственною ему быстротою сооб-
ражения он понимал значение всякой шпильки: от ко-
го и на кого и по какому случаю она была направле-
на, и это, как всегда, доставляло ему некоторое удо-
вольствие. Но сегодня удовольствие это отравлялось
воспоминанием о советах Матрены Филимоновны и
о том, что в доме так неблагополучно. Он прочел и
о том, что граф Бейст, как слышно, проехал в Висба-
ден 35, и о том, что нет более седых волос, и о прода-
же легкой кареты, и предложение молодой особы; но
35 Он прочел и о том, что граф Бейст… проехал в Висбаден… –
Фридрих Фердинанд фон Бейст (1809–1886) – канцлер Австро-Венгрии,
политический противник Бисмарка. Его имя часто упоминалось в поли-
тических газетных хрониках тех лет. Висбаден – курортный город в прус-
ской провинции Гассен-Нассау.
эти сведения не доставляли ему, как прежде, тихого
иронического удовольствия.
Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с мас-
лом, он встал, стряхнул крошки калача с жилета и,
расправив широкую грудь, радостно улыбнулся, не
оттого, чтоб у него на душе было что-нибудь особенно
приятное, – радостную улыбку вызвало хорошее пи-
щеварение.
Но эта радостная улыбка сейчас же напомнила ему
все, и он задумался.
Два детские голоса (Степан Аркадьич узнал голоса
Гриши, меньшого мальчика, и Тани, старшей девочки)
послышались за дверьми. Они что-то везли и урони-
ли.
– Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажи-
ров, – кричала по-английски девочка, – вот подбирай!
«Все смешалось, – подумал Степан Аркадьич, –
вон дети одни бегают». И, подойдя к двери, он кликнул
их. Они бросили шкатулку, представлявшую поезд, и
вошли к отцу.
Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла
его и, смеясь, повисла у него на шее, как всегда, ра-
дуясь на знакомый запах духов, распространявшийся
от его бакенбард. Поцеловав его, наконец, в покрас-
невшее от наклоненного положения и сияющее неж-
ностью лицо, девочка разняла руки и хотела бежать
назад; но отец удержал ее.
– Что мама? – сказал отец, водя рукой по гладкой
нежной шейке дочери. – Здравствуй, – сказал он, улы-
баясь здоровавшемуся мальчику.
Он сознавал, что меньше любил мальчика, и всегда
старался быть ровен; но мальчик чувствовал это и не
ответил улыбкой на холодную улыбку отца.
– Мама? Встала, – отвечала девочка.
Степан Аркадьич вздохнул. «Значит, опять не спала
всю ночь», – подумал он.
– Что, она весела?
Девочка знала, что между отцом и матерью была
ссора, и что мать не могла быть весела, и что отец
должен знать это, и что он притворяется, спрашивая
об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас
же понял это и также покраснел.
– Не знаю, – сказала она. – Она не велела учиться,
а велела идти гулять с мисс Гуль к бабушке.
– Ну, иди, Танчурочка моя. Ах да, постой, – сказал
он, все-таки удерживая ее и гладя ее нежную ручку.
Он достал с камина, где вчера поставил, коробочку
конфет и дал ей две, выбрав ее любимые, шоколад-
ную и помадную.
– Грише? – сказала девочка, указывая на шоколад-
ную.
– Да, да. – И еще раз погладив ее плечико, он по-
целовал ее в корни волос, в шею и отпустил ее.
– Карета готова, – сказал Матвей. – Да проситель-
ница, – прибавил он.
– Давно тут? – спросил Степан Аркадьич.
– С полчасика.
– Сколько раз тебе приказано сейчас же доклады-
вать!
– Надо же вам дать хоть кофею откушать, – сказал
Матвей тем дружески грубым тоном, на который нель-
зя было сердиться.
– Ну, проси же скорее, – сказал Облонский, мор-
щась от досады.
Просительница, штабс-капитанша Калинина, про-
сила о невозможном и бестолковом; но Степан Арка-
дьич, по своему обыкновению, усадил ее, вниматель-
но, не перебивая, выслушал ее и дал ей подробный
совет, к кому и как обратиться, и даже бойко и складно
своим крупным, растянутым, красивым и четким по-
черком написал ей записочку к лицу, которое могло
ей пособить. Отпустив штабс-капитаншу, Степан Ар-
кадьич взял шляпу и остановился, припоминая, не за-
был ли чего. Оказалось, что он ничего не забыл, кро-
ме того, что хотел забыть, – жену.
«Ах, да!» Он опустил голову, и красивое лицо его
приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пой-
ти?» – говорил он себе. И внутренний голос говорил
ему, что ходить не надобно, что, кроме фальши, тут
ничего быть не может, что поправить, починить их
отношения невозможно, потому что невозможно сде-
лать ее опять привлекательною и возбуждающею лю-
бовь или его сделать стариком, неспособным любить.
Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь;
а фальшь и ложь были противны его натуре.
«Однако когда-нибудь нужно; ведь не может же это
так остаться», – сказал он, стараясь придать себе
смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, заку-
рил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую ра-
ковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрач-
ную гостиную и отворил другую дверь, в спальню же-
ны.
IV
Дарья Александровна, в кофточке и с пришпилен-
ными на затылке косами уже редких, когда-то густых
и прекрасных волос, с осунувшимся, худым лицом и
большими, выдававшимися от худобы лица, испуган-
ными глазами, стояла среди разбросанных по комна-
те вещей пред открытою шифоньеркой, из которой
она выбирала что-то. Услыхав шаги мужа, она остано-
вилась, глядя на дверь и тщетно пытаясь придать сво-
ему лицу строгое и презрительное выражение. Она
чувствовала, что боится его и боится предстоящего
свидания. Она только что пыталась сделать то, что
пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня:
отобрать детские и свои вещи, которые она увезет
к матери, – и опять не могла на это решиться; но и
теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что
это не может так остаться, что она должна предпри-
нять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить
ему хоть малою частью той боли, которую он ей сде-
лал. Она все еще говорила, что уедет от него, но чув-
ствовала, что это невозможно; это было невозможно
потому, что она не могла отвыкнуть считать его сво-
им мужем и любить его. Кроме того, она чувствова-
ла, что если здесь, в своем доме, она едва успевала
ухаживать за своими пятью детьми, то им будет еще
хуже там, куда она поедет со всеми ими. И то в эти
три дня меньшой заболел оттого, что его накормили
дурным бульоном, а остальные были вчера почти без
обеда. Она чувствовала, что уехать невозможно; но,
обманывая себя, она все-таки отбирала вещи и при-
творялась, что уедет.
Увидав мужа, она опустила руки в ящик шифоньер-
ки, будто отыскивая что-то, и оглянулась на него, толь-
ко когда он совсем вплоть подошел к ней. Но лицо ее,
которому она хотела придать строгое и решительное
выражение, выражало потерянность и страдание.
– Долли! – сказал он тихим, робким голосом. Он
втянул голову в плечи и хотел иметь жалкий и покор-
ный вид, но он все-таки сиял свежестью и здоровьем.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног
его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. «Да, он
счастлив и доволен! – подумала она, – а я?! И эта доб-
рота противная, за которую все так любят его и хва-
лят; я ненавижу эту его доброту», – думала она. Рот
ее сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне
бледного, нервного лица.
– Что вам нужно? – сказала она быстрым, не своим,
грудным голосом.
– Долли! – повторил он с дрожанием голоса. – Анна
приедет нынче.
– Ну что же мне? Я не могу ее принять! – вскрикнула
она.
– Но надо же, однако, Долли..
– Уйдите, уйдите, уйдите! – не глядя на него, вскрик-
нула она, как будто крик этот был вызван физическою
болью.
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал
о жене, мог надеяться, что все образуется , по выра-
жению Матвея, и мог спокойно читать газету и пить
кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальче-
ское лицо, услыхал этот звук голоса, покорный и от-
чаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило
к горлу, и глаза его заблестели слезами.
– Боже мой, что я сделал! Долли! Ради Бога!..
Ведь… – он не мог продолжать, рыдание останови-
лось у него в горле.
Она захлопнула шифоньерку и взглянула на него.
– Долли, что я могу сказать?.. Одно: прости, про-
сти… Вспомни, разве девять лет жизни не могут иску-
пить минуты, минуты…
Она стояла, опустив глаза, и слушала, ожидая, что
он скажет, как будто умоляя его о том, чтобы он как-
нибудь разуверил ее.
– Минуты… минуты увлеченья… – выговорил он и
хотел продолжать, но при этом слове, будто от физи-
ческой боли, опять поджались ее губы и опять запры-
гал мускул щеки на правой стороне лица.
– Уйдите, уйдите отсюда! – закричала она еще
пронзительнее, – и не говорите мне про ваши увлече-
ния, про ваши мерзости!
Она хотела уйти, но пошатнулась и взялась за спин-
ку стула, чтоб опереться. Лицо его расширилось, губы
распухли, глаза налились слезами.
– Долли! – проговорил он, уже всхлипывая. – Ради
Бога, подумай о детях, они не виноваты. Я виноват,
и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я
могу, я все готов! Я виноват, нет слов сказать, как я
виноват! Но, Долли, прости!
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыха-
ние, и ему было невыразимо жалко ее. Она несколько
раз хотела начать говорить, но не могла. Он ждал.
– Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню
и знаю, что они погибли теперь, – сказала она, види-
мо, одну из фраз, которые она за эти три дня не раз
говорила себе.
Она сказала ему «ты», и он с благодарностью
взглянул на нее и тронулся, чтобы взять ее руку, но
она с отвращением отстранилась от него.
– Я помню про детей и поэтому все в мире сделала
бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу
их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю
с развратным отцом, – да, с развратным отцом… Ну,
скажите, после того… что было, разве возможно нам
жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, раз-
ве это возможно? – повторяла она, возвышая голос. –
После того как мой муж, отец моих детей, входит в
любовную связь с гувернанткой своих детей…
– Ну что ж… Ну что ж делать? – говорил он жалким
голосом, сам не зная, что он говорит, и все ниже и ни-
же опуская голову.
– Вы мне гадки, отвратительны! – закричала она,
горячась все более и более. – Ваши слезы – вода! Вы
никогда не любили меня; в вас нет ни сердца, ни бла-
городства! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой! –
с болью и злобой произносила она это ужасное для
себя слово чужой .
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся в ее
лице, испугала и удивила его. Он не понимал того, что
его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем
к себе сожаленье, но не любовь. «Нет, она ненавидит
меня. Она не простит», – подумал он.
– Это ужасно! Ужасно! – проговорил он.
В это время в другой комнате, вероятно упавши,
закричал ребенок; Дарья Александровна прислуша-
лась, и лицо ее вдруг смягчилось.
Она, видимо, опоминалась несколько секунд, как
бы не зная, где она и что ей делать, и, быстро встав-
ши, тронулась к двери.
«Ведь любит же она моего ребенка, – подумал он,
заметив изменение ее лица при крике ребенка, – мо-
его ребенка; как же она может ненавидеть меня»?
– Долли, еще одно слово, – проговорил он, идя за
нею.
– Если вы пойдете за мной, я позову людей, детей!
Пускай все знают, что вы подлец! Я уезжаю нынче, а
вы живите здесь с своею любовницей!
И она вышла, хлопнув дверью.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими ша-
гами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образует-
ся; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой
ужас! И как тривиально она кричала, – говорил он сам
себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовни-
ца. – И, может быть, девушки слышали! Ужасно триви-
ально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько
секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь,
вышел из комнаты.
Была пятница, и в столовой часовщик-немец за-
водил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку
об этом аккуратном плешивом часовщике, что немец
«сам был заведен на всю жизнь, чтобы заводить ча-
сы», – и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хоро-
шую шутку. «А может быть, и образуется! Хорошо сло-
вечко: образуется , – подумал он. – Это надо расска-
зать».
– Матвей! – крикнул он, – так устрой же все там с
Марьей в диванной для Анны Аркадьевны, – сказал
он явившемуся Матвею.
– Слушаю-с.
Степан Аркадьич надел шубу и вышел на крыльцо.
– Кушать дома не будете? – сказал провожавший
Матвей.
– Как придется. Да вот возьми на расходы, – сказал
он, подавая десять рублей из бумажника. – Довольно
будет?
– Довольно ли, не довольно, видно, обойтись на-
до, – сказал Матвей, захлопывая дверку и отступая на
крыльцо.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребен-
ка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась
опять в спальню. Это было единственное убежище ее
от домашних забот, которые обступали ее, как толь-
ко она выходила. Уже и теперь, в то короткое время,
когда она выходила в детскую, англичанка и Матрена
Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов,
не терпевших отлагательства и на которые она одна
могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать
ли молоко? не послать ли за другим поваром?
– Ах, оставьте, оставьте меня! – сказала она и, вер-
нувшись в спальню, села опять на то же место, где
она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с коль-
цами, спускавшимися с костлявых пальцев, и приня-
лась перебирать в воспоминании весь бывший разго-
вор. «Уехал! Но чем же кончил он с нею ? – думала
она. – Неужели он видает ее? Зачем я не спросила
его? Нет, нет, сойтись нельзя. Если мы и останемся
в одном доме – мы чужие. Навсегда чужие!» – повто-
рила она опять с особенным значением это страшное
для нее слово. «А как я любила, Боже мой, как я лю-
била его!.. Как я любила! И теперь разве я не люблю
его? Не больше ли, чем прежде, я люблю его? Ужас-
но, главное, то…» – начала она, но не докончила сво-
ей мысли, потому что Матрена Филимоновна высуну-
лась из двери.
– Уж прикажите за братом послать, – сказала она, –
все он изготовит обед; а то, по-вчерашнему, до шести
часов дети не евши.
– Ну, хорошо, я сейчас выйду и распоряжусь. Да по-
слали ли за свежим молоком?
И Дарья Александровна погрузилась в заботы дня
и потопила в них на время свое горе.
V
Степан Аркадьич в школе учился хорошо благо-
даря своим хорошим способностям, но был ленив и
шалун и потому вышел из последних, но, несмотря
на свою всегда разгульную жизнь, небольшие чины и
нестарые годы, занимал почетное и с хорошим жало-
ваньем место начальника в одном из московских при-
сутствий. Место это он получил чрез мужа сестры Ан-
ны, Алексея Александровича Каренина, занимавше-
го одно из важнейших мест в министерстве, к которо-
му принадлежало присутствие; но если бы Каренин
не назначил своего шурина на это место, то чрез сот-
ню других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных,
дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место
или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, кото-
рые ему были нужны, так как дела его, несмотря на
достаточное состояние жены, были расстроены.
Половина Москвы и Петербурга была родня и прия-
тели Степана Аркадьича. Он родился в среде тех лю-
дей, которые были и стали сильными мира сего. Одна
треть государственных людей, стариков, были прия-
телями его отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним на «ты», а третья треть были хорошие зна-
комые; следовательно, раздаватели земных благ в ви-
де мест, аренд, концессий и тому подобного все бы-
ли ему приятели и не могли обойти своего; и Облон-
скому не нужно было особенно стараться, чтобы по-
лучить выгодное место; нужно было только не отка-
зываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться,
чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не
делал. Ему бы смешно показалось, если б ему сказа-
ли, что он не получит места с тем жалованьем, кото-
рое ему нужно, тем более что он и не требовал че-
го-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что по-
лучали его сверстники, а исполнять такого рода долж-
ность мог он не хуже всякого другого.
Степана Аркадьича не только любили все знавшие
его за его добрый, веселый нрав и несомненную чест-
ность, но в нем, в его красивой, светлой наружности,
блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне
и румянце лица, было что-то, физически действовав-
шее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся
с ним. «Ага! Стива! Облонский! Вот и он!» – почти все-
гда с радостною улыбкой говорили, встречаясь с ним.
Если и случалось иногда, что после разговора с ним
оказывалось, что ничего особенно радостного не слу-
чилось, – на другой день, на третий опять точно так
же все радовались при встрече с ним.
Занимая третий год место начальника одного из
присутственных мест в Москве, Степан Аркадьич при-
обрел, кроме любви, и уважение сослуживцев, подчи-
ненных, начальников и всех, кто имел до него дело.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие
ему это общее уважение по службе, состояли, во-пер-
вых, в чрезвычайной снисходительности к людям, ос-
нованной в нем на сознании своих недостатков; во-
вторых, в совершенной либеральности, не той, про
которую он вычитал в газетах, но той, что у него бы-
ла в крови и с которою он совершенно равно и одина-
ково относился ко всем людям, какого бы состояния
и звания они ни были, и, в-третьих, – главное – в со-
вершенном равнодушии к тому делу, которым он за-
нимался, вследствие чего он никогда не увлекался и
не делал ошибок.
Приехав к месту своего служения, Степан Ар-
кадьич, провожаемый почтительным швейцаром, с
портфелем прошел в свой маленький кабинет, надел
мундир и вошел в присутствие. Писцы и служащие
все встали, весело и почтительно кланяясь. Степан
Аркадьич поспешно, как всегда, прошел к своему ме-
сту, пожал руки членам и сел. Он пошутил и погово-
рил, ровно сколько это было прилично, и начал заня-
тия. Никто вернее Степана Аркадьича не умел найти
ту границу свободы, простоты и официальности, кото-
рая нужна для приятного занятия делами. Секретарь
весело и почтительно, как и все в присутствии Сте-
пана Аркадьича, подошел с бумагами и проговорил
тем фамильярно-либеральным тоном, который вве-
ден был Степаном Аркадьичем:
– Мы таки добились сведения из Пензенского гу-
бернского правления. Вот, не угодно ли…
– Получили наконец? – проговорил Степан Арка-
дьич, закладывая пальцем бумагу. – Ну-с, господа… –
И присутствие началось.
«Если бы они знали, – думал он, с значительным
видом склонив голову при слушании доклада, – ка-
ким виноватым мальчиком полчаса тому назад был их
председатель!» – И глаза его смеялись при чтении до-
клада. До двух часов занятия должны были идти не
прерываясь, а в два часа – перерыв и завтрак.
Еще не было двух часов, когда большие стеклян-
ные двери залы присутствия вдруг отворились и кто-
то вошел. Все члены из-под портрета и из-за зерцала,
обрадовавшись развлечению, оглянулись на дверь;
но сторож, стоявший у двери, тотчас же изгнал вошед-
шего и затворил за ним стеклянную дверь.
Когда дело было прочтено, Степан Аркадьич встал,
потянувшись, и, отдавая дань либеральности време-
ни, в присутствии достал папироску и пошел в свой
кабинет. Два товарища его, старый служака Никитин
и камер-юнкер Гриневич, вышли с ним.
– После завтрака успеем кончить, – сказал Степан
Аркадьич.
– Как еще успеем! – сказал Никитин.
– А плут порядочный должен быть этот Фомин, –
сказал Гриневич об одном из лиц, участвовавших в
деле, которое они разбирали.
Степан Аркадьич поморщился на слова Гриневича,
давая этим чувствовать, что неприлично преждевре-
менно составлять суждение, и ничего ему не ответил.
– Кто это входил? – спросил он у сторожа.
– Какой-то, ваше превосходительство, без упроса
влез, только я отвернулся. Вас спрашивали. Я говорю:
когда выйдут члены, тогда…
– Где он?
– Нешто вышел в сени, а то все тут ходил. Этот
самый, – сказал сторож, указывая на сильно сложен-
ного широкоплечего человека с курчавою бородой,
который, не снимая бараньей шапки, быстро и лег-
ко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной
лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худо-
щавый чиновник, приостановившись, неодобритель-
но посмотрел на ноги бегущего и потом вопроситель-
но взглянул на Облонского.
Степан Аркадьич стоял над лестницей. Добродуш-
но сияющее лицо его из-за шитого воротника мундира
просияло еще более, когда он узнал вбегавшего.
– Так и есть! Левин, наконец! – проговорил он с
дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подхо-
дившего к нему Левина. – Как это ты не побрезгал най-
ти меня в этом вертепе ? – сказал Степан Аркадьич,
не довольствуясь пожатием руки и целуя своего при-
ятеля. – Давно ли?
– Я сейчас приехал, и очень хотелось тебя видеть, –
отвечал Левин, застенчиво и вместе с тем сердито и
беспокойно оглядываясь вокруг.
– Ну, пойдем в кабинет, – сказал Степан Аркадьич,
знавший самолюбивую и озлобленную застенчивость
своего приятеля; и, схватив его за руку, он повлек его
за собой, как будто проводя между опасностями.
Степан Аркадьич был на «ты» со всеми почти сво-
ими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с
мальчиками двадцати лет, с актерами, с министрами,
с купцами и с генерал-адъютантами, так что очень
многие из бывших с ним на «ты» находились на двух
крайних пунктах общественной лестницы и очень бы
удивились, узнав, что имеют через Облонского что-
нибудь общее. Он был на «ты» со всеми, с кем пил
шампанское, а пил он шампанское со всеми, и по-
этому, в присутствии своих подчиненных встречаясь с
своими постыдными «ты», как он называл шутя мно-
гих из своих приятелей, он, со свойственным ему так-
том, умел уменьшать неприятность этого впечатления
для подчиненных. Левин не был постыдный «ты», но
Облонский с своим тактом почувствовал, что Левин
думает, что он пред подчиненными может не желать
выказать свою близость с ним, и потому поторопился
увести его в кабинет.
Левин был почти одних лет с Облонским и с ним на
«ты» не по одному шампанскому. Левин был его това-
рищем и другом первой молодости. Они любили друг
друга, несмотря на различие характеров и вкусов, как
любят друг друга приятели, сошедшиеся в первой мо-
лодости. Но, несмотря на это, как часто бывает между
людьми, избравшими различные роды деятельности,
каждый из них, хотя, рассуждая, и оправдывал дея-
тельность другого, в душе презирал ее. Каждому ка-
залось, что та жизнь, которую он сам ведет, есть од-
на настоящая жизнь, а которую ведет приятель – есть
только призрак. Облонский не мог удержать легкой
насмешливой улыбки при виде Левина. Уж который
раз он видел его приезжавшим в Москву из деревни,
где он что-то делал, но что именно, того Степан Арка-
дьич никогда не мог понять хорошенько, да и не ин-
тересовался. Левин приезжал в Москву всегда взвол-
нованный, торопливый, немножко стесненный и раз-
драженный этою стесненностью и большею частью с
совершенно новым, неожиданным взглядом на вещи.
Степан Аркадьич смеялся над этим и любил это. Точ-
но так же и Левин в душе презирал и городской образ
жизни своего приятеля, и его службу, которую считал
пустяками, и смеялся над этим. Но разница была в
том, что Облонский, делая, что все делают, смеялся
самоуверенно и добродушно, а Левин не самоуверен-
но и иногда сердито.
– Мы тебя давно ждали, – сказал Степан Арка-
дьич, войдя в кабинет и выпустив руку Левина, как
бы этим показывая, что тут опасности кончились. –
Очень, очень рад тебя видеть, – продолжал он. – Ну,
что ты? Как? Когда приехал?
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему ли-
ца двух товарищей Облонского и в особенности на ру-
ку элегантного Гриневича, с такими белыми тонкими
пальцами, с такими длинными желтыми, загибавши-
мися в конце ногтями и такими огромными блестящи-
ми запонками на рубашке, что эти руки, видимо, по-
глощали все его внимание и не давали ему свободы
мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.
– Ах да, позвольте вас познакомить, – сказал он. –
Мои товарищи: Филипп Иваныч Никитин, Михаил Ста-
ниславич Гриневич, – и обратившись к Левину: – Зем-
ский деятель, новый земский человек, гимнаст, подни-
мающий одною рукой пять пудов, скотовод и охотник
и мой друг, Константин Дмитрич Левин, брат Сергея
Иваныча Кознышева.
– Очень приятно, – сказал старичок.
– Имею честь знать вашего брата, Сергея Иваны-
ча, – сказал Гриневич, подавая свою тонкую руку с
длинными ногтями.
Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же
обратился к Облонскому. Хотя он имел большое ува-
жение к своему, известному всей России, одноутроб-
ному брату писателю, однако он терпеть не мог, когда
к нему обращались не как к Константину Левину, а как
к брату знаменитого Кознышева.
– Нет, я уже не земский деятель. Я со всеми раз-
бранился и не езжу больше на собрания, – сказал он,
обращаясь к Облонскому.
– Скоро же! – с улыбкой сказал Облонский. – Но
как? отчего?
– Длинная история. Я расскажу когда-нибудь, – ска-
зал Левин, но сейчас же стал рассказывать. – Ну, ко-
ротко сказать, я убедился, что никакой земской дея-
тельности нет и быть не может, – заговорил он, как
будто кто-то сейчас обидел его, – с одной стороны,
игрушка, играют в парламент, а я ни достаточно мо-
лод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушка-
ми; а с другой (он заикнулся) стороны, это – средство
для уездной coterie 36 наживать деньжонки 37. Прежде
36 Здесь: шайки ( франц .). 37 …с другой… стороны, это – средство для уездной coterie на-
живать деньжонки . – Левин высказывает мысли, весьма распростра-
опеки, суды, а теперь земство… не в виде взяток, а в
виде незаслуженного жалованья, – говорил он так го-
рячо, как будто кто-нибудь из присутствовавших оспа-
ривал его мнение.
– Эге-ге! Да ты, я вижу, опять в новой фазе, в кон-
сервативной, – сказал Степан Аркадьич. – Но, впро-
чем, после об этом.
– Да, после. Но мне нужно было тебя видеть, – ска-
зал Левин, с ненавистью вглядываясь в руку Гриневи-
ча.
Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся.
– Как же ты говорил, что никогда больше не наде-
нешь европейского платья? – сказал он, оглядывая
его новое, очевидно от французского портного, пла-
тье. – Так! я вижу: новая фаза.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют
взрослые люди, – слегка, сами того не замечая, но
так, как краснеют мальчики, – чувствуя, что они смеш-
ны своей застенчивостью, и вследствие того стыдясь
и краснея еще больше, почти до слез. И так странно
ненные в радикальной демократической публицистике 70-х годов. Так,
в «Отечественных записках» 1875 г. в статье «Десятилетие русского
земства» говорилось: «Безотрадная черта в деятельности некоторых
земств… это страсть к земской спекуляции, страсть к наживе, замеча-
емая в наиболее богатых и интеллигентных центрах русской земли. В
этих центрах акции, облигации, чеки, закладные листы, полисы и вар-
ранты закрывают собою скромный лапоть и серый зипун».
было видеть это умное, мужественное лицо в таком
детском состоянии, что Облонский перестал смотреть
на него.
– Да, где ж увидимся? Ведь мне очень, очень нужно
поговорить с тобою, – сказал Левин.
Облонский как будто задумался.
– Вот что: поедем к Гурину завтракать и там пого-
ворим. До трех я свободен.
– Нет, – подумав, ответил Левин, – мне еще надо
съездить.
– Ну, хорошо, так обедать вместе.
– Обедать? Да мне ведь ничего особенного, только
два слова сказать, спросить, а после потолкуем.
– Так сейчас и скажи два слова, а беседовать за
обедом.
– Два слова вот какие, – сказал Левин, – впрочем,
ничего особенного.
Лицо его вдруг приняло злое выражение, происхо-
дившее от усилия преодолеть свою застенчивость.
– Что Щербацкие делают? Все по-старому? – ска-
зал он.
Степан Аркадьич, знавший уже давно, что Левин
был влюблен в его свояченицу Кити, чуть заметно
улыбнулся, и глаза его весело заблестели.
– Ты сказал два слова, а я в двух словах ответить
не могу, потому что… Извини на минутку…
Вошел секретарь с фамильярною почтительностью
и некоторым, общим всем секретарям, скромным со-
знанием своего превосходства пред начальником в
знании дел, подошел с бумагами к Облонскому и
стал, под видом вопроса, объяснять какое-то затруд-
нение. Степан Аркадьич, не дослушав, положил лас-
ково свою руку на рукав секретаря.
– Нет, вы уж так сделайте, как я говорил, – сказал
он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив
ему, как он понимает дело, отодвинул бумаги и сказал:
– Так и сделайте, пожалуйста. Пожалуйста, так, Захар
Никитич.
Сконфуженный секретарь удалился. Левин, во вре-
мя совещания с секретарем совершенно оправив-
шись от своего смущения, стоял, облокотившись обе-
ими руками на стул, и на лице его было насмешливое
внимание.
– Не понимаю, не понимаю, – сказал он.
– Чего ты не понимаешь? – так же весело улыбаясь
и доставая папироску, сказал Облонский. Он ждал от
Левина какой-нибудь странной выходки.
– Не понимаю, что вы делаете, – сказал Левин, по-
жимая плечами. – Как ты можешь это серьезно де-
лать?
– Отчего?
– Да оттого, что нечего делать.
– Ты так думаешь, но мы завалены делом.
– Бумажным. Ну да, у тебя дар к этому, – прибавил
Левин.
– То есть ты думаешь, что у меня есть недостаток
чего-то?
– Может быть, и да, – сказал Левин. – Но все-таки
я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг
такой великий человек. Однако ты мне не ответил на
мой вопрос, – прибавил он, с отчаянным усилием пря-
мо глядя в глаза Облонскому.
– Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к
этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Кара-
зинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у
двенадцатилетней девочки, – а придешь и ты к нам.
Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но
жаль, что ты так давно не был.
– А что? – испуганно спросил Левин.
– Да ничего, – отвечал Облонский. – Мы поговорим.
Да ты зачем, собственно, приехал?
– Ах, об этом тоже поговорим после, – опять до
ушей покраснев, сказал Левин.
– Ну хорошо. Понятно, – сказал Степан Аркадьич. –
Ты видишь ли: я бы позвал к себе, но жена не совсем
здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они,
наверное, нынче в Зоологическом саду от четырех до
пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я
заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
– Прекрасно. Ну, до свидания.
– Смотри же, ты ведь, я тебя знаю, забудешь или
вдруг уедешь в деревню! – смеясь, прокричал Степан
Аркадьич.
– Нет, верно.
И, вспомнив о том, что он забыл поклониться това-
рищам Облонского, только когда он был уже в дверях,
Левин вышел из кабинета.
– Должно быть, очень энергический господин, – ска-
зал Гриневич, когда Левин вышел.
– Да, батюшка, – сказал Степан Аркадьич, покачи-
вая головой, – вот счастливец! Три тысячи десятин в
Каразинском уезде, все впереди, и свежести сколько!
Не то что наш брат.
– Что ж вы-то жалуетесь, Степан Аркадьич?
– Да скверно, плохо, – сказал Степан Аркадьич, тя-
жело вздохнув.
VI
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он, соб-
ственно, приехал, Левин покраснел и рассердился на
себя за то, что покраснел, потому что он не мог от-
ветить ему: «Я приехал сделать предложение твоей
свояченице», хотя он приехал только за этим.
Домá Левиных и Щербацких были старые дворян-
ские московские домá и всегда были между собою в
близких и дружеских отношениях. Связь эта утверди-
лась еще больше во время студенчества Левина. Он
вместе готовился и вместе поступил в университет с
молодым князем Шербацким, братом Долли и Кити.
В это время Левин часто бывал в доме Щербацких и
влюбился в дом Щербацких. Как это ни странно мо-
жет показаться, но Константин Левин был влюблен
именно в дом, в семью, в особенности в женскую по-
ловину семьи Щербацких. Сам Левин не помнил сво-
ей матери, и единственная сестра его была старше
его, так что в доме Щербацких он в первый раз увидал
ту самую среду старого дворянского, образованного
и честного семейства, которой он был лишен смер-
тью отца и матери. Все члены этой семьи, в особенно-
сти женская половина, представлялись ему покрыты-
ми какою-то таинственною, поэтическою завесой, и он
не только не видел в них никаких недостатков, но под
этой поэтическою, покрывавшею их завесой предпо-
лагал самые возвышенные чувства и всевозможные
совершенства. Для чего этим трем барышням и нужно
было говорить через день по-французски и по-англий-
ски; для чего они в известные часы играли поперемен-
кам на фортепиано, звуки которого всегда слышались
у брата наверху, где занимались студенты; для чего
ездили эти учителя французской литературы, музыки,
рисованья, танцев; для чего в известные часы все три
барышни с m-e Linon подъезжали в коляске к Твер-
скому бульвару в своих атласных шубках – Долли в
длинной, Натали в полудлинной, а Кити совершенно
в короткой, так что статные ножки ее в туго натяну-
тых красных чулках были на всем виду; для чего им,
в сопровождении лакея с золотою кокардой на шля-
пе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, – всего
этого и многого другого, что делалось в их таинствен-
ном мире, он не понимал, но знал, что все, что там
делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в
эту таинственность совершавшегося.
Во время своего студенчества он чуть было не влю-
бился в старшую, Долли, но ее вскоре выдали за-
муж за Облонского. Потом он начал было влюблять-
ся во вторую. Он как будто чувствовал, что ему на-
до влюбиться в одну из сестер, только не мог разо-
брать, в какую именно. Но и Натали, только что пока-
залась в свет, вышла замуж за дипломата Львова. Ки-
ти еще была ребенок, когда Левин вышел из универ-
ситета. Молодой Щербацкий, поступив в моряки, уто-
нул в Балтийском море, и сношения Левина с Щер-
бацкими, несмотря на дружбу его с Облонским, стали
более редки. Но когда в нынешнем году, в начале зи-
мы, Левин приехал в Москву после года в деревне и
увидал Щербацких, он понял, в кого из трех ему дей-
ствительно суждено было влюбиться.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, что-
бы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бед-
ному человеку, тридцати двух лет сделать предложе-
ние княжне Щербацкой; по всем вероятиям, его тотчас
признали бы хорошею партией. Но Левин был влюб-
лен, и поэтому ему казалось, что Кити была такое со-
вершенство во всех отношениях, такое существо пре-
выше всего земного, а он такое земное низменное су-
щество, что не могло быть и мысли о том, чтобы дру-
гие и она сама признали его достойным ее.
Пробыв в Москве, как в чаду, два месяца, почти
каждый день видаясь с Кити в свете, куда он стал ез-
дить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно ре-
шил, что этого не может быть, и уехал в деревню.
Убеждение Левина в том, что этого не может быть,
основывалось на том, что в глазах родных он невы-
годная, недостойная партия для прелестной Кити, а
сама Кити не может любить его. В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятель-
ности и положения в свете, тогда как его товарищи те-
перь, когда ему было тридцать два года, были уже –
который полковник и флигель-адъютант, который про-
фессор, который почтенный предводитель – дирек-
тор банка и железных дорог или председатель присут-
ствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо,
каким он должен был казаться для других) был поме-
щик, занимающийся разведением коров, стрелянием
дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из
которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям
общества, то самое, что делают никуда не годившие-
ся люди.
Сама же таинственная прелестная Кити не могла
любить такого некрасивого, каким он считал себя, че-
ловека, и, главное, такого простого, ничем не выда-
ющегося человека. Кроме того, его прежние отноше-
ния к Кити – отношения взрослого к ребенку, вслед-
ствие дружбы с ее братом, – казались ему еще новою
преградой для любви. Некрасивого, доброго челове-
ка, каким он себя считал, можно, полагал он, любить
как приятеля, но, чтобы быть любимым тою любовью,
какою он любил Кити, нужно было быть красавцем, а
главное – особенным человеком.
Слыхал он, что женщины любят часто некрасивых,
простых людей, но не верил этому, потому что судил
по себе, так как сам он мог любить только красивых,
таинственных и особенных женщин.
Но, пробыв два месяца один в деревне, он убедил-
ся, что это не было одно из тех влюблений, которые
он испытывал в первой молодости; что чувство это не
давало ему минуты покоя; что он не мог жить, не ре-
шив вопроса: будет или не будет она его женой; и что
его отчаяние происходило только от его воображения,
что он не имеет никаких доказательств в том, что ему
будет отказано. И он приехал теперь в Москву с твер-
дым решением сделать предложение и жениться, ес-
ли его примут. Или… он не мог думать о том, что с ним
будет, если ему откажут.
VII
Приехав с утренним поездом в Москву, Левин оста-
новился у своего старшего брата по матери Козныше-
ва и, переодевшись, вошел к нему в кабинет, наме-
реваясь тотчас же рассказать ему, для чего он прие-
хал, и просить его совета; но брат был не один. У него
сидел известный профессор философии, приехав-
ший из Харькова, собственно, затем, чтобы разъяс-
нить недоразумение, возникшее между ними по весь-
ма важному философскому вопросу. Профессор вел
жаркую полемику против материалистов, а Сергей
Кознышев с интересом следил за этою полемикой и,
прочтя последнюю статью профессора, написал ему
в письме свои возражения; он упрекал профессора за
слишком большие уступки материалистам. И профес-
сор тотчас же приехал, чтобы столковаться. Речь шла
о модном вопросе: есть ли граница между психиче-
скими и физиологическими явлениями в деятельно-
сти человека и где она? 38
38 Речь о модном вопросе: есть ли граница между психически-
ми и физиологическими явлениями в деятельности человека и где
она? – Толстой имеет в виду «жаркую полемику», которая развернулась
в 1875 г. на страницах «Вестника Европы», где К.Д. Кавелин (1818–1885)
напечатал работу «Задачи психологии» (1872), а И.М. Сеченов ответил
ему статьей «Кому и как разрабатывать психологию» (1873). К.Д. Ка-
Сергей Иванович встретил брата своего обычною
для всех ласково-холодною улыбкой и, познакомив
его с профессором, продолжал разговор.
Маленький желтый человечек в очках, с узким
лбом, на мгновение отвлекся от разговора, чтобы по-
здороваться, и продолжал речь, не обращая внима-
ния на Левина. Левин сел в ожидании, когда уедет
профессор, но скоро заинтересовался предметом
разговора.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла
речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием зна-
комых ему, как естественнику, по университету основ
естествознания, но никогда не сближал этих научных
выводов о происхождении человека как животного 39, о
велин утверждал, что «непосредственной связи между психическими и
материальными явлениями мы не знаем». И.М. Сеченов доказывал, что
«все психические акты», совершающиеся «по типу рефлексов», долж-
ны подлежать «физиологическому исследованию».39 Левин встречал в журналах статьи… о происхождении человека
как животного… – Книга Чарльза Дарвина (1809–1882) «Происхожде-
ние человека и подбор по отношению к полу» в русском переводе вы-
шла в свет в 1871 г. (т. I, II. Перевод с английского под редакцией И.М.
Сеченова. СПб., 1871). Пространные статьи о теории Дарвина печата-
лись в «Отечественных записках», «Вестнике Европы» и «Русском вест-
нике». О Дарвине много писал Н.Н. Страхов (1828–1896). В 1874 г. Тол-
стой благодарил его «за присылку статьи о Дарвине». Страхов так же,
как Левин, «искал ответов не на вопросы знания, а на вопросы сердца».
Толстой впоследствии признавался, что его самого, как Левина, дарви-
низм «натолкнул на противоположный путь – духовный».
рефлексах, о биологии и социологии с теми вопроса-
ми о значении жизни и смерти для себя самого, кото-
рые в последнее время чаще и чаще приходили ему
на ум.
Слушая разговор брата с профессором, он заме-
чал, что они связывали научные вопросы с задушев-
ными, несколько раз почти подходили к этим вопро-
сам, но каждый раз, как только они подходили близко
к самому главному, как ему казалось, они тотчас же
поспешно отдалялись и опять углублялись в область
тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссы-
лок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.
– Я не могу допустить, – сказал Сергей Иванович с
обычною ему ясностью и отчетливостью выражения
и изяществом дикции, – я не могу ни в каком случае
согласиться с Кейсом, чтобы все мое представление
о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое ос-
новное понятие бытия получено мною не чрез ощу-
щение, ибо нет и специального органа для передачи
этого понятия.
– Да, но они, Вурст, и Кнауст, и Припасов 40, ответят
вам, что ваше сознание бытия вытекает из совокуп-
ности всех ощущений, что это сознание бытия есть
результат ощущений. Вурст даже прямо говорит, что,
40 Кейс, Ло Вурст, Кнауст и Припасов – имена вымышленные и па-
родийные.
коль скоро нет ощущения, нет и понятия бытия.
– Я скажу наоборот, – начал Сергей Иванович…
Но тут Левину опять показалось, что они, подойдя
к самому главному, опять отходят, и решился предло-
жить профессору вопрос.
– Стало быть, если чувства мои уничтожены, если
тело мое умрет, существования никакого уж не может
быть? – спросил он.
Профессор с досадой и как будто умственною бо-
лью от перерыва оглянулся на странного вопрошате-
ля, похожего более на бурлака, чем на философа, и
перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спраши-
вая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который
далеко не с тем усилием и односторонностью гово-
рил, как профессор, и у которого в голове оставался
простор для того, чтоб и отвечать профессору, и вме-
сте понимать ту простую и естественную точку зре-
ния, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и ска-
зал:
– Этот вопрос мы не имеем еще права решать…
– Не имеем данных, – подтвердил профессор и про-
должал свои доводы. – Нет, – говорил он, – я указы-
ваю на то, что если, как прямо говорит Припасов, ощу-
щение и имеет своим основанием впечатление, то мы
должны строго различать эти два понятия.
Левин не слушал больше и ждал, когда уедет про-
фессор.
VIII
Когда профессор уехал, Сергей Иванович обратил-
ся к брату:
– Очень рад, что ты приехал. Надолго? Что хозяй-
ство?
Левин знал, что хозяйство мало интересует стар-
шего брата и что он, только делая ему уступку, спро-
сил его об этом, и потому ответил только о продаже
пшеницы и деньгах.
Левин хотел сказать брату о своем намерении же-
ниться и спросить его совета, он даже твердо решил-
ся на это; но когда он увидел брата, послушал его
разговор с профессором, когда услыхал потом этот
невольно покровительственный тон, с которым брат
расспрашивал его о хозяйственных делах (материн-
ское имение их было неделенное, и Левин заведовал
обеими частями), Левин почувствовал, что не может
почему-то начать говорить с братом о своем решении
жениться. Он чувствовал, что брат его не так, как ему
бы хотелось, посмотрит на это.
– Ну, что у вас земство, как? – спросил Сергей Ива-
нович, который очень интересовался земством и при-
писывал ему большое значение.
– А, право, не знаю…
– Как? Ведь ты член управы?
– Нет, уже не член; я вышел, – отвечал Константин
Левин, – и не езжу больше на собрания.
– Жалко! – промолвил Сергей Иванович, нахмурив-
шись.
Левин в оправдание стал рассказывать, что дела-
лось на собраниях в его уезде.
– Вот это всегда так! – перебил его Сергей Ивано-
вич. – Мы, русские, всегда так. Может быть, это и хо-
рошая наша черта – способность видеть свои недо-
статки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией,
которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе
только, что дай эти же права, как наши земские учре-
ждения, другому европейскому народу, – немцы и ан-
гличане выработали бы из них свободу, а мы вот толь-
ко смеемся.
– Но что же делать? – виновато сказал Левин. – Это
был мой последний опыт. И я от всей души пытался.
Не могу. Неспособен.
– Не неспособен, – сказал Сергей Иванович, – ты
не так смотришь на дело.
– Может быть, – уныло отвечал Левин.
– А ты знаешь, брат Николай опять тут.
Брат Николай был родной и старший брат Констан-
тина Левина и одноутробный брат Сергея Ивановича,
погибший человек, промотавший бóльшую долю сво-
его состояния, вращавшийся в самом странном и дур-
ном обществе и поссорившийся с братьями.
– Что ты говоришь? – с ужасом вскрикнул Левин. –
Почем ты знаешь?
– Прокофий видел его на улице.
– Здесь, в Москве? Где он? Ты знаешь? – Левин
встал со стула, как бы собираясь тотчас же идти.
– Я жалею, что сказал тебе это, – сказал Сергей
Иваныч, покачивая головой на волнение меньшого
брата. – Я посылал узнать, где он живет, и послал ему
вексель его Трубину, по которому я заплатил. Вот что
он мне ответил.
И Сергей Иванович подал брату записку из-под
пресс-папье.
Левин прочел написанное странным, родным ему
почерком: «Прошу покорно оставить меня в покое.
Это одно, чего я требую от своих любезных братцев.
Николай Левин».
Левин прочел это и, не поднимая головы, с запиской
в руках стоял пред Сергеем Ивановичем.
В душе его боролись желание забыть теперь о
несчастном брате и сознание того, что это будет дур-
но.
– Он, очевидно, хочет оскорбить меня, – продолжал
Сергей Иванович, – но оскорбить меня он не может, и
я всей душой желал бы помочь ему, но знаю, что этого
нельзя сделать.
– Да, да, – повторял Левин. – Я понимаю и ценю
твое отношение к нему; но я поеду к нему.
– Если тебе хочется, съезди, но я не советую, – ска-
зал Сергей Иванович. – То есть в отношении ко мне,
я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной, но для
тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя.
Впрочем, делай как хочешь.
– Может быть, и нельзя помочь, но я чувствую, осо-
бенно в эту минуту – ну да это другое, – я чувствую,
что я не могу быть спокоен.
– Ну, этого я не понимаю, – сказал Сергей Ивано-
вич. – Одно я понимаю, – прибавил он, – это урок сми-
рения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на
то, что называется подлостью, после того как брат Ни-
колай стал тем, что он есть… Ты знаешь, что он сде-
лал…
– Ах, это ужасно, ужасно! – повторял Левин.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата,
Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав,
решил отложить свою поездку до вечера. Прежде все-
го, для того чтобы иметь душевное спокойствие, на-
до было решить то дело, для которого он приехал в
Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облон-
ского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему ска-
зали, что он может застать Кити.
IX
В 4 часа, чувствуя свое бьющееся сердце, Левин
слез с извозчика у Зоологического сада и пошел до-
рожкой к горам и катку, наверное зная, что найдет ее
там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.
Был ясный морозный день. У подъезда рядами сто-
яли кареты, сани, ваньки, жандармы. Чистый народ,
блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и
по расчищенным дорожкам, между русскими домика-
ми с резными князьками; старые кудрявые березы са-
да, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были
разубраны в новые торжественные ризы.
Он шел по дорожке к катку и говорил себе: «Надо не
волноваться, надо успокоиться. О чем ты? Чего ты?
Молчи, глупое», – обращался он к своему сердцу. И
чем больше он старался себя успокоить, тем все ху-
же захватывало ему дыхание. Знакомый встретился
и окликнул его, но Левин даже не узнал, кто это был.
Он подошел к горам, на которых гремели цепи спус-
каемых и поднимаемых салазок, грохотали катившие-
ся салазки и звучали веселые голоса. Он прошел еще
несколько шагов, и пред ним открылся каток, и тотчас
же среди всех катавшихся он узнал ее.
Он узнал, что она тут, по радости и страху, охватив-
шим его сердце. Она стояла, разговаривая с дамой,
на противоположном конце катка. Ничего, казалось,
не было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но
для Левина так же легко было узнать ее в этой толпе,
как розан в крапиве. Все освещалось ею. Она была
улыбка, озарявшая все вокруг. «Неужели я могу сой-
ти туда, на лед, подойти к ней?» – подумал он. Ме-
сто, где она была, показалось ему недоступною свя-
тыней, и была минута, что он чуть не ушел: так страш-
но ему стало. Ему нужно было сделать усилие над со-
бой и рассудить, что около нее ходят всякого рода лю-
ди, что и сам он мог прийти туда кататься на коньках.
Он сошел вниз, избегая подолгу смотреть на нее, как
на солнце, но он видел ее, как солнце, и не глядя.
На льду собирались в этот день недели и в эту по-
ру дня люди одного кружка, все знакомые между со-
бою. Были тут и мастера кататься, щеголявшие ис-
кусством, и учившиеся за креслами, с робкими нелов-
кими движениями, и мальчики, и старые люди, катав-
шиеся для гигиенических целей; все казались Левину
избранными счастливцами, потому что они были тут,
вблизи от нее. Все катавшиеся, казалось, совершен-
но равнодушно обгоняли, догоняли ее, даже говорили
с ней и совершенно независимо от нее веселились,
пользуясь отличным льдом и хорошею погодой.
Николай Щербацкий, двоюродный брат Кити, в ко-
ротенькой жакетке и узких панталонах, сидел с конь-
ками на ногах на скамейке и, увидав Левина, закричал
ему:
– А, первый русский конькобежец! Давно ли? От-
личный лед, надевайте же коньки.
– У меня и коньков нет, – отвечал Левин, удивляясь
этой смелости и развязности в ее присутствии и ни
на секунду не теряя ее из вида, хотя и не глядел на
нее. Он чувствовал, что солнце приближалось к нему.
Она была на угле и, тупо поставив узкие ножки в высо-
ких ботинках, видимо робея, катилась к нему. Отчаян-
но махавший руками и пригибавшийся к земле маль-
чик в русском платье обгонял ее. Она катилась не со-
всем твердо; вынув руки из маленькой муфты, висев-
шей на снурке, она держала их наготове и, глядя на
Левина, которого она узнала, улыбалась ему и своему
страху. Когда поворот кончился, она дала себе толчок
упругою ножкой и подкатилась прямо к Щербацкому;
и, ухватившись за него рукой, улыбаясь, кивнула Ле-
вину. Она была прекраснее, чем он воображал ее.
Когда он думал о ней, он мог себе живо предста-
вить ее всю, в особенности прелесть этой, с выраже-
нием детской ясности и доброты, небольшой белоку-
рой головки, так свободно поставленной на статных
девичьих плечах. Детскость выражения ее лица в со-
единении с тонкой красотою стана составляли ее осо-
бенную прелесть, которую он хорошо помнил; но что
всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было
выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых,
и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Ле-
вина в волшебный мир, где он чувствовал себя уми-
ленным и смягченным, каким он мог запомнить себя
в редкие дни своего раннего детства.
– Давно ли вы здесь? – сказала она, подавая ему
руку. – Благодарствуйте, – прибавила она, когда он
поднял платок, выпавший из ее муфты.
– Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… прие-
хал, – отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее
вопрос. – Я хотел к вам ехать, – сказал он и тотчас же,
вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился
и покраснел. – Я не знал, что вы катаетесь на коньках,
и прекрасно катаетесь.
Она внимательно посмотрела на него, как бы желая
понять причину его смущения.
– Вашу похвалу надо ценить. Здесь сохранились
предания, что вы лучший конькобежец, – сказала она,
стряхивая маленькою ручкой в черной перчатке иглы
инея, упавшие на муфту.
– Да, я когда-то со страстью катался; мне хотелось
дойти до совершенства.
– Вы все, кажется, делаете со страстью, – сказала
она, улыбаясь. – Мне так хочется посмотреть, как вы
катаетесь. Надевайте же коньки, и давайте кататься
вместе.
«Кататься вместе! Неужели это возможно?» – ду-
мал Левин, глядя на нее.
– Сейчас надену, – сказал он.
И он пошел надевать коньки.
– Давно не бывали у нас, сударь, – говорил каталь-
щик, поддерживая ногу и навинчивая каблук. – После
вас никого из господ мастеров нету. Хорошо ли так бу-
дет? – говорил он, натягивая ремень.
– Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, – отве-
чал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, вы-
ступавшую невольно на его лице. «Да, – думал он, –
вот это жизнь, вот это счастье! Вместе , сказала она,
давайте кататься вместе . Сказать ей теперь? Но
ведь я оттого и боюсь сказать, что теперь я счастлив,
счастлив хоть надеждой… А тогда?.. Но надо же! на-
до, надо! Прочь слабость!»
Левин стал на ноги, снял пальто и, разбежавшись
по шершавому у домика льду, выбежал на гладкий
лед и покатился без усилия, как будто одною своею
волей убыстряя, укорачивая и направляя бег. Он при-
близился к ней с робостью, но опять ее улыбка успо-
коила его.
Она подала ему руку, и они пошли рядом, прибав-
ляя хода, и чем быстрее, тем крепче она сжимала его
руку.
– С вами я бы скорее выучилась, я почему-то уве-
рена в вас, – сказала она ему.
– И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, –
сказал он, но тотчас же испугался того, что сказал, и
покраснел. И действительно, как только он произнес
эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее
утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знако-
мую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на глад-
ком лбу ее вспухла морщинка.
– У вас нет ничего неприятного? Впрочем, я не
имею права спрашивать, – быстро проговорил он.
– Отчего же?.. Нет, у меня ничего нет неприятного, –
отвечала она холодно и тотчас же прибавила: – Вы не
видели mademoisee Linon?
– Нет еще.
– Подите к ней, она так вас любит.
«Что это? Я огорчил ее. Господи, помоги мне!» – по-
думал Левин и побежал к старой француженке с се-
дыми букольками, сидевшей на скамейке. Улыбаясь и
выставляя свои фальшивые зубы, она встретила его,
как старого друга.
– Да, вот растем, – сказала она ему, указывая гла-
зами на Кити, – и стареем. Tiny bear 41 уже стал боль-
шой! – продолжала француженка, смеясь, и напом-
41 Медвежонок ( англ .).
нила ему его шутку о трех барышнях, которых он
называл тремя медведями из английской сказки. –
Помните, вы, бывало, так говорили?
Он решительно не помнил этого, но она уже лет де-
сять смеялась этой шутке и любила ее.
– Ну, идите, идите кататься. А хорошо стала катать-
ся наша Кити, не правда ли?
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже
было не строго, глаза смотрели так же правдиво и лас-
ково, но Левину показалось, что в ласковости ее был
особенный, умышленно спокойный тон. И ему стало
грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее
странностях, она спросила его о его жизни.
– Неужели вам не скучно зимою в деревне? – ска-
зала она.
– Нет, не скучно, я очень занят, – сказал он, чув-
ствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону,
из которого он не в силах будет выйти, так же как это
было в начале зимы.
– Вы надолго приехали? – спросила его Кити.
– Я не знаю, – отвечал он, не думая о том, что го-
ворит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее
тону спокойной дружбы, то он опять уедет, ничего не
решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
– Как не знаете?
– Не знаю. Это от вас зависит, – сказал он и тотчас
же ужаснулся своим словам.
Не слыхала ли она его слов или не хотела слышать,
но она как бы спотыкнулась, два раза стукнув ножкой,
и поспешно покатилась прочь от него. Она подкати-
лась к m-e Linon, что-то сказала ей и направилась к
домику, где дамы снимали коньки.
«Боже мой, что я сделал! Господи Боже мой! помоги
мне, научи меня», – говорил Левин, молясь и вместе с
тем чувствуя потребность сильного движения, разбе-
гаясь и выписывая внешние и внутренние круги.
В это время один из молодых людей, лучший из но-
вых конькобежцев, с папироской во рту, в коньках, вы-
шел из кофейной и, разбежавшись, пустился на конь-
ках вниз по ступеням, громыхая и подпрыгивая. Он
влетел вниз и, не изменив даже свободного положе-
ния рук, покатился по льду.
– Ах, это новая штука! – сказал Левин и тотчас же
побежал наверх, чтобы сделать эту новую штуку.
– Не убейтесь, надо привычку! – крикнул ему Нико-
лай Щербацкий.
Левин вошел на приступки, разбежался сверху
сколько мог и пустился вниз, удерживая в непривыч-
ном движении равновесие руками. На последней сту-
пени он зацепился, но, чуть дотронувшись до льда ру-
кой, сделал сильное движение, справился и, смеясь,
покатился дальше.
«Славный, милый», – подумала Кити в это время,
выходя из домика с m-e Linon и глядя на него с улыб-
кою тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я
виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они
говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне
все-таки весело с ним, и он такой славный. Только за-
чем он это сказал?..» – думала она.
Увидав уходившую Кити и мать, встречавшую ее на
ступеньках, Левин, раскрасневшийся после быстрого
движения, остановился и задумался. Он снял коньки
и догнал у выхода сада мать с дочерью.
– Очень рада вас видеть, – сказала княгиня. – Чет-
верги, как всегда, мы принимаем.
– Стало быть, нынче?
– Очень рады будем видеть вас, – сухо сказала кня-
гиня.
Сухость эта огорчила Кити, и она не могла удер-
жаться от желания загладить холодность матери. Она
повернула голову и с улыбкой проговорила:
– До свидания.
В это время Степан Аркадьич, со шляпой на боку,
блестя лицом и глазами, веселым победителем вхо-
дил в сад. Но, подойдя к теще, он с грустным, винова-
тым лицом отвечал на ее вопросы о здоровье Долли.
Поговорив тихо и уныло с тещей, он выпрямил грудь
и взял под руку Левина.
– Ну что ж, едем? – спросил он. – Я все о тебе ду-
мал, и я очень, очень рад, что ты приехал, – сказал
он, с значительным видом глядя ему в глаза.
– Едем, едем, – отвечал счастливый Левин, не пе-
рестававший слышать звук голоса, сказавший: «До
свидания», и видеть улыбку, с которою это было ска-
зано.
– В «Англию» 42 или в «Эрмитаж»?
– Мне все равно.
– Ну, в «Англию», – сказал Степан Аркадьич, вы-
брав «Англию» потому, что там он, в «Англии», был
более должен, чем в «Эрмитаже». Он потому считал
нехорошим избегать эту гостиницу. – У тебя есть из-
возчик? Ну и прекрасно, а то я отпустил карету.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том,
что означала эта перемена выражения на лице Ки-
ти, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил
в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна,
а между тем чувствовал себя совсем другим челове-
ком, непохожим на того, каким он был до ее улыбки и
слова до свидания .
Степан Аркадьич дорогой сочинял меню .
– Ты ведь любишь тюрбо 43? – сказал он Левину,
42 «Англия» – московская гостиница с роскошно меблированными но-
мерами на Петровке. Пользовалась дурной репутацией.43 Тюрбо – блюдо французской кухни (особым образом приготовлен-
подъезжая.
– Что? – переспросил Левин. – Тюрбо? Да, я ужасно
люблю тюрбо.
ная рыба калкан), ценившееся гурманами.
X
Когда Левин вошел с Облонским в гостиницу, он не
мог не заметить некоторой особенности выражения,
как бы сдержанного сияния, на лице и во всей фигуре
Степана Аркадьича. Облонский снял пальто и в шля-
пе набекрень прошел в столовую, отдавая приказания
липнувшим к нему татарам во фраках и с салфетка-
ми. Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут, как
везде, радостно встречавшим его знакомым, он подо-
шел к буфету, закусил водку рыбкой и что-то такое
сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и зави-
тушках француженке, сидевшей за конторкой, что да-
же эта француженка искренно засмеялась. Левин же
только оттого не выпил водки, что ему оскорбительна
была эта француженка, вся составленная, казалось,
из чужих волос, poudre de riz и vinaigre de toi[ e e [ . 44 Он,
как от грязного места, поспешно отошел от нее. Вся
душа его была переполнена воспоминанием о Кити, и
в глазах его светилась улыбка торжества и счастия.
– Сюда, ваше сиятельство, пожалуйте, здесь не
обеспокоят, ваше сиятельство, – говорил особенно
липнувший старый белесый татарин с широким тазом
и расходившимися над ним фалдами фрака. – Пожа-
44 рисовой пудры и туалетного уксуса ( франц .).
луйте шляпу, ваше сиятельство, – говорил он Левину,
в знак почтения к Степану Аркадьичу, ухаживая и за
его гостем.
Мгновенно расстелив свежую скатерть на покры-
тый уже скатертью круглый стол под бронзовым бра,
он пододвинул бархатные стулья и остановился пред
Степаном Аркадьичем с салфеткой и карточкой в ру-
ках, ожидая приказаний.
– Если прикажете, ваше сиятельство, отдельный
кабинет сейчас опростается: князь Голицын с дамой.
Устрицы свежие получены.
– А! устрицы.
Степан Аркадьич задумался.
– Не изменить ли план, Левин? – сказал он, остано-
вив палец на карте. И лицо его выражало серьезное
недоумение. – Хороши ли устрицы? Ты смотри!
– Фленсбургские, ваше сиятельство, остендских
нет.
– Фленсбургские-то фленсбургские, да свежи ли?
– Вчера получены-с.
– Так что ж, не начать ли с устриц, а потом уж и весь
план изменить? А?
– Мне все равно. Мне лучше всего щи и каша; но
ведь здесь этого нет.
– Каша а ла рюсс, прикажете? – сказал татарин, как
няня над ребенком, нагибаясь над Левиным.
– Нет, без шуток; что ты выберешь, то и хорошо.
Я побегал на коньках, и есть хочется. И не думай, –
прибавил он, заметив на лице Облонского недоволь-
ное выражение, – чтоб я не оценил твоего выбора. Я
с удовольствием поем хорошо.
– Еще бы! Что ни говори, это одно из удовольствий
жизни, – сказал Степан Аркадьич. – Ну, так дай ты
нам, братец ты мой, устриц два, или мало – три де-
сятка, суп с кореньями…
– Прентаньер, – подхватил татарин. Но Степан Ар-
кадьич, видно, не хотел ему доставлять удовольствие
называть по-французски кушанья.
– С кореньями, знаешь? Потом тюрбо под густым
соусом, потом… ростбифу; да смотри, чтобы хорош
был. Да каплунов, что ли, ну и консервов.
Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не
называть кушанья по французской карте, не повто-
рял за ним, но доставил себе удовольствие повторить
весь заказ по карте: «Суп прентаньер, тюрбо сос Бо-
марше, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи…» –
и тотчас, как на пружинах, положив одну переплетен-
ную карту и подхватив другую, карту вин, поднес ее
Степану Аркадьичу.
– Что же пить будем?
– Я что хочешь, только немного, шампанское, – ска-
зал Левин.
– Как? сначала? А впрочем, правда, пожалуй. Ты
любишь с белою печатью?
– Каше блан, – подхватил татарин.
– Ну, так этой марки к устрицам подай, а там видно
будет.
– Слушаю-с. Столового какого прикажете?
– Нюи подай. Нет, уж лучше классический шабли.
– Слушаю-с. Сыру ва G о прикажете?
– Ну да, пармезан. Или ты другой любишь?
– Нет, мне все равно, – не в силах удерживать улыб-
ки, говорил Левин.
И татарин с развевающимися фалдами над широ-
ким тазом побежал и чрез пять минут влетел с блю-
дом открытых на перламутровых раковинах устриц и
с бутылкой между пальцами.
Степан Аркадьич смял накрахмаленную салфетку,
засунул ее себе за жилет и, положив покойно руки,
взялся за устрицы.
– А недурны, – говорил он, сдирая серебряною ви-
лочкой с перламутровой раковины шлюпающих уст-
риц и проглатывая их одну за другой. – Недурны, – по-
вторял он, вскидывая влажные и блестящие глаза то
на Левина, то на татарина.
Левин ел и устрицы, хотя белый хлеб с сыром был
ему приятнее. Но он любовался на Облонского. Да-
же татарин, отвинтивший пробку и разливавший иг-
ристое вино по разлатым тонким рюмкам 45, с замет-
ною улыбкой удовольствия, поправляя свой белый
галстук, поглядывал на Степана Аркадьича.
– А ты не очень любишь устрицы? – сказал Степан
Аркадьич, выпивая свой бокал, – или ты озабочен? А?
Ему хотелось, чтобы Левин был весел. Но Левин не
то что был не весел, он был стеснен. С тем, что было
у него в душе, ему жутко и неловко было в трактире,
между кабинетами, где обедали с дамами, среди этой
беготни и суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа,
татар – все это было ему оскорбительно. Он боялся
запачкать то, что переполняло его душу.
– Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня это все
стесняет, – сказал он. – Ты не можешь представить
себе, как для меня, деревенского жителя, все это ди-
ко, как ногти того господина, которого я видел у тебя…
– Да, я видел, что ногти бедного Гриневича тебя
очень заинтересовали, – смеясь, сказал Степан Ар-
кадьич.
– Не могу, – отвечал Левин. – Ты постарайся, войди
в меня, стань на точку зрения деревенского жителя.
Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое
положение, чтоб удобно было ими работать; для это-
го обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут
люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут
45 Разлатые рюмки – высокие и плоские рюмки для шампанского.
держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки,
чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
Степан Аркадьич весело улыбался.
– Да, это признак того, что грубый труд ему не ну-
жен. У него работает ум…
– Может быть. Но все-таки мне дико, так же как мне
дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараем-
ся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать
свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше
не наесться и для этого едим устрицы…
– Ну, разумеется, – подхватил Степан Аркадьич. –
Но в этом-то и цель образования: изо всего сделать
наслаждение.
– Ну, если это цель, то я желал бы быть диким.
– Ты и так дик. Вы все, Левины, дики.
Левин вздохнул. Он вспомнил о брате Николае, и
ему стало совестно и больно, и он нахмурился; но Об-
лонский заговорил о таком предмете, который тотчас
же отвлек его.
– Ну что ж, поедешь нынче вечером к нашим, к Щер-
бацким то есть? – сказал он, отодвигая пустые шер-
шавые раковины, придвигая сыр и значительно бле-
стя глазами.
– Да, я непременно поеду, – отвечал Левин. – Хотя
мне показалось, что княгиня неохотно звала меня.
– Что ты! Вздор какой! Это ее манера… Ну давай
же, братец, суп!.. Это ее манера, grand dame, 46 – ска-
зал Степан Аркадьич. – Я тоже приеду, но мне на спев-
ку к графине Баниной надо. Ну как же ты не дик? Чем
же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щер-
бацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как
будто я должен знать. А я знаю только одно: ты дела-
ешь всегда то, чего никто не делает.
– Да, – сказал Левин медленно и взволнованно. –
Ты прав, я дик. Но только дикость моя не в том, что
я уехал, а в том, что я теперь приехал. Теперь я при-
ехал.
– О, какой ты счастливец! – подхватил Степан Ар-
кадьич, глядя в глаза Левину.
– Отчего?
– Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам 47,
юношей влюбленных узнаю по их глазам, – продекла-
мировал Степан Аркадьич. – У тебя все впереди.
– А у тебя разве уж назади?
– Нет, хоть не назади, но у тебя будущее, а у меня
настоящее, и настоящее так, в пересыпочку.
– А что?
– Да нехорошо. Ну, да я о себе не хочу говорить,
и к тому же объяснить всего нельзя, – сказал Степан
46 важной дамы ( франц .). 47 Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам… – У Пушкина («Ана-
креон»): «Узнаю коней ретивых по их выжженным таврам…»
Аркадьич. – Так ты зачем же приехал в Москву?.. Эй,
принимай! – крикнул он татарину.
– Ты догадываешься? – отвечал Левин, не спуская
со Степана Аркадьича своих в глубине светящихся
глаз.
– Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом.
Уж по этому ты можешь видеть, верно или не верно
я догадываюсь, – сказал Степан Аркадьич, с тонкою
улыбкой глядя на Левина.
– Ну что же ты скажешь мне? – сказал Левин дро-
жащим голосом и чувствуя, что на лице его дрожат все
мускулы. – Как ты смотришь на это?
Степан Аркадьич медленно выпил свой стакан
шабли, не спуская глаз с Левина.
– Я? – сказал Степан Аркадьич, – я ничего так не
желал бы, как этого, ничего. Это лучшее, что могло бы
быть.
– Но ты не ошибаешься? Ты знаешь, о чем мы го-
ворим? – проговорил Левин, впиваясь глазами в сво-
его собеседника. – Ты думаешь, что это возможно?
– Думаю, что возможно. Отчего же невозможно?
– Нет, ты точно думаешь, что это возможно? Нет,
ты скажи все, что ты думаешь! Ну, а если, если меня
ждет отказ?.. И я даже уверен…
– Отчего же ты это думаешь? – улыбаясь на его вол-
нение, сказал Степан Аркадьич.
– Так мне иногда кажется. Ведь это будет ужасно и
для меня и для нее.
– Ну, во всяком случае, для девушки тут ничего
ужасного нет. Всякая девушка гордится предложени-
ем.
– Да, всякая девушка, но не она.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чув-
ство Левина, знал, что для него все девушки в мире
разделяются на два сорта: один сорт – это все де-
вушки в мире, кроме ее, и эти имеют все человече-
ские слабости, и девушки очень обыкновенные; дру-
гой сорт – она одна, не имеющая никаких слабостей
и превыше всего человеческого.
– Постой, соуса возьми, – сказал он, удерживая ру-
ку Левина, который отталкивал от себя соус.
Левин покорно положил себе соуса, но не дал есть
Степану Аркадьичу.
– Нет, ты постой, постой, – сказал он. – Ты пойми,
что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни
с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить
об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему
чужие: другие вкусы, взгляды, все; но я знаю, что ты
меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно
люблю. Но ради Бога, будь вполне откровенен.
– Я тебе говорю, что я думаю, – сказал Степан Ар-
кадьич, улыбаясь. – Но я тебе больше скажу; моя
жена – удивительнейшая женщина… – Степан Арка-
дьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с же-
ною, и, помолчав с минутку, продолжал: – У нее есть
дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого
мало, – она знает, что будет, особенно по части бра-
ков. Она, например, предсказала, что Шаховская вый-
дет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так
вышло. И она – на твоей стороне.
– То есть как?
– Так, что она мало того что любит тебя, – она гово-
рит, что Кити будет твоею женой непременно.
При этих словах лицо Левина вдруг просияло улыб-
кой, тою, которая близка к слезам умиления.
– Она это говорит! – вскрикнул Левин. – Я всегда
говорил, что она прелесть, твоя жена. Ну и довольно,
довольно об этом говорить, – сказал он, вставая с ме-
ста.
– Хорошо, но садись же, вот и суп.
Но Левин не мог сидеть. Он прошелся два раза сво-
ими твердыми шагами по клеточке-комнате, помигал
глазами, чтобы не видно было слез, и тогда только сел
опять за стол.
– Ты пойми, – сказал он, – что это не любовь. Я был
влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то
сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому
что решил, что этого не может быть, понимаешь, как
счастья, которого не бывает на земле; но я бился с со-
бой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
– Для чего же ты уезжал?
– Ах, постой! Ах, сколько мыслей! Сколько надо
спросить! Послушай. Ты ведь не можешь представить
себе, что ты сделал для меня тем, что сказал. Я так
счастлив, что даже гадок стал; я все забыл… Я нынче
узнал, что брат Николай… знаешь, он тут… я и про
него забыл. Мне кажется, что и он счастлив. Это вро-
де сумасшествия. Но одно ужасно… Вот ты женился,
ты знаешь это чувство… Ужасно то, что мы – старые,
уже с прошедшим… не любви, а грехов… вдруг сбли-
жаемся с существом чистым, невинным; это отврати-
тельно, и поэтому нельзя не чувствовать себя недо-
стойным.
– Ну, у тебя грехов немного.
– Ах, все-таки, – сказал Левин, – все-таки, «с отвра-
щением читая жизнь мою 48, я трепещу и проклинаю,
и горько жалуюсь…». Да.
– Что ж делать, так мир устроен, – сказал Степан
Аркадьич.
– Одно утешение, как в этой молитве, которую я
48 «…с отвращением читая жизнь мою…» – Из стихотворения Пуш-
кина «Воспоминание». «Это стихи, – говорил Толстой, – и таких стихов
пять, много десять на всем свете» («Сборник воспоминаний о Л.Н. Тол-
стом». М., 1911, с. 167).
всегда любил, что не по заслугам прости меня, а по
милосердию. Так и она только простить может.
XI
Левин выпил свой бокал, и они помолчали.
– Одно еще я тебе должен сказать. Ты знаешь
Вронского? – спросил Степан Аркадьич Левина.
– Нет, не знаю. Зачем ты спрашиваешь?
– Подай другую, – обратился Степан Аркадьич к та-
тарину, доливавшему бокалы и вертевшемуся около
них, именно когда его не нужно было.
– Зачем мне знать Вронского?
– А затем тебе знать Вронского, что это один из тво-
их конкурентов.
– Что такое Вронский? – сказал Левин, и лицо его из
того детски-восторженного выражения, которым толь-
ко что любовался Облонский, вдруг перешло в злое и
неприятное.
– Вронский – это один из сыновей графа Кирилла
Ивановича Вронского и один из самых лучших образ-
цов золоченой молодежи петербургской. Я его узнал
в Твери, когда я там служил, а он приезжал на ре-
крутский набор. Страшно богат, красив, большие свя-
зи, флигель-адъютант и вместе с тем – очень милый,
добрый малый. Но более, чем просто добрый малый.
Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен;
это человек, который далеко пойдет.
Левин хмурился и молчал.
– Ну-с, он появился здесь вскоре после тебя, и, как
я понимаю, он по уши влюблен в Кити, и ты понима-
ешь, что мать…
– Извини меня, но я не понимаю ничего, – сказал
Левин, мрачно насупливаясь. И тотчас же он вспом-
нил о брате Николае и о том, как он гадок, что мог за-
быть о нем.
– Ты постой, постой, – сказал Степан Аркадьич,
улыбаясь и трогая его руку. – Я тебе сказал то, что
я знаю, и повторяю, что в этом тонком, нежном деле,
сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на
твоей стороне.
Левин откинулся назад на стул, лицо его было блед-
но.
– Но я бы советовал тебе решить дело как можно
скорее, – продолжал Облонский, доливая ему бокал.
– Нет, благодарствуй, я больше не могу пить, – ска-
зал Левин, отодвигая свой бокал. – Я буду пьян… Ну,
ты как поживаешь? – продолжал он, видимо желая пе-
ременить разговор.
– Еще слово: во всяком случае, советую решить
вопрос скорее. Нынче не советую говорить, – сказал
Степан Аркадьич. – Поезжай завтра утром, классиче-
ски, делать предложение, и да благословит тебя Бог…
– Что ж ты все хотел на охоту ко мне приехать? Вот
приезжай весной на тягу, – сказал Левин.
Теперь он всею душой раскаивался, что начал этот
разговор со Степаном Аркадьичем. Его особенное
чувство было осквернено разговором о конкуренции
какого-то петербургского офицера, предположениями
и советами Степана Аркадьича.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он понимал, что де-
лалось в душе Левина.
– Приеду когда-нибудь, – сказал он. – Да, брат, жен-
щины – это винт, на котором все вертится. Вот и мое
дело плохо, очень плохо. И все от женщин. Ты мне
скажи откровенно, – продолжал он, достав сигару и
держась одною рукой за бокал, – ты мне дай совет.
– Но в чем же?
– Вот в чем. Положим, ты женат, ты любишь жену,
но ты увлекся другою женщиной…
– Извини, но я решительно не понимаю этого, как
бы… все равно как не понимаю, как бы я теперь, на-
евшись, тут же пошел мимо калачной и украл бы ка-
лач 49.
Глаза Степана Аркадьича блестели больше обык-
новенного.
49 …по M = K @ > ч . – В «Отечественных за-
писках» за 1866 г. в статье М. Стебницкого (Н. Лескова) «Русский дра-
матический театр в Петербурге», посвященной нашумевшей пьесе Н.
Чернявского «Гражданский брак», «свободная любовь» сравнивалась с
воровством.
– Отчего же? Калач иногда так пахнет, что не удер-
жишься.
Himmb f j ` b f e w f x [ ^ ^ b j ` q [ t x s ^ _ [ n 50
Meine irdische Begier;
Aber doch wenn’s nicht ges ^ _ [ ^ ,
Hatt’ich auch recht hübsch Pa b f b g ! 51
Говоря это, Степан Аркадьич тонко улыбался. Ле-
вин тоже не мог не улыбнуться.
– Да, но без шуток, – продолжал Облонский. – Ты
пойми, что женщина, милое, кроткое, любящее су-
щество, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Те-
перь, когда уже дело сделано, – ты пойми, – неуже-
ли бросить ее? Положим: расстаться, чтобы не разру-
шить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не
устроить, не смягчить?
– Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все жен-
щины делятся на два сорта… то есть нет… вернее:
есть женщины, и есть… Я прелестных падших созда-
ний не видал 52 и не увижу, а такие, как та крашеная
50 Himmlisch ist’s, wenn ich bezwungen… – Куплет из оперетты Иоганна
Штрауса «Летучая мышь» (1874).51 Великолепно, если я поборолСвою земную страсть;Но если это и
не удалось,Я все же испытал блаженство! ( нем .) 52 Я прелестных пад V
=
… – Из пушкинского «Пира
во время чумы». У Пушкина: «Прелестное, но падшее созданье» (слова
француженка у конторки, с завитками, – это для меня
гадины, и все падшие – такие же.
– А евангельская?
– Ах, перестань! Христос никогда бы не сказал этих
слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими.
Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впро-
чем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую.
Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков
боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал
пауков и не знаешь их нравов: так и я.
– Хорошо тебе так говорить; это все равно, как
этот диккенсовский господин 53, который перебрасыва-
ет левою рукой через правое плечо все затруднитель-
ные вопросы. Но отрицание факта – не ответ. Что же
делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется,
а ты полон жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты
уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью
жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется
любовь, и ты пропал, пропал! – с унылым отчаянием
проговорил Степан Аркадьич.
Вальсингама).53 …Это все равно, как этот диккенсовский господин… – Речь идет о
герое романа Диккенса «Наш общий друг» мистере Подснепе, который
«даже выработал себе особый жест: правой рукой он отмахивался от
самых сложных мировых вопросов (и тем совершенно их устранял) – с
этими самыми словами и краской возмущения в лице. Ибо все это его
оскорбляло» (Ч. Диккенс. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24. М., 1962, с. 158).
Левин усмехнулся.
– Да, и пропал, – продолжал Облонский. – Но что
же делать?
– Не красть калачей.
Степан Аркадьич рассмеялся.
– О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: од-
на настаивает только на своих правах, и права эти
твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая
жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе де-
лать? Как поступить? Тут страшная драма.
– Если ты хочешь мою исповедь относительно это-
го, то я скажу тебе, что не верю, чтобы тут была дра-
ма. И вот почему. По-моему, любовь… обе любви,
которые, помнишь, Платон определяет в своем «Пи-
ре» 54, обе любви служат пробным камнем для лю-
дей. Одни люди понимают только одну, другие другую.
И те, что понимают только неплатоническую любовь,
напрасно говорят о драме. При такой любви не мо-
жет быть никакой драмы. «Покорно вас благодарю за
удовольствие, мое почтенье», вот и вся драма. А для
54 …обе любви, которые… Платон определяет в своем «Пире» . –
Платон (427–347 гг. до н. э.) в «Симпозионе» («Пире») утверждает, что
есть два рода любви, как и две Афродиты: любовь земная, чувственная
(Афродита-Пандемос), и любовь небесная, свободная от чувственных
желаний (Афродита-Урания) (Сочинения Платона, ч. IV. СПб., 1863, с.
162). По имени старшей «чистая» любовь получила название «небес-
ной» или «платонической».
платонической любви не может быть драмы, потому
что в такой любви все ясно и чисто, потому что…
В эту минуту Левин вспомнил о своих грехах и о
внутренней борьбе, которую он пережил. И он неожи-
данно прибавил:
– А впрочем, может быть, ты и прав. Очень может
быть… Но я не знаю, решительно не знаю.
– Вот видишь ли, – сказал Степан Аркадьич, – ты
очень цельный человек. Это твое качество и твой
недостаток. Ты сам цельный характер и хочешь, что-
бы вся жизнь слагалась из цельных явлений, а это-
го не бывает. Ты вот презираешь общественную слу-
жебную деятельность, потому что тебе хочется, что-
бы дело постоянно соответствовало цели, а этого не
бывает. Ты хочешь тоже, чтобы деятельность одного
человека всегда имела цель, чтобы любовь и семей-
ная жизнь всегда были одно. А этого не бывает. Все
разнообразие, вся прелесть, вся красота жизни сла-
гается из тени и света.
Левин вздохнул и ничего не ответил. Он думал о
своем и не слушал Облонского.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и дру-
зья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое
должно было бы еще более сблизить их, но что каж-
дый думает только о своем и одному до другого нет
дела. Облонский уже не раз испытывал это случаю-
щееся после обеда крайнее раздвоение вместо сбли-
жения и знал, что надо делать в этих случаях.
– Счет! – крикнул он и вышел в соседнюю залу, где
тотчас же встретил знакомого адъютанта и вступил с
ним в разговор об актрисе и ее содержателе. И тотчас
же в разговоре с адъютантом Облонский почувство-
вал облегчение и отдохновение от разговора с Леви-
ным, который вызывал его всегда на слишком боль-
шое умственное и душевное напряжение.
Когда татарин явился со счетом в двадцать шесть
рублей с копейками и с дополнением на водку, Ле-
вин, которого в другое время, как деревенского жите-
ля, привел бы в ужас счет на его долю в четырнадцать
рублей, теперь не обратил внимания на это, распла-
тился и отправился домой, чтобы переодеться и ехать
к Щербацким, где решится его судьба.
XII
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать лет.
Она выезжала первую зиму. Успехи ее в свете были
больше, чем обеих ее старших сестер, и больше, чем
даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцу-
ющие на московских балах, почти все были влюбле-
ны в Кити, уже в первую зиму представились две се-
рьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъез-
да, граф Вронский.
Появление Левина в начале зимы, его частые по-
сещения и явная любовь к Кити были поводом к пер-
вым серьезным разговорам между родителями Кити о
ее будущности и к спорам между князем и княгинею.
Князь был на стороне Левина, говорил, что он ниче-
го не желает лучшего для Кити. Княгиня же, со свой-
ственною женщинам привычкой обходить вопрос, го-
ворила, что Кити слишком молода, что Левин ничем
не показывает, что имеет серьезные намерения, что
Кити не имеет к нему привязанности, и другие дово-
ды; но не говорила главного, того, что она ждет луч-
шей партии для дочери, и что Левин несимпатичен ей,
и что она не понимает его. Когда же Левин внезап-
но уехал, княгиня была рада и с торжеством говори-
ла мужу: «Видишь, я была права». Когда же появился
Вронский, она еще более была рада, утвердившись
в своем мнении, что Кити должна сделать не просто
хорошую, но блестящую партию.
Для матери не могло быть никакого сравнения меж-
ду Вронским и Левиным. Матери не нравились в Ле-
вине и его странные и резкие суждения, и его нелов-
кость в свете, основанная, как она полагала, на гор-
дости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в
деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нрави-
лось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в
дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высмат-
ривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, ес-
ли он сделает предложение, и не понимал, что, ездя
в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
И вдруг, не объяснившись, уехал. «Хорошо, что он так
непривлекателен, что Кити не влюбилась в него», –
думала мать.
Вронский удовлетворял всем желаниям матери.
Очень богат, умен, знатен, на пути блестящей воен-
но-придворной карьеры и обворожительный человек.
Нельзя было ничего лучшего желать.
Вронский на балах явно ухаживал за Кити, танце-
вал с нею и ездил в дом, стало быть, нельзя было со-
мневаться в серьезности его намерений. Но, несмот-
ря на то, мать всю эту зиму находилась в страшном
беспокойстве и волнении.
Сама княгиня вышла замуж тридцать лет тому на-
зад, по сватовству тетки. Жених, о котором было
все уже вперед известно, приехал, увидал невесту, и
его увидали; сваха тетка узнала и передала взаимно
произведенное впечатление; впечатление было хоро-
шее; потом в назначенный день было сделано роди-
телям и принято ожидаемое предложение. Все про-
изошло очень легко и просто. По крайней мере так
казалось княгине. Но на своих дочерях она испыта-
ла, как не легко и не просто это, кажущееся обык-
новенным, дело – выдавать дочерей замуж. Сколько
страхов было пережито, сколько мыслей передумано,
сколько денег потрачено, сколько столкновений с му-
жем при выдаче замуж старших двух, Дарьи и Ната-
льи! Теперь, при вывозе меньшой, переживались те
же страхи, те же сомнения и еще бóльшие, чем из-за
старших, ссоры с мужем. Старый князь, как и все от-
цы, был особенно щепетилен насчет чести и чистоты
своих дочерей; он был неблагоразумно ревнив к до-
черям, и особенно к Кити, которая была его любими-
ца, и на каждом шагу делал сцены княгине за то, что
она компрометирует дочь. Княгиня привыкла к этому
еще с первыми дочерьми, но теперь она чувствова-
ла, что щепетильность князя имеет больше основа-
ний. Она видела, что в последнее время многое из-
менилось в приемах общества, что обязанности ма-
тери стали еще труднее. Она видела, что сверстни-
цы Кити составляли какие-то общества, отправлялись
на какие-то курсы 55, свободно обращались с мужчи-
нами, ездили одни по улицам, многие не приседали
и, главное, были все твердо уверены, что выбрать се-
бе мужа есть их дело, а не родителей. «Нынче уж так
не выдают замуж, как прежде», – думали и говорили
все эти молодые девушки и все даже старые люди.
Но как же нынче выдают замуж, княгиня ни от кого не
могла узнать. Французский обычай – родителям ре-
шать судьбу детей – был не принят, осуждался. Ан-
глийский обычай – совершенной свободы девушки –
был тоже не принят и невозможен в русском обще-
стве. Русский обычай сватовства считался чем-то без-
образным, над ним смеялись все и сама княгиня. Но
как надо выходить и выдавать замуж, никто не знал.
Все, с кем княгине случалось толковать об этом, го-
ворили ей одно: «Помилуйте, в наше время уж пора
оставить эту старину. Ведь молодым людям в брак
55 …сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправля-
лись на какие-то курсы… – 1 ноября 1872 г. в Москве открылись Выс-
шие женские курсы проф. В.И. Герье (1837–1919). Различного рода об-
щества и курсы (юридические, литературные и медицинские) существо-
вали и в Петербурге. Такого рода курсы и общества представляли со-
бой удобную почву для приложения «идеалов свободы того поколения,
которое стало молодым по уничтожении крепостного права» («Отече-
ственные записки», 1875, IX, с. 96).
вступать, а не родителям; стало быть, и надо оставить
молодых людей устраиваться, как они знают». Но хо-
рошо было говорить так тем, у кого не было дочерей;
а княгиня понимала, что при сближении дочь могла
влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет женить-
ся, или в того, кто не годится в мужья. И сколько бы
ни внушали княгине, что в наше время молодые люди
сами должны устраивать свою судьбу, она не могла
верить этому, как не могла бы верить тому, что в какое
бы то ни было время для пятилетних детей самыми
лучшими игрушками должны быть заряженные писто-
леты. И потому княгиня беспокоилась с Кити больше,
чем со старшими дочерьми.
Теперь она боялась, чтобы Вронский не ограничил-
ся одним ухаживанием за ее дочерью. Она видела,
что дочь уже влюблена в него, но утешала себя тем,
что он честный человек и потому не сделает этого. Но
вместе с тем она знала, как с нынешнею свободой об-
ращения легко вскружить голову девушке и как вооб-
ще мужчины легко смотрят на эту вину. На прошлой
неделе Кити рассказала матери свой разговор во вре-
мя мазурки с Вронским. Разговор этот отчасти успоко-
ил княгиню, но совершенно спокойною она не могла
быть. Вронский сказал Кити, что они, оба брата, так
привыкли во всем подчиняться своей матери, что ни-
когда не решатся предпринять что-нибудь важное, не
посоветовавшись с нею. «И теперь я жду, как особен-
ного счастья, приезда матушки из Петербурга», – ска-
зал он.
Кити рассказала это, не придавая никакого значе-
ния этим словам. Но мать поняла это иначе. Она зна-
ла, что старуху ждут со дня на день, знала, что стару-
ха будет рада выбору сына, и ей странно было, что
он, боясь оскорбить мать, не делает предложения;
однако ей так хотелось и самого брака и, более все-
го, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
Как ни горько было теперь княгине видеть несчастие
старшей дочери Долли, сбиравшейся оставить мужа,
волнение о решавшейся судьбе меньшой дочери по-
глощало все ее чувства. Нынешний день, с появлени-
ем Левина, ей прибавилось еще новое беспокойство.
Она боялась, чтобы дочь, имевшая, как ей казалось,
одно время чувство к Левину, из излишней честности
не отказала бы Вронскому и вообще чтобы приезд Ле-
вина не запутал, не задержал дела, столь близкого к
окончанию.
– Что он, давно ли приехал? – сказала княгиня про
Левина, когда они вернулись домой.
– Нынче, maman.
– Я одно хочу сказать… – начала княгиня, и по се-
рьезно-оживленному лицу ее Кити угадала, о чем бу-
дет речь.
– Мама, – сказала она, вспыхнув и быстро повора-
чиваясь к ней, – пожалуйста, пожалуйста, не говорите
ничего про это. Я знаю, я все знаю.
Она желала того же, чего желала и мать, но мотивы
желания матери оскорбляли ее.
– Я только хочу сказать, что, подав надежду одно-
му…
– Мама, голубчик, ради Бога, не говорите. Так
страшно говорить про это.
– Не буду, не буду, – сказала мать, увидав слезы на
глазах дочери, – но одно, моя душа: ты мне обещала,
что у тебя не будет от меня тайны. Не будет?
– Никогда, мама, никакой, – отвечала Кити, покрас-
нев и взглянув прямо в лицо матери. – Но мне нечего
говорить теперь. Я… я… если бы хотела, я не знаю,
что сказать и как… я не знаю…
«Нет, неправду не может она сказать с этими гла-
зами», – подумала мать, улыбаясь на ее волнение и
счастие. Княгиня улыбалась тому, как огромно и зна-
чительно кажется ей, бедняжке, то, что происходит те-
перь в ее душе.
XIII
Кити испытывала после обеда до начала вечера
чувство, подобное тому, какое испытывает юноша
пред битвою. Сердце ее билось сильно, и мысли не
могли ни на чем остановиться.
Она чувствовала, что нынешний вечер, когда они
оба в первый раз встречаются, должен быть реши-
тельный в ее судьбе. И она беспрестанно представ-
ляла себе их, то каждого порознь, то вместе обоих.
Когда она думала о прошедшем, она с удовольстви-
ем, с нежностью останавливалась на воспоминаниях
своих отношений к Левину. Воспоминания детства и
воспоминания о дружбе Левина с ее умершим братом
придавали особенную поэтическую прелесть ее отно-
шениям с ним. Его любовь к ней, в которой она бы-
ла уверена, была лестна и радостна ей. И ей легко
было вспоминать о Левине. К воспоминаниям о Врон-
ском, напротив, примешивалось что-то неловкое, хо-
тя он был в высшей степени светский и спокойный че-
ловек; как будто фальшь какая-то была, – не в нем, он
был очень прост и мил, – но в ней самой, тогда как с
Левиным она чувствовала себя совершенно простою
и ясною. Но зато, как только она думала о будущем
с Вронским, пред ней вставала перспектива блестя-
ще-счастливая; с Левиным же будущность представ-
лялась туманною.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув в зер-
кало, она с радостью заметила, что она в одном из
своих хороших дней и в полном обладании всеми сво-
ими силами, а это ей так нужно было для предстоя-
щего: она чувствовала в себе внешнюю тишину и сво-
бодную грацию движений.
В половине восьмого, только что она сошла в гости-
ную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин».
Княгиня была еще в своей комнате, и князь не выхо-
дил. «Так и есть», – подумала Кити, и вся кровь при-
лила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности,
взглянув в зеркало.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал
раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложе-
ние. И тут только в первый раз все дело представи-
лось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только
она поняла, что вопрос касается не ее одной, – с кем
она будет счастлива и кого она любит, – но что сию
минуту она должна оскорбить человека, которого она
любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он,
милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего,
так нужно, так должно.
«Боже мой, неужели это я должна сама сказать
ему? – подумала она. – Ну что я скажу ему? Неужели
я скажу ему, что я его не люблю? Это будет неправда.
Что ж я скажу ему? Скажу, что люблю другого? Нет,
это невозможно. Я уйду, уйду».
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его
шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего
дурного не сделала. Что будет, то будет! Скажу прав-
ду. Да с ним не может быть неловко. Вот он», – сказа-
ла она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру
с блестящими, устремленными на себя глазами. Она
прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о по-
щаде, и подала руку.
– Я не вовремя, кажется, слишком рано, – сказал
он, оглянув пустую гостиную. Когда он увидал, что его
ожидания сбылись, что ничто не мешает ему выска-
заться, лицо его сделалось мрачно.
– О, нет, – сказала Кити и села к столу.
– Но я только того и хотел, чтобы застать вас одну, –
начал он, не садясь и не глядя на нее, чтобы не поте-
рять смелости.
– Мама сейчас выйдет. Она вчера очень устала.
Вчера…
Она говорила, сама не зная, что говорят ее губы, и
не спуская с него умоляющего и ласкающего взгляда.
Он взглянул на нее; она покраснела и замолчала.
– Я сказал вам, что не знаю, надолго ли я приехал…
что это от вас зависит…
Она все ниже и ниже склоняла голову, не зная сама,
что будет отвечать на приближавшееся.
– Что это от вас зависит, – повторил он. – Я хотел
сказать… я хотел сказать… Я за этим приехал… что…
быть моею женой! – проговорил он, не зная сам, что
говорил; но, почувствовав, что самое страшное сказа-
но, остановился и посмотрел на нее.
Она тяжело дышала, не глядя на него. Она испыты-
вала восторг. Душа ее была переполнена счастьем.
Она никак не ожидала, что высказанная любовь его
произведет на нее такое сильное впечатление. Но это
продолжалось только одно мгновение. Она вспомни-
ла Вронского. Она подняла на Левина свои светлые
правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, по-
спешно ответила:
– Этого не может быть… простите меня…
Как за минуту тому назад она была близка ему, как
важна для его жизни! И как теперь она стала чужда и
далека ему!
– Это не могло быть иначе, – сказал он, не глядя
на нее.
Он поклонился и хотел уйти.
XIV
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее
изобразился ужас, когда она увидела их одних и их
расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не
сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Бо-
гу, отказала», – подумала мать, и лицо ее просияло
обычной улыбкой, с которою она встречала по четвер-
гам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина
о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда
гостей, чтоб уехать незаметно.
Через пять минут вошла подруга Кити, прошлую зи-
му вышедшая замуж, графиня Нордстон.
Это была сухая, желтая, с черными блестящими
глазами, болезненная, нервная женщина. Она люби-
ла Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь за-
мужних к девушкам, выражалась в желании выдать
Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому жела-
ла выдать ее за Вронского. Левин, которого она в на-
чале зимы часто у них встречала, был всегда неприя-
тен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встре-
че с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
– Я люблю, когда он с высоты своего величия смот-
рит на меня: или прекращает свой умный разговор со
мной, потому что я глупа, или снисходит. Я это очень
люблю: снисходит до меня! Я очень рада, что он ме-
ня терпеть не может, – говорила она о нем.
Она была права, потому что действительно Левин
терпеть ее не мог и презирал за то, чем она гордилась
и что ставила себе в достоинство, – за ее нервность,
за ее утонченное презрение и равнодушие ко всему
грубому и житейскому.
Между Нордстон и Левиным установилось то
нередко встречающееся в свете отношение, что два
человека, оставаясь по внешности в дружелюбных от-
ношениях, презирают друг друга до такой степени, что
не могут даже серьезно обращаться друг с другом и
не могут даже быть оскорблены один другим.
Графиня Нордстон тотчас же накинулась на Леви-
на.
– А! Константин Дмитрич! Опять приехали в наш
развратный Вавилон, – сказала она, подавая ему кро-
шечную желтую руку и вспоминая его слова, сказан-
ные как-то в начале зимы, что Москва есть Вавилон. –
Что, Вавилон исправился или вы испортились? – при-
бавила она, с усмешкой оглядываясь на Кити.
– Мне очень лестно, графиня, что вы так помните
мои слова, – отвечал Левин, успевший оправиться и
сейчас же по привычке входя в свое шуточно-враж-
дебное отношение к графине Нордстон. – Верно, они
на вас очень сильно действуют.
– Ах, как же! Я все записываю. Ну что, Кити, ты
опять каталась на коньках?..
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было
Левину уйти теперь, ему все-таки легче было сделать
эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Ки-
ти, которая изредка взглядывала на него и избегала
его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив, что
он молчит, обратилась к нему:
– Вы надолго приехали в Москву? Ведь вы, кажет-
ся, мировым земством занимаетесь, и вам нельзя на-
долго.
– Нет, княгиня, я не занимаюсь более земством, –
сказал он. – Я приехал на несколько дней.
«Что-то с ним нынче особенное, – подумала графи-
ня Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное
лицо, – что-то он не втягивается в свои рассуждения.
Но я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его дура-
ком пред Кити, и сделаю».
– Константин Дмитрич, – сказала она ему, – растол-
куйте мне, пожалуйста, что такое значит, – вы всё это
знаете, – у нас в калужской деревне все мужики и все
бабы все пропили, что у них было, и теперь ничего
нам не платят. Что это значит? Вы так хвалите всегда
мужиков.
В это время еще дама вошла в комнату, и Левин
встал.
– Извините меня, графиня, но я, право, ничего этого
не знаю и ничего не могу вам сказать, – сказал он и
оглянулся на входившего вслед за дамой военного.
«Это должен быть Вронский», – подумал Левин и,
чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже
успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Леви-
на. И по одному этому взгляду невольно просиявших
глаз ее Левин понял, что она любила этого человека,
понял так же верно, как если б она сказала ему это
словами. Но что же это за человек?
Теперь, – хорошо ли это, дурно ли, – Левин не мог
не остаться; ему нужно было узнать, что за человек
был тот, кого она любила.
Есть люди, которые, встречая своего счастливого в
чем бы то ни было соперника, готовы сейчас же от-
вернуться от всего хорошего, что есть в нем, и видеть
в нем одно дурное; есть люди, которые, напротив, бо-
лее всего желают найти в этом счастливом сопернике
те качества, которыми он победил их, и ищут в нем
со щемящею болью в сердце одного хорошего. Левин
принадлежал к таким людям. Но ему нетрудно было
отыскать хорошее и привлекательное во Вронском.
Оно сразу бросилось ему в глаза. Вронский был невы-
сокий, плотно сложенный брюнет, с добродушно-кра-
сивым, чрезвычайно спокойным и твердым лицом. В
его лице и фигуре, от коротко обстриженных черных
волос и свежевыбритого подбородка до широкого с
иголочки нового мундира, все было просто и вместе
изящно. Дав дорогу входившей даме, Вронский подо-
шел к княгине и потом к Кити.
В то время как он подходил к ней, красивые гла-
за его особенно нежно заблестели, и с чуть заметною
счастливою и скромно-торжествующею улыбкой (так
показалось Левину), почтительно и осторожно накло-
нясь над нею, он протянул ей свою небольшую, но ши-
рокую руку.
Со всеми поздоровавшись и сказав несколько слов,
он сел, ни разу не взглянув на не спускавшего с него
глаз Левина.
– Позвольте вас познакомить, – сказала княгиня,
указывая на Левина. – Константин Дмитрич Левин.
Граф Алексей Кириллович Вронский.
Вронский встал и, дружелюбно глядя в глаза Леви-
ну, пожал ему руку.
– Я нынче зимой должен был, кажется, обедать с
вами, – сказал он, улыбаясь своею простою и откры-
тою улыбкой, – но вы неожиданно уехали в деревню.
– Константин Дмитрич презирает и ненавидит город
и нас, горожан, – сказала графиня Нордстон.
– Должно быть, мои слова на вас сильно действуют,
что вы их так помните, – сказал Левин и, вспомнив,
что он уже сказал это прежде, покраснел.
Вронский взглянул на Левина и графиню Нордстон
и улыбнулся.
– А вы всегда в деревне? – спросил он. – Я думаю,
зимой скучно?
– Не скучно, если есть занятия, да и с самим собой
не скучно, – резко отвечал Левин.
– Я люблю деревню, – сказал Вронский, замечая и
делая вид, что не замечал тона Левина.
– Но надеюсь, граф, что вы бы не согласились жить
всегда в деревне, – сказала графиня Нордстон.
– Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытал стран-
ное чувство, – продолжал он. – Я нигде так не скучал
по деревне, русской деревне, с лаптями и мужиками,
как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по
себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хоро-
ши только на короткое время. И именно там особен-
но живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они
точно как…
Он говорил, обращаясь и к Кити и к Левину и пере-
водя с одного на другого свой спокойный и дружелюб-
ный взгляд, – говорил, очевидно, что приходило в го-
лову.
Заметив, что графиня Нордстон хотела что-то ска-
зать, он остановился, не досказав начатого, и стал
внимательно слушать ее.
Разговор не умолкал ни на минуту, так что старой
княгине, всегда имевшей про запас, на случай неиме-
ния темы, два тяжелые орудия: классическое и реаль-
ное образование и общую воинскую повинность, не
пришлось выдвигать их, а графине Нордстон не при-
шлось подразнить Левина.
Левин хотел и не мог вступить в общий разговор;
ежеминутно говоря себе: «теперь уйти», он не уходил,
чего-то дожидаясь.
Разговор зашел о вертящихся столах и духах 56, и
графиня Нордстон, верившая в спиритизм, стала рас-
сказывать чудеса, которые она видела.
– Ах, графиня, непременно свезите, ради Бога, све-
зите меня к ним! Я никогда ничего не видал необык-
новенного, хотя везде отыскиваю, – улыбаясь, сказал
Вронский.
– Хорошо, в будущую субботу, – отвечала графи-
ня Нордстон. – Но вы, Константин Дмитрич, верите? –
спросила она Левина.
– Зачем вы меня спрашиваете? Ведь вы знаете, что
я скажу.
56 Разговор за
N P V N V
K V V … – В 1875 г. в жур-
нале «Русский вестник» были напечатаны статьи о спиритизме: «Меди-
умизм» проф. Н.П. Вагнера (1829–1907) и «Медиумические явления»
проф. А.М. Бутлерова (1828–1886). «Меня статьи в „Русском вестнике“
страшно волновали», – говорил Толстой (62, 235). Критику спиритизма
он начал в «Анне Карениной», затем продолжил в «Плодах просвеще-
ния» (1890).
– Но я хочу слышать ваше мнение.
– Мое мнение только то, – отвечал Левин, – что эти
вертящиеся столы доказывают, что так называемое
образованное общество не выше мужиков. Они верят
в глаз, и в порчу, и в привороты, а мы…
– Что ж, вы не верите?
– Не могу верить, графиня.
– Но если я сама видела?
– И бабы рассказывают, как они сами видели домо-
вых.
– Так вы думаете, что я говорю неправду?
И она невесело засмеялась.
– Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что
он не может верить, – сказала Кити, краснея за Леви-
на, и Левин понял это и, еще более раздражившись,
хотел отвечать, но Вронский со своею открытою весе-
лою улыбкой тотчас же пришел на помощь разговору,
угрожавшему сделаться неприятным.
– Вы совсем не допускаете возможности? – спро-
сил он. – Почему же мы допускаем существование
электричества, которого мы не знаем; почему не мо-
жет быть новая сила, еще нам неизвестная, которая…
– Когда найдено было электричество, – быстро пе-
ребил Левин, – то было только открыто явление, и
неизвестно было, откуда оно происходит и что оно
производит, и века прошли прежде, чем подумали о
приложении его. Спириты же, напротив, начали с того,
что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом
уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.
Вронский внимательно слушал Левина, как он все-
гда слушал, очевидно интересуясь его словами.
– Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что
это за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она
действует. А ученые пускай разбирают, в чем состоит
эта сила. Нет, я не вижу, почему это не может быть
новая сила, если она…
– А потому, – опять перебил Левин, – что при элек-
тричестве каждый раз, как вы потрете смолу о шерсть,
обнаруживается известное явление, а здесь не каж-
дый раз, стало быть, это не природное явление.
Вероятно, чувствуя, что разговор принимает слиш-
ком серьезный для гостиной характер, Вронский не
возражал, а, стараясь переменить предмет разгово-
ра, весело улыбнулся и повернулся к дамам.
– Давайте сейчас попробуем, графиня, – начал он;
но Левин хотел досказать то, что он думал.
– Я думаю, – продолжал он, – что эта попытка спи-
ритов объяснять свои чудеса какою-то новою силой –
самая неудачная. Они прямо говорят о силе духовной
и хотят ее подвергать материальному опыту.
Все ждали, когда он кончит, и он чувствовал это.
– А я думаю, что вы будете отличный медиум, – ска-
зала графиня Нордстон, – в вас есть что-то востор-
женное.
Левин открыл рот, хотел сказать что-то, покраснел
и ничего не сказал.
– Давайте сейчас, княжна, испытаем столы, пожа-
луйста, – сказал Вронский. – Княгиня, вы позволите?
И Вронский встал, отыскивая глазами столик.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встрети-
лась глазами с Левиным. Ей всею душой было жал-
ко его, тем более что она жалела его в несчастии, ко-
торого сама была причиною. «Если можно меня про-
стить, то простите, – сказал ее взгляд, – я так счаст-
лива».
«Всех ненавижу, и вас, и себя», – отвечал его
взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему не судьба была
уйти. Только что хотели устраиваться около столика,
а Левин уйти, как вошел старый князь и, поздоровав-
шись с дамами, обратился к Левину.
– А! – начал он радостно. – Давно ли? Я и не знал,
что ты тут. Очень рад вас видеть.
Старый князь иногда «ты», иногда «вы» говорил Ле-
вину. Он обнял Левина и, говоря с ним, не замечал
Вронского, который встал и спокойно дожидался, ко-
гда князь обратится к нему.
Кити чувствовала, как после того, что произошло,
любезность отца была тяжела Левину. Она видела
также, как холодно отец ее, наконец, ответил на по-
клон Вронского и как Вронский с дружелюбным недо-
умением посмотрел на ее отца, стараясь понять и не
понимая, как и за что можно было быть к нему недру-
желюбно расположенным, и она покраснела.
– Князь, отпустите нам Константина Дмитрича, –
сказала графиня Нордстон. – Мы хотим опыт делать.
– Какой опыт? столы вертеть? Ну, извините меня,
дамы и господа, но, по-моему, в колечко веселее иг-
рать, – сказал старый князь, глядя на Вронского и до-
гадываясь, что он затеял это. – В колечке еще есть
смысл.
Вронский посмотрел с удивлением на князя своими
твердыми глазами и, чуть улыбнувшись, тотчас же за-
говорил с графиней Нордстон о предстоящем на бу-
дущей неделе большом бале.
– Я надеюсь, что вы будете? – обратился он к Кити.
Как только старый князь отвернулся от него, Левин
незаметно вышел, и последнее впечатление, выне-
сенное им с этого вечера, было улыбающееся, счаст-
ливое лицо Кити, отвечавшей Вронскому на его во-
прос о бале.
XV
Когда вечер кончился, Кити рассказала матери о
разговоре ее с Левиным, и, несмотря на всю жа-
лость, которую она испытывала к Левину, ее радовала
мысль, что ей было сделано предложение . У нее не
было сомнения, что она поступила как следовало. Но
в постели она долго не могла заснуть. Одно впечатле-
ние неотступно преследовало ее. Это было лицо Ле-
вина с насупленными бровями и мрачно-уныло смот-
рящими из-под них добрыми глазами, как он стоял,
слушая отца и взглядывая на нее и на Вронского. И
ей так жалко стало его, что слезы навернулись на гла-
за. Но тотчас же она подумала о том, на кого она про-
меняла его. Она живо вспомнила это мужественное,
твердое лицо, это благородное спокойствие и светя-
щуюся во всем доброту ко всем; вспомнила любовь к
себе того, кого она любила, и ей опять стало радостно
на душе, и она с улыбкой счастия легла на подушку.
«Жалко, жалко, но что же делать? Я не виновата», –
говорила она себе; но внутренний голос говорил ей
другое. В том ли она раскаивалась, что завлекла Ле-
вина, или в том, что отказала, – она не знала. Но сча-
стье ее было отравлено сомнениями. «Господи поми-
луй, Господи помилуй, Господи помилуй!» – говорила
она про себя, пока заснула.
В это время внизу, в маленьком кабинете князя,
происходила одна из тех, часто повторяющихся меж-
ду родителями сцен за любимую дочь.
– Что? Вот что! – кричал князь, размахивая руками
и тотчас же запахивая свой беличий халат. – То, что в
вас нет гордости, достоинства, что вы срамите, губите
дочь этим сватовством, подлым, дурацким!
– Да помилуй, ради самого Бога, князь, что я сде-
лала? – говорила княгиня, чуть не плача.
Она, счастливая, довольная после разговора с до-
черью, пришла к князю проститься по обыкновению,
и хотя она не намерена была говорить ему о предло-
жении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на
то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченым,
что оно решится, как только приедет его мать. И тут-
то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкри-
кивать неприличные слова.
– Что вы сделали? А вот что: во-первых, вы замани-
ваете жениха, и вся Москва будет говорить, и резон-
но. Если вы делаете вечера, так зовите всех, а не из-
бранных женишков. Позовите всех этих тютьков (так
князь называл московских молодых людей), позовите
тапера, и пускай пляшут, а не так, как нынче, – жениш-
ков, и сводить. Мне видеть мерзко, мерзко, и вы до-
бились, вскружили голову девчонке. Левин в тысячу
раз лучше человек. А это франтик петербургский, их
на машине делают, они все на одну стать, и все дрянь.
Да хоть бы он принц крови был, моя дочь ни в ком не
нуждается!
– Да что же я сделала?
– А то… – с гневом вскрикнул князь.
– Знаю я, что если тебя слушать, – перебила княги-
ня, – то мы никогда не отдадим дочь замуж. Если так,
то надо в деревню уехать.
– И лучше уехать.
– Да постой. Разве я заискиваю? Я нисколько не за-
искиваю. А молодой человек, и очень хороший, влю-
бился, и она, кажется…
– Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влю-
бится, а он столько же думает жениться, как я?.. Ох!
не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ниц-
ца, ах, на бале…» – И князь, воображая, что он пред-
ставляет жену, приседал на каждом слове. – А вот, как
сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле
заберет в голову…
– Да почему же ты думаешь?
– Я не думаю, я знаю; на это глаза есть у нас, а не у
баб. Я вижу человека, который имеет намерения се-
рьезные, это Левин; и вижу перепела, как этот щелко-
пер, которому только повеселиться.
– Ну, уж ты заберешь в голову…
– А вот вспомнишь, да поздно, как с Дашенькой.
– Ну, хорошо, хорошо, не будем говорить, – остано-
вила его княгиня, вспомнив про несчастную Долли.
– И прекрасно, и прощай!
И, перекрестив друг друга и поцеловавшись, но чув-
ствуя, что каждый остался при своем мнении, супруги
разошлись.
Княгиня была сперва твердо уверена, что нынеш-
ний вечер решил судьбу Кити и что не может быть
сомнения в намерениях Вронского, но слова мужа
смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно так же
как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего,
несколько раз повторила в душе: «Господи помилуй,
Господи помилуй, Господи помилуй!»
XVI
Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать
его была в молодости блестящая светская женщина,
имевшая во время замужества, и в особенности по-
сле, много романов, известных всему свету. Отца сво-
его он почти не помнил и был воспитан в Пажеском
корпусе.
Выйдя очень молодым блестящим офицером из
школы, он сразу попал в колею богатых петербург-
ских военных. Хотя он и ездил изредка в петербург-
ский свет, все любовные интересы его были вне света.
В Москве в первый раз он испытал, после роскош-
ной и грубой петербургской жизни, прелесть сближе-
ния со светскою, милою и невинною девушкой, кото-
рая полюбила его. Ему и в голову не приходило, чтобы
могло быть что-нибудь дурное в его отношениях к Ки-
ти. На балах он танцевал преимущественно с нею; он
ездил к ним в дом. Он говорил с нею то, что обыкно-
венно говорят в свете, всякий вздор, но вздор, которо-
му он невольно придавал особенный для нее смысл.
Несмотря на то, что он ничего не сказал ей такого, че-
го не мог бы сказать при всех, он чувствовал, что она
все более и более становилась в зависимость от него,
и чем больше он это чувствовал, тем ему было при-
ятнее и его чувство к ней становилось нежнее. Он не
знал, что его образ действий относительно Кити име-
ет определенное название, что это есть заманиванье
барышень без намерения жениться и что это замани-
ванье есть один из дурных поступков, обыкновенных
между блестящими молодыми людьми, как он. Ему
казалось, что он первый открыл это удовольствие, и
наслаждался своим открытием.
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в
этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения
семьи и узнать, что Кити будет несчастна, если он не
женится на ней, он бы очень удивился и не поверил
бы этому. Он не мог поверить тому, что то, что достав-
ляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а
главное, ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы
поверить тому, что он должен жениться.
Женитьба для него никогда не представлялась воз-
можностью. Он не только не любил семейной жиз-
ни, но в семье, и в особенности в муже, по тому об-
щему взгляду холостого мира, в котором он жил, он
представлял себе нечто чуждое, враждебное, а все-
го более – смешное. Но хотя Вронский и не подозре-
вал того, что говорили родители, он, выйдя в этот ве-
чер от Щербацких, почувствовал, что та духовная тай-
ная связь, которая существовала между ним и Кити,
утвердилась нынешний вечер так сильно, что надо
предпринять что-то. Но что можно и что должно было
предпринять, он не мог придумать.
«То и прелестно, – думал он, возвращаясь от Щер-
бацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство
чистоты и свежести, происходившее отчасти и отто-
го, что он не курил целый вечер, и вместе новое чув-
ство умиления пред ее к себе любовью, – то и пре-
лестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы
так понимали друг друга в этом невидимом разговоре
взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-ни-
будь, она сказала мне, что любит. И как мило, просто
и, главное, доверчиво! Я сам себя чувствую лучше,
чище. Я чувствую, что у меня есть сердце и что есть
во мне много хорошего. Эти милые влюбленные гла-
за! Когда она сказала: и очень …»
«Ну так что ж? Ну и ничего. Мне хорошо, и ей хоро-
шо». И он задумался о том, где ему окончить нынеш-
ний вечер.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы
ехать. «Клуб? партия безика 57, шампанское с Игнато-
вым? Нет, не поеду. Chateâu des f[ s g s 58, там найду Об-
57 Безик (Besique – франц. ) – карточная игра XVII в., которая снова
входила в моду в 70-е годы. У двух игроков одновременно находятся
две колоды по 32 карты.58 Chateâu des fleurs – увеселительное заведение, устроенное по типу
парижского кафешантана. В Москве «Шато де флер» содержал антре-
пренер Беккер в Петровском парке.
лонского, куплеты, cancan? Нет, надоело. Вот имен-
но за то я люблю Щербацких, что сам лучше дела-
юсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер
у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздев-
шись, только успел положить голову на подушку, за-
снул крепким и спокойным, как всегда, сном.
XVII
На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал
на станцию Петербургской железной дороги встре-
чать мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступень-
ках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с
этим же поездом сестру.
– А! Ваше сиятельство! – крикнул Облонский. – Ты
за кем?
– Я за матушкой, – улыбаясь, как и все, кто встре-
чался с Облонским, отвечал Вронский, пожимая ему
руку, и вместе с ним взошел на лестницу. – Она нынче
должна быть из Петербурга.
– А я тебя ждал до двух часов. Куда же поехал от
Щербацких?
– Домой, – отвечал Вронский. – Признаться, мне так
было приятно вчера после Щербацких, что никуда не
хотелось.
– Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юно-
шей влюбленных узнаю по их глазам, – продеклами-
ровал Степан Аркадьич точно так же, как прежде Ле-
вину.
Вронский улыбнулся с таким видом, что он не отре-
кается от этого, но тотчас же переменил разговор.
– А ты кого встречаешь? – спросил он.
– Я? я хорошенькую женщину, – сказал Облонский.
– Вот как!
– Honni soit qui ma p r [ ^ f [ ! 59 Сестру Анну.
– Ах, это Каренину? – сказал Вронский.
– Ты ее, верно, знаешь?
– Кажется, знаю. Или нет… Право, не помню, – рас-
сеянно отвечал Вронский, смутно представляя себе
при имени Карениной что-то чопорное и скучное.
– Но Алексея Александровича, моего знаменитого
зятя, верно, знаешь. Его весь мир знает.
– То есть знаю по репутации и по виду. Знаю, что он
умный, ученый, божественный что-то… Но ты знаешь,
это не в моей… not in my b ^ [ , 60 – сказал Вронский.
– Да, он очень замечательный человек; немножко
консерватор, но славный человек, – заметил Степан
Аркадьич, – славный человек.
– Ну, и тем лучше для него, – сказал Вронский, улы-
баясь. – А, ты здесь, – обратился он к высокому старо-
му лакею матери, стоявшему у двери, – войди сюда.
Вронский в это последнее время, кроме общей для
всех приятности Степана Аркадьича, чувствовал себя
привязанным к нему еще тем, что он в его воображе-
нии соединялся с Кити.
– Ну что ж, в воскресенье сделаем ужин для ди-
59 Стыдно тому, кто это дурно истолкует! ( франц .) 60 не в моей компетенции ( англ .).
вы ? – сказал он ему, с улыбкой взяв его под руку.
– Непременно. Я сберу подписку. Ах, познакомился
ты вчера с моим приятелем Левиным? – спросил Сте-
пан Аркадьич.
– Как же. Но он что-то скоро уехал.
– Он славный малый, – продолжал Облонский. – Не
правда ли?
– Я не знаю, – отвечал Вронский, – отчего это во
всех москвичах, разумеется исключая тех, с кем гово-
рю, – шутливо вставил он, – есть что-то резкое. Что-то
они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё
хотят дать почувствовать что-то…
– Есть это, правда, есть… – весело смеясь, сказал
Степан Аркадьич.
– Что, скоро ли? – обратился Вронский к служаще-
му.
– Поезд вышел, – отвечал служитель.
Приближение поезда все более и более обознача-
лось движением приготовлений на станции, беганьем
артельщиков, появлением жандармов и служащих и
подъездом встречающих. Сквозь морозный пар вид-
нелись рабочие в полушубках, в мягких валеных са-
погах, переходившие через рельсы загибающихся пу-
тей. Слышался свист паровика на дальних рельсах и
передвижение чего-то тяжелого.
– Нет, – сказал Степан Аркадьич, которому очень
хотелось рассказать Вронскому о намерениях Левина
относительно Кити. – Нет, ты неверно оценил моего
Левина. Он очень нервный человек и бывает неприя-
тен, правда, но зато иногда он бывает очень мил. Это
такая честная, правдивая натура, и сердце золотое.
Но вчера были особенные причины, – с значитель-
ною улыбкой продолжал Степан Аркадьич, совершен-
но забывая то искреннее сочувствие, которое он вче-
ра испытывал к своему приятелю, и теперь испыты-
вая такое же, только к Вронскому. – Да, была причи-
на, почему он мог быть или особенно счастлив, или
особенно несчастлив.
Вронский остановился и прямо спросил:
– То есть что же? Или он вчера сделал предложе-
ние твоей bee soeur?.. 61
– Может быть, – сказал Степан Аркадьич. – Что-то
мне показалось такое вчера. Да если он рано уехал и
был еще не в духе, то это так… Он так давно влюблен,
и мне его очень жаль.
– Вот как!.. Я думаю, впрочем, что она может рас-
считывать на лучшую партию, – сказал Вронский и,
выпрямив грудь, опять принялся ходить. – Впрочем, я
его не знаю, – прибавил он. – Да, это тяжелое положе-
ние! От этого-то большинство и предпочитает знаться
с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя
61 свояченице ( франц .)
недостало денег, а здесь – твое достоинство на весах.
Однако вот и поезд.
Действительно, вдали уже свистел паровоз. Через
несколько минут платформа задрожала, и, пыхая сби-
ваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз
с медленно и мерно насупливающимся и растягива-
ющимся рычагом среднего колеса и с кланяющим-
ся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тен-
дером, все медленнее и более потрясая платформу,
стал проходить вагон с багажом и с визжавшею соба-
кой, наконец, подрагивая пред остановкой, подошли
пассажирские вагоны.
Молодцеватый кондуктор, на ходу давая свисток,
соскочил, и вслед за ним стали по одному сходить
нетерпеливые пассажиры: гвардейский офицер, дер-
жась прямо и строго оглядываясь; вертлявый купчик с
сумкой, весело улыбаясь; мужик с мешком через пле-
чо.
Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал ва-
гоны и выходивших и совершенно забыл о матери. То,
что он сейчас узнал про Кити, возбуждало и радова-
ло его. Грудь его невольно выпрямлялась и глаза бле-
стели. Он чувствовал себя победителем.
– Графиня Вронская в этом отделении, – сказал мо-
лодцеватый кондуктор, подходя к Вронскому.
Слова кондуктора разбудили его и заставили
вспомнить о матери и предстоящем свидании с ней.
Он в душе своей не уважал матери и, не отдавая себе
в том отчета, не любил ее, хотя по понятиям того кру-
га, в котором жил, по воспитанию своему, не мог се-
бе представить других к матери отношений, как в выс-
шей степени покорных и почтительных, и тем более
внешне покорных и почтительных, чем менее в душе
он уважал и любил ее.
XVIII
Вронский пошел за кондуктором в вагон и при вхо-
де в отделение остановился, чтобы дать дорогу выхо-
дившей даме. С привычным тактом светского челове-
ка, по одному взгляду на внешность этой дамы, Врон-
ский определил ее принадлежность к высшему свету.
Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал
необходимость еще раз взглянуть на нее – не пото-
му, что она была очень красива, не по тому изяществу
и скромной грации, которые видны были во всей ее
фигуре, но потому, что в выражении миловидного ли-
ца, когда она прошла мимо его, было что-то особенно
ласковое и нежное. Когда он оглянулся, она тоже по-
вернула голову. Блестящие, казавшиеся темными от
густых ресниц, серые глаза дружелюбно, вниматель-
но остановились на его лице, как будто она признава-
ла его, и тотчас же перенеслись на подходившую тол-
пу, как бы ища кого-то. В этом коротком взгляде Врон-
ский успел заметить сдержанную оживленность, кото-
рая играла в ее лице и порхала между блестящими
глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее ру-
мяные губы. Как будто избыток чего-то так перепол-
нял ее существо, что мимо ее воли выражался то в
блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышлен-
но свет в глазах, но он светился против ее воли в чуть
заметной улыбке.
Вронский вошел в вагон. Мать его, сухая старушка с
черными глазами и букольками, щурилась, вглядыва-
ясь в сына, и слегка улыбалась тонкими губами. Под-
нявшись с диванчика и передав горничной мешочек,
она подала маленькую сухую руку сыну и, подняв его
голову от руки, поцеловала его в лицо.
– Получил телеграмму? Здоров? Слава Богу.
– Хорошо доехали? – сказал сын, садясь подле нее
и невольно прислушиваясь к женскому голосу из-за
двери. Он знал, что это был голос той дамы, которая
встретилась ему при входе.
– Я все-таки с вами не согласна, – говорил голос
дамы.
– Петербургский взгляд, сударыня.
– Не петербургский, а просто женский, – отвечала
она.
– Ну-с, позвольте поцеловать вашу ручку.
– До свиданья, Иван Петрович. Да посмотрите, не
тут ли брат, и пошлите его ко мне, – сказала дама у
самой двери и снова вошла в отделение.
– Что ж, нашли брата? – сказала Вронская, обра-
щаясь к даме.
Вронский вспомнил теперь, что это была Каренина.
– Ваш брат здесь, – сказал он, вставая. – Извините
меня, я не узнал вас, да и наше знакомство было так
коротко, – сказал Вронский, кланяясь, – что вы, верно,
не помните меня.
– О, нет, – сказала она, – я бы узнала вас, пото-
му что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу го-
ворили только о вас, – сказала она, позволяя, нако-
нец, просившемуся наружу оживлению выразиться в
улыбке. – А брата моего все-таки нет.
– Позови же его, Алеша, – сказала старая графиня.
Вронский вышел на платформу и крикнул:
– Облонский! Здесь!
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его,
решительным легким шагом вышла из вагона. И, как
только брат подошел к ней, она движением, поразив-
шим Вронского своею решительностью и грацией, об-
хватила брата левою рукой за шею, быстро притяну-
ла к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская
глаз, смотрел на нее и, сам не зная чему, улыбался.
Но, вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел в
вагон.
– Не правда ли, очень мила? – сказала графиня про
Каренину. – Ее муж со мною посадил, и я очень рада
была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты, го-
ворят… vous fi[ t e parfait amour. Tant mieux, mon cher,
tant mieux. 62
62 у тебя все еще тянется идеальная любовь. Тем лучше, мой милый,
– Я не знаю, на что вы намекаете, maman, – отвечал
сын холодно. – Что ж, maman, идем.
Каренина опять вошла в вагон, чтобы проститься с
графиней.
– Ну вот, вы, графиня, встретили сына, а я брата, –
весело сказала она. – И все истории мои истощились;
дальше нечего было бы рассказывать.
– Ну нет, милая, – сказала графиня, взяв ее за ру-
ку, – я бы с вами объехала вокруг света и не соскучи-
лась бы. Вы одна из тех милых женщин, с которыми
и поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем,
пожалуйста, не думайте: нельзя же никогда не разлу-
чаться.
Каренина стояла неподвижно, держась чрезвычай-
но прямо, и глаза ее улыбались.
– У Анны Аркадьевны, – сказала графиня, объясняя
сыну, – есть сынок восьми лет, кажется, и она никогда
с ним не разлучалась и все мучается, что оставила
его.
– Да, мы все время с графиней говорили, я о своем,
она о своем сыне, – сказала Каренина, и опять улыбка
осветила ее лицо, улыбка ласковая, относившаяся к
нему.
– Вероятно, это вам очень наскучило, – сказал он,
сейчас, на лету, подхватывая этот мяч кокетства, кото-
тем лучше ( франц .).
рый она бросила ему. Но она, видимо, не хотела про-
должать разговора в этом тоне и обратилась к старой
графине:
– Очень благодарю вас. Я и не видала, как провела
вчерашний день. До свиданья, графиня.
– Прощайте, мой дружок, – отвечала графиня. –
Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Я про-
сто, по-старушечьи, прямо говорю, что полюбила вас.
Как ни казенна была эта фраза, Каренина, види-
мо, от души поверила и порадовалась этому. Она по-
краснела, слегка нагнулась, подставила свое лицо гу-
бам графини, опять выпрямилась и с тою же улыб-
кой, волновавшеюся между губами и глазами, пода-
ла руку Вронскому. Он пожал маленькую ему подан-
ную руку и, как чему-то особенному, обрадовался то-
му энергическому пожатию, с которым она крепко и
смело тряхнула его руку. Она вышла быстрою поход-
кой, так странно легко носившею ее довольно полное
тело.
– Очень мила, – сказала старушка.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами
до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура,
и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел,
как она подошла к брату, положила ему руку на руку
и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о
чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским,
и ему это показалось досадным.
– Ну, что, maman, вы совершенно здоровы? – по-
вторил он, обращаясь к матери.
– Все хорошо, прекрасно. A[ a ^ Z g [
*
.
И Marie очень хороша стала. Она очень интересна.
И опять начала рассказывать о том, что более все-
го интересовало ее, о крестинах внука, для которых
она ездила в Петербург, и про особенную милость го-
сударя к старшему сыну.
– Вот и Лаврентий, – сказал Вронский, глядя в ок-
но, – теперь пойдемте, если угодно.
Старый дворецкий, ехавший с графиней, явился в
вагон доложить, что все готово, и графиня поднялась,
чтоб идти.
– Пойдемте, теперь мало народа, – сказал Врон-
ский.
Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и ар-
тельщик другие мешки. Вронский взял под руку мать;
но когда они уже выходили из вагона, вдруг несколь-
ко человек с испуганными лицами пробежали мимо.
Пробежал и начальник станции в своей необыкно-
венного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось
необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.
– Что?.. Что?.. Где?.. Бросился!.. задавило!.. – слы-
шалось между проходившими.
Степан Аркадьич с сестрой под руку, тоже с испу-
ганными лицами, вернулись и остановились, избегая
народ, у входа в вагон.
Дамы вошли в вагон, а Вронский со Степаном Ар-
кадьичем пошли за народом узнавать подробности
несчастия.
Сторож, был ли он пьян или слишком закутан от
сильного мороза, не слыхал отодвигаемого задом по-
езда, и его раздавили.
Еще прежде чем вернулись Вронский и Облонский,
дамы узнали эти подробности от дворецкого.
Облонский и Вронский оба видели обезображен-
ный труп. Облонский, видимо, страдал. Он морщился
и, казалось, готов был плакать.
– Ах, какой ужас! Ах, Анна, если бы ты видела! Ах,
какой ужас! – приговаривал он.
Вронский молчал, и красивое лицо его было серьез-
но, но совершенно спокойно.
– Ах, если бы вы видели, графиня, – говорил Сте-
пан Аркадьич. – И жена его тут… Ужасно видеть
ее… Она бросилась на тело. Говорят, он один кормил
огромное семейство. Вот ужас!
– Нельзя ли что-нибудь сделать для нее? – взвол-
нованным шепотом сказала Каренина.
Вронский взглянул на нее и тотчас же вышел из ва-
гона.
– Я сейчас приду, maman, – прибавил он, оберты-
ваясь в дверях.
Когда он возвратился через несколько минут, Сте-
пан Аркадьич уже разговаривал с графиней о но-
вой певице, а графиня нетерпеливо оглядывалась на
дверь, ожидая сына.
– Теперь пойдемте, – сказал Вронский, входя. Они
вместе вышли. Вронский шел впереди с матерью.
Сзади шла Каренина с братом. У выхода к Вронскому
подошел догнавший его начальник станции.
– Вы передали моему помощнику двести рублей.
Потрудитесь обозначить, кому вы назначаете их?
– Вдове, – сказал Вронский, пожимая плечами. – Я
не понимаю, о чем спрашивать.
– Вы дали? – крикнул сзади Облонский и, прижав
руку сестры, прибавил: – Очень мило, очень мило! Не
правда ли, славный малый? Мое почтение, графиня.
И он с сестрой остановились, отыскивая ее девуш-
ку.
Когда они вышли, карета Вронских уже отъехала.
Выходившие люди все еще переговаривались о том,
что случилось.
– Вот смерть-то ужасная! – сказал какой-то госпо-
дин, проходя мимо. – Говорят, на два куска.
– Я думаю, напротив, самая легкая, мгновенная, –
заметил другой.
– Как это не примут мер, – говорил третий.
Каренина села в карету, и Степан Аркадьич с удив-
лением увидал, что губы ее дрожат и она с трудом
удерживает слезы.
– Что с тобой, Анна? – спросил он, когда они отъе-
хали несколько сот сажен.
– Дурное предзнаменование, – сказала она.
– Какие пустяки! – сказал Степан Аркадьич. – Ты
приехала, это главное. Ты не можешь представить се-
бе, как я надеюсь на тебя.
– А ты давно знаешь Вронского? – спросила она.
– Да. Ты знаешь, мы надеемся, что он женится на
Кити.
– Да? – тихо сказала Анна. – Ну, теперь давай го-
ворить о тебе, – прибавила она, встряхивая головой,
как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и
мешавшее ей. – Давай говорить о твоих делах. Я по-
лучила твое письмо и вот приехала.
– Да, вся надежда на тебя, – сказал Степан Арка-
дьич.
– Ну, расскажи мне все.
И Степан Аркадьич стал рассказывать.
Подъехав к дому, Облонский высадил сестру,
вздохнул, пожал ее руку и отправился в присутствие.
XIX
Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в ма-
ленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком,
уж теперь похожим на отца, и слушала его урок из
французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и
стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу кур-
точки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая
ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пу-
говицу и положила ее в карман.
– Успокой ты руки, Гриша, – сказала она и опять взя-
лась за свое одеяло, давнишнюю работу, за которую
она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вяза-
ла нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя
она и велела вчера сказать мужу, что ей дела нет до
того, приедет или не приедет его сестра, она все при-
готовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Долли была убита своим горем, вся поглощена им.
Однако она помнила, что Анна, золовка, была жена
одного из важнейших лиц в Петербурге и петербург-
ская grande dame. И благодаря этому обстоятельству
она не исполнила сказанного мужу, то есть не забы-
ла, что приедет золовка. «Да, наконец, Анна ни в чем
не виновата, – думала Долли. – Я о ней ничего, кро-
ме самого хорошего, не знаю, и в отношении к себе
я видела от нее только ласку и дружбу». Правда, как
она могла запомнить свое впечатление в Петербур-
ге у Карениных, ей не нравился самый дом их; что-то
было фальшивое во всем складе их семейного быта.
«Но за что же я не приму ее? Только бы не вздумала
она утешать меня! – думала Долли. – Все утешения
и увещания, и прощения христианские – все это я уж
тысячу раз передумала, и все это не годится».
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить
о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе
говорить о постороннем она не могла. Она знала, что,
так или иначе, она Анне выскажет все, и то ее радова-
ла мысль о том, как она выскажет, то злила необходи-
мость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и
слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Она, как часто бывает, глядя на часы, ждала ее каж-
дую минуту и пропустила именно ту, когда гостья при-
ехала, так что не слыхала звонка.
Услыхав шум платья и легких шагов уже в дверях,
она оглянулась, и на измученном лице ее невольно
выразилось не радость, а удивление. Она встала и
обняла золовку.
– Как, уж приехала? – сказала она, целуя ее.
– Долли, как я рада тебя видеть!
– И я рада, – слабо улыбаясь и стараясь по выра-
жению лица Анны узнать, знает ли она, сказала Дол-
ли. «Верно, знает», – подумала она, заметив соболез-
нование на лице Анны. – Ну, пойдем, я тебя проведу
в твою комнату, – продолжала она, стараясь отдалить
сколько возможно минуту объяснения.
– Это Гриша? Боже мой, как он вырос! – сказала Ан-
на и, поцеловав его, не спуская глаз с Долли, остано-
вилась и покраснела. – Нет, позволь никуда не ходить.
Она сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь
своих черных, везде вьющихся волос, мотая головой,
отцепляла волоса.
– А ты сияешь счастьем и здоровьем! – сказала
Долли почти с завистью.
– Я?.. Да, – сказала Анна. – Боже мой, Таня! Ро-
весница Сереже моему, – прибавила она, обращаясь
ко вбежавшей девочке. Она взяла ее на руки и поце-
ловала. – Прелестная девочка, прелесть! Покажи же
мне всех.
Она называла их и припоминала не только имена,
но года, месяцы, характеры, болезни всех детей, и
Долли не могла не оценить этого.
– Ну, так пойдем к ним, – сказала она. – Вася спит
теперь, жалко.
Осмотрев детей, они сели, уже одни, в гостиной,
пред кофеем. Анна взялась за поднос и потом отодви-
нула его.
– Долли, – сказала она, – он говорил мне.
Долли холодно посмотрела на Анну. Она ждала те-
перь притворно-сочувственных фраз; но Анна ничего
такого не сказала.
– Долли, милая! – сказала она, – я не хочу ни гово-
рить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душень-
ка, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!
Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг пока-
зались слезы. Она пересела ближе к невестке и взяла
ее руку своею энергическою маленькою рукой. Долли
не отстранилась, но лицо ее не изменяло своего су-
хого выражения. Она сказала:
– Утешить меня нельзя. Все потеряно после того,
что было, все пропало!
И как только она сказала это, выражение лица ее
вдруг смягчилось. Анна подняла сухую, худую руку
Долли, поцеловала ее и сказала:
– Но, Долли, что же делать, что же делать? Как луч-
ше поступить в этом ужасном положении? – вот о чем
надо подумать.
– Все кончено, и больше ничего, – сказала Долли. –
И хуже всего то, ты пойми, что я не могу его бросить;
дети, я связана. А с ним жить я не могу, мне мука ви-
деть его.
– Долли, голубчик, он говорил мне, но я от тебя хочу
слышать, скажи мне все.
Долли посмотрела на нее вопросительно.
Участие и любовь непритворные видны были на ли-
це Анны.
– Изволь, – вдруг сказала она. – Но я скажу снача-
ла. Ты знаешь, как я вышла замуж. Я с воспитанием
maman не только была невинна, но я была глупа. Я
ничего не знала. Говорят, я знаю, мужья рассказыва-
ют женам свою прежнюю жизнь, но Стива… – она по-
правилась, – Степан Аркадьич ничего не сказал мне.
Ты не поверишь, но я до сей поры думала, что я одна
женщина, которую он знал. Так я жила восемь лет. Ты
пойми, что я не только не подозревала неверности,
но что я считала это невозможным, и тут, представь
себе, с такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю
гадость… Ты пойми меня. Быть уверенной вполне в
своем счастии, и вдруг… – продолжала Долли, удер-
живая рыданья, – и получить письмо… письмо его к
своей любовнице, к моей гувернантке. Нет, это слиш-
ком ужасно! – Она поспешно вынула платок и закрыла
им лицо. – Я понимаю еще увлечение, – продолжала
она, помолчав, – но обдуманно, хитро обманывать ме-
ня… с кем же?.. Продолжать быть моим мужем вме-
сте с нею… это ужасно! Ты не можешь понять…
– О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, пони-
маю, – говорила Анна, пожимая ее руку.
– И ты думаешь, что он понимает весь ужас мое-
го положения? – продолжала Долли. – Нисколько! Он
счастлив и доволен.
– О, нет! – быстро перебила Анна. – Он жалок, он
убит раскаяньем…
– Способен ли он к раскаянью? – перебила Долли,
внимательно вглядываясь в лицо золовки.
– Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть
на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а
теперь так унижен. Главное, что меня тронуло (и тут
Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) –
его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то,
что он, любя тебя… да, да, любя больше всего на
свете, – поспешно перебила она хотевшую возражать
Долли, – сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она
не простит», все говорит он.
Долли задумчиво смотрела мимо золовки, слушая
ее слова.
– Да, я понимаю, что положение его ужасно; вино-
ватому хуже, чем невинному, – сказала она, – если он
чувствует, что от вины его все несчастие. Но как же
простить, как мне опять быть его женою после нее?
Мне жить с ним теперь будет мученье, именно пото-
му, что я любила его, так любила, что я люблю свою
прошедшую любовь к нему…
И рыдания перервали ее слова.
Но как будто нарочно, каждый раз, как она смягча-
лась, она начинала опять говорить о том, что раздра-
жало ее.
– Она ведь молода, ведь она красива, – продолжа-
ла она. – Ты понимаешь ли, Анна, что у меня моя мо-
лодость, красота взяты кем? Им и его детьми. Я от-
служила ему, и на этой службе ушло все мое, и ему те-
перь, разумеется, свежее пошлое существо приятнее.
Они, верно, говорили между собою обо мне или, еще
хуже, умалчивали, – ты понимаешь? – Опять ненави-
стью зажглись ее глаза. – И после этого он будет гово-
рить мне… Что ж, я буду верить ему? Никогда. Нет, уж
кончено все, все, что составляло утешенье, награду
труда, мук… Ты поверишь ли? я сейчас учила Гришу:
прежде это бывало радость, теперь мученье. Зачем я
стараюсь, тружусь? Зачем дети? Ужасно то, что вдруг
душа моя перевернулась, и вместо любви, нежности у
меня к нему одна злоба, да, злоба. Я бы убила его и…
– Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя.
Ты так оскорблена, так возбуждена, что ты многое ви-
дишь не так.
Долли затихла, и они минуты две помолчали.
– Что делать, придумай, Анна, помоги. Я все пере-
думала и ничего не вижу.
Анна ничего не могла придумать, но сердце ее пря-
мо отзывалось на каждое слово, на каждое выраже-
ние лица невестки.
– Я одно скажу, – начала Анна, – я его сестра, я
знаю его характер, эту способность все, все забыть
(она сделала жест пред лбом), эту способность пол-
ного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не
верит, не понимает теперь, как он мог сделать то, что
сделал.
– Нет, он понимает, он понимал! – перебила Дол-
ли. – Но я… ты забываешь меня… разве мне легче?
– Постой! Когда он говорил мне, признаюсь тебе,
я не понимала еще всего ужаса твоего положения. Я
видела только его и то, что семья расстроена; мне его
жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина,
вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу
тебе сказать, как жаль тебя! Но, Долли, душенька, я
понимаю твои страдания вполне, только одного я не
знаю: я не знаю… я не знаю, насколько в душе твоей
есть еще любви к нему. Это ты знаешь, – настолько
ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то
прости!
– Нет, – начала Долли; но Анна прервала ее, целуя
еще раз ее руку.
– Я больше тебя знаю свет, – сказала она. – Я знаю
этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты го-
воришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было.
Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг
и жена – это для них святыня. Как-то у них эти женщи-
ны остаются в презрении и не мешают семье. Они ка-
кую-то черту проводят непроходимую между семьей
и этим. Я этого не понимаю, но это так.
– Да, но он целовал ее…
– Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда
он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он
приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая по-
эзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем
больше он с тобой жил, тем выше ты для него стано-
вилась. Ведь мы смеялись, бывало, над ним, что он к
каждому слову прибавлял: «Долли удивительная жен-
щина». Ты для него божество всегда была и осталась,
а это увлечение не души его…
– Но если это увлечение повторится?
– Оно не может, как я понимаю…
– Да, но ты простила бы?
– Не знаю. Я не могу судить… Нет, могу, – сказала
Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив
его на внутренних весах, прибавила: – Нет, могу, могу,
могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но
простила бы, и так простила бы, как будто этого не
было, совсем не было.
– Ну, разумеется, – быстро прервала Долли, как
будто она говорила то, что не раз думала, – иначе бы
это не было прощение. Если простить, то совсем, со-
всем. Ну пойдем, я тебя проведу в твою комнату, –
сказала она, вставая, и по дороге Долли обняла Ан-
ну. – Милая моя, как я рада, что ты приехала, как я
рада. Мне легче, гораздо легче стало.
XX
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Об-
лонских, и не принимала никого, так как уж некоторые
из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжа-
ли в этот же день. Анна все утро провела с Долли и
с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб
он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог мило-
стив», писала она.
Облонский обедал дома; разговор был общий, и же-
на говорила с ним, называя его «ты», чего прежде не
было. В отношениях мужа с женой оставалась та же
отчужденность, но уже не было речи о разлуке, и Сте-
пан Аркадьич видел возможность объяснения и при-
мирения.
Тотчас после обеда приехала Кити. Она знала Анну
Аркадьевну, но очень мало, и ехала теперь к сестре не
без страху пред тем, как ее примет эта петербургская
светская дама, которую все так хвалили. Но она по-
нравилась Анне Аркадьевне, – это она увидела сей-
час. Анна, очевидно, любовалась ее красотою и мо-
лодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже
чувствовала себя не только под ее влиянием, но чув-
ствовала себя влюбленною в нее, как способны влюб-
ляться молодые девушки в замужних и старших дам.
Анна непохожа была на светскую даму или на мать
восьмилетнего сына, но скорее походила бы на два-
дцатилетнюю девушку по гибкости движений, свеже-
сти и установившемуся на ее лице оживлению, выби-
вавшемуся то в улыбку, то во взгляд, если бы не се-
рьезное, иногда грустное выражение ее глаз, которое
поражало и притягивало к себе Кити. Кити чувство-
вала, что Анна была совершенно проста и ничего не
скрывала, но что в ней был другой какой-то высший
мир недоступных для нее интересов, сложных и поэ-
тических.
После обеда, когда Долли вышла в свою комнату,
Анна быстро встала и подошла к брату, который заку-
ривал сигару.
– Стива, – сказала она ему, весело подмигивая, кре-
стя его и указывая глазами на дверь. – Иди, и помогай
тебе Бог.
Он бросил сигару, поняв ее, и скрылся за дверью.
Когда Степан Аркадьич ушел, она вернулась на ди-
ван, где сидела окруженная детьми. Оттого ли, что де-
ти видели, что мама любила эту тетю, или оттого, что
они сами чувствовали в ней особенную прелесть, но
старшие два, а за ними и меньшие, как это часто бы-
вает с детьми, еще до обеда прилипли к новой тете и
не отходили от нее. И между ними составилось что-то
вроде игры, состоящей в том, чтобы как можно ближе
сидеть подле тети, дотрагиваться до нее, держать ее
маленькую руку, целовать ее, играть с ее кольцом или
хоть дотрагиваться до оборки ее платья.
– Ну, ну, как мы прежде сидели, – сказала Анна Ар-
кадьевна, садясь на свое место.
И опять Гриша подсунул голову под ее руку и при-
слонился головой к ее платью и засиял гордостью и
счастьем.
– Так теперь когда же бал? – обратилась она к Кити.
– На будущей неделе, и прекрасный бал. Один из
тех балов, на которых всегда весело.
– А есть такие, где всегда весело? – с нежною на-
смешкой сказала Анна.
– Странно, но есть. У Бобрищевых всегда весело,
у Никитиных тоже, а у Межковых всегда скучно. Вы
разве не замечали?
– Нет, душа моя, для меня уж нет таких балов, где
весело, – сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах
тот особенный мир, который ей не был открыт. – Для
меня есть такие, на которых менее трудно и скучно…
– Как может быть вам скучно на бале?
– Отчего же мне не может быть скучно на бале? –
спросила Анна.
Кити заметила, что Анна знала, какой последует от-
вет.
– Оттого, что вы всегда лучше всех.
Анна имела способность краснеть. Она покраснела
и сказала:
– Во-первых, никогда; а во-вторых, если б это и бы-
ло, то зачем мне это?
– Вы поедете на этот бал? – спросила Кити.
– Я думаю, что нельзя будет не ехать. Вот это возь-
ми, – сказала она Тане, которая стаскивала легко схо-
дившее кольцо с ее белого, тонкого в конце пальца.
– Я очень рада буду, если вы поедете. Я бы так хо-
тела вас видеть на бале.
– По крайней мере, если придется ехать, я буду уте-
шаться мыслью, что это сделает вам удовольствие…
Гриша, не тереби, пожалуйста, они и так все растре-
пались, – сказала она, поправляя выбившуюся прядь
волос, которою играл Гриша.
– Я вас воображаю на бале в лиловом.
– Отчего же непременно в лиловом? – улыбаясь,
спросила Анна. – Ну, дети, идите, идите. Слышите,
мисс Гуль зовет чай пить, – сказала она, отрывая от
себя детей и отправляя их в столовую.
– А я знаю, отчего вы зовете меня на бал. Вы жде-
те много от этого бала, и вам хочется, чтобы все тут
были, все принимали участие.
– Почем вы знаете? Да.
– О! как хорошо ваше время, – продолжала Анна. –
Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на
горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает
все в блаженное то время, когда вот-вот кончится дет-
ство, и из этого огромного круга, счастливого, весело-
го, делается путь все ýже и ýже и весело и жутко вхо-
дить в эту анфиладу, хотя она и светлая и прекрас-
ная… Кто не прошел через это?
Кити молча улыбалась. «Но как же она прошла че-
рез это? Как бы я желала знать весь ее роман», – по-
думала Кити, вспоминая непоэтическую наружность
Алексея Александровича, ее мужа.
– Я знаю кое-что. Стива мне говорил, и поздравляю
вас, он мне очень нравится, – продолжала Анна, – я
встретила Вронского на железной дороге.
– Ах, он был там? – спросила Кити, покраснев. – Что
же Стива сказал вам?
– Стива мне все разболтал. И я очень была бы ра-
да. Я ехала вчера с матерью Вронского, – продолжала
она, – и мать, не умолкая, говорила мне про него; это
ее любимец; я знаю, как матери пристрастны, но….
– Что ж мать рассказывала вам?
– Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но все-
таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рас-
сказывала, что он хотел отдать все состояние брату,
что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал,
спас женщину из воды. Словом, герой, – сказала Ан-
на, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, ко-
торые он дал на станции.
Но она не рассказала про эти двести рублей. По-
чему-то ей неприятно было вспоминать об этом. Она
чувствовала, что в этом было что-то касающееся до
нее и такое, чего не должно было быть.
– Она очень просила меня поехать к ней, – продол-
жала Анна, – и я рада повидать старушку и завтра
поеду к ней. Однако, слава Богу, Стива долго остает-
ся у Долли в кабинете, – прибавила Анна, переменяя
разговор и вставая, как показалось Кити, чем-то недо-
вольная.
– Нет, я прежде! нет, я! – кричали дети, окончив чай
и выбегая к тете Анне.
– Все вместе! – сказала Анна и, смеясь, побежала
им навстречу и обняла и повалила всю эту кучу копо-
шащихся и визжащих от восторга детей.
XXI
К чаю больших Долли вышла из своей комнаты.
Степан Аркадьич не выходил. Он, должно быть, вы-
шел из комнаты жены задним ходом.
– Я боюсь, что тебе холодно будет наверху, – заме-
тила Долли, обращаясь к Анне, – мне хочется переве-
сти тебя вниз, и мы ближе будем.
– Ах, уж, пожалуйста, обо мне не заботьтесь, – от-
вечала Анна, вглядываясь в лицо Долли и стараясь
понять, было или не было примирения.
– Тебе светло будет здесь, – отвечала невестка.
– Я тебе говорю, что я сплю везде и всегда как су-
рок.
– Об чем это? – сказал Степан Аркадьич, выходя из
кабинета и обращаясь к жене.
По тону его и Кити и Анна сейчас поняли, что при-
мирение состоялось.
– Я Анну хочу перевести вниз, но надо гардины пе-
ревесить. Никто не сумеет сделать, надо самой, – от-
вечала Долли, обращаясь к нему.
«Бог знает, вполне ли помирились?» – подумала
Анна, услышав ее тон, холодный и спокойный.
– Ах, полно, Долли, все делать трудности, – сказал
муж. – Ну, хочешь, я все сделаю…
«Да, должно быть, помирились», – подумала Анна.
– Знаю, как ты все сделаешь, – отвечала Долли, –
скажешь Матвею сделать то, чего нельзя сделать, сам
уедешь, а он все перепутает, – и привычная насмеш-
ливая улыбка морщила концы губ Долли, когда она
говорила это.
«Полное, полное примиренье, полное, – подумала
Анна, – слава Богу!» – и, радуясь тому, что она была
причиной этого, она подошла к Долли и поцеловала
ее.
– Совсем нет, отчего ты так презираешь нас с Мат-
веем? – сказал Степан Аркадьич, улыбаясь чуть за-
метно и обращаясь к жене.
Весь вечер, как всегда, Долли была слегка насмеш-
лива по отношению к мужу, а Степан Аркадьич дово-
лен и весел, но настолько, чтобы не показать, что он,
будучи прощен, забыл свою вину.
В половине десятого особенно радостная и прият-
ная вечерняя семейная беседа за чайным столом у
Облонских была нарушена самым, по-видимому, про-
стым событием, но это простое событие почему-то
всем показалось странным. Разговорившись об об-
щих петербургских знакомых, Анна быстро встала.
– Она у меня есть в альбоме, – сказала она, – да
и кстати я покажу моего Сережу, – прибавила она с
гордою материнскою улыбкой.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась
с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укла-
дывала его, ей стало грустно, что она так далеко от
него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвраща-
лась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захоте-
лось посмотреть на его карточку и поговорить о нем.
Воспользовавшись первым предлогом, она встала и
своею легкою, решительною походкой пошла за аль-
бомом. Лестница наверх, в ее комнату, выходила на
площадку большой входной теплой лестницы.
В то время, как она выходила из гостиной, в перед-
ней послышался звонок.
– Кто это может быть? – сказала Долли.
– За мной рано, а кому-нибудь поздно, – заметила
Кити.
– Верно, с бумагами, – прибавил Степан Аркадьич,
и, когда Анна проходила мимо лестницы, слуга взбе-
гал наверх, чтобы доложить о приехавшем, а сам при-
ехавший стоял у лампы. Анна, взглянув вниз, узна-
ла тотчас же Вронского, и странное чувство удоволь-
ствия и вместе страха чего-то вдруг шевельнулось у
нее в сердце. Он стоял, не снимая пальто, и что-то до-
ставал из кармана. В ту минуту как она поравнялась с
серединой лестницы, он поднял глаза, увидал ее, и в
выражении его лица сделалось что-то пристыженное
и испуганное. Она, слегка наклонив голову, прошла, а
вслед за ней послышался громкий голос Степана Ар-
кадьича, звавшего его войти, и негромкий, мягкий и
спокойный голос отказывавшегося Вронского.
Когда Анна вернулась с альбомом, его уже не бы-
ло, а Степан Аркадьич рассказывал, что он заезжал
узнать об обеде, который они завтра давали приезжей
знаменитости.
– Он ни за что не хотел войти. Какой-то он стран-
ный, – прибавил Степан Аркадьич.
Кити покраснела. Она думала, что она одна поня-
ла, зачем он приезжал и отчего не вошел. «Он был у
нас, – думала она, – и не застал и подумал, я здесь; но
не вошел, оттого что думал – поздно, и Анна здесь».
Все переглянулись, ничего не сказав, и стали смот-
реть альбом Анны.
Ничего не было ни необыкновенного, ни странно-
го в том, что человек заехал к приятелю в половине
десятого узнать подробности затеваемого обеда и не
вошел; но всем это показалось странно. Более всех
странно и нехорошо это показалось Анне.
XXII
Бал только что начался, когда Кити с матерью вхо-
дила на большую, уставленную цветами и лакеями в
пудре и красных кафтанах, залитую светом лестни-
цу. Из зал несся стоявший в них равномерный, как в
улье, шорох движенья, и, пока они на площадке меж-
ду деревьями оправляли перед зеркалом прически,
из залы послышались осторожно-отчетливые звуки
скрипок оркестра, начавшего первый вальс. Штатский
старичок, оправлявший свои седые височки у другого
зеркала и изливавший от себя запах духов, столкнул-
ся с ними на лестнице и посторонился, видимо любу-
ясь незнакомою ему Кити. Безбородый юноша, один
из тех светских юношей, которых старый князь Щер-
бацкий называл тютьками , в чрезвычайно открытом
жилете, оправляя на ходу белый галстук, поклонился
им и, пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити на
кадриль. Первая кадриль была уж отдана Вронскому,
она должна была отдать этому юноше вторую. Воен-
ный, застегивая перчатку, сторонился у двери и, по-
глаживая усы, любовался на розовую Кити.
Несмотря на то, что туалет, прическа и все приго-
товления к балу стоили Кити больших трудов и сооб-
ражений, она теперь, в своем сложном тюлевом пла-
тье на розовом чехле, вступала на бал так свободно
и просто, как будто все эти розетки, кружева, все по-
дробности туалета не стоили ей и ее домашним ни
минуты внимания, как будто она родилась в этом тю-
ле, кружевах, с этою высокою прической, с розой и
двумя листками наверху.
Когда старая княгиня пред входом в залу хотела
оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити
слегка отклонилась. Она чувствовала, что все само
собою должно быть хорошо и грациозно на ней и что
поправлять ничего не нужно.
Кити была в одном из своих счастливых дней. Пла-
тье не теснило нигде, нигде не спускалась кружевная
берта, розетки не смялись и не оторвались; розовые
туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а весе-
лили ножку. Густые косы белокурых волос держались
как свои на маленькой головке. Пуговицы все три за-
стегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, ко-
торая обвила ее руку, не изменив ее формы. Черная
бархатка медальона особенно нежно окружила шею.
Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зерка-
ло на свою шею, Кити чувствовала, что эта бархатка
говорила. Во всем другом могло еще быть сомненье,
но бархатка была прелесть. Кити улыбнулась и здесь
на бале, взглянув на нее в зеркало. В обнаженных
плечах и руках Кити чувствовала холодную мрамор-
ность, чувство, которое она особенно любила. Гла-
за блестели, и румяные губы не могли не улыбаться
от сознания своей привлекательности. Не успела она
войти в залу и дойти до тюлево-ленто-кружевно-цвет-
ной толпы дам, ожидавших приглашения танцевать
(Кити никогда не стаивала в этой толпе), как уж ее
пригласили на вальс, и пригласил лучший кавалер,
главный кавалер по бальной иерархии, знаменитый
дирижер балов, церемониймейстер, женатый, краси-
вый и статный мужчина Егорушка Корсунский. Толь-
ко что оставив графиню Банину, с которою он протан-
цевал первый тур вальса, он, оглядывая свое хозяй-
ство, то есть пустившихся танцевать несколько пар,
увидел входившую Кити и подбежал к ней тою особен-
ною, свойственною только дирижерам балов развяз-
ною иноходью и, поклонившись, даже не спрашивая,
желает ли она, занес руку, чтоб обнять ее тонкую та-
лию. Она оглянулась, кому передать веер, и хозяйка,
улыбаясь ей, взяла его.
– Как хорошо, что вы приехали вовремя, – сказал
он, обнимая ее талию, – а то, что за манера опазды-
вать.
Она положила, согнувши, левую руку на его плечо,
и маленькие ножки в розовых ботинках быстро, лег-
ко и мерно задвигались в такт музыки по скользкому
паркету.
– Отдыхаешь, вальсируя с вами, – сказал он ей,
пускаясь в первые небыстрые шаги вальса. – Пре-
лесть, какая легкость, précision, 63 – говорил он ей то,
что говорил почти всем хорошим знакомым.
Она улыбнулась на его похвалу и через его плечо
продолжала разглядывать залу. Она была не вновь
выезжающая, у которой на бале все лица сливают-
ся в одно волшебное впечатление; она и не была за-
тасканная по балам девушка, которой все лица бала
так знакомы, что наскучили; но она была на середине
этих двух, – она была возбуждена, а вместе с тем об-
ладала собой настолько, что могла наблюдать. В ле-
вом углу залы, она видела, сгруппировался цвет об-
щества. Там была до невозможного обнаженная кра-
савица Лиди, жена Корсунского, там была хозяйка,
там сиял своею лысиной Кривин, всегда бывший там,
где цвет общества; туда смотрели юноши, не смея по-
дойти; и там она нашла глазами Стиву и потом уви-
дала прелестную фигуру и голову Анны в черном бар-
хатном платье. И он был тут. Кити не видала его с того
вечера, когда она отказала Левину. Кити своими даль-
нозоркими глазами тотчас узнала его и даже замети-
ла, что он смотрит на нее.
– Что ж, еще тур? Вы не устали? – сказал Корсун-
ский, слегка запыхавшись.
63 точность ( франц .).
– Нет, благодарствуйте.
– Куда ж отвести вас?
– Каренина тут, кажется… отведите меня к ней.
– Куда прикажете.
И Корсунский завальсировал, умеряя шаг, прямо
на толпу в левом углу залы, приговаривая: «Pardon,
mesdames, pardon, pardon, mesdames», и, лавируя
между морем кружев, тюля и лент и не зацепив ни за
перышко, повернул круто свою даму, так что откры-
лись ее тонкие ножки в ажурных чулках, а шлейф раз-
несло опахалом и закрыло им колени Кривину. Кор-
сунский поклонился, выпрямил открытую грудь и по-
дал руку, чтобы провести ее до Анны Аркадьевны. Ки-
ти, раскрасневшись, сняла шлейф с колен Кривина
и, закруженная немного, оглянулась, отыскивая Анну.
Анна стояла, окруженная дамами и мужчинами, раз-
говаривая. Анна была не в лиловом, как того непре-
менно хотела Кити, но в черном, низко срезанном бар-
хатном платье, открывавшем ее точеные, как старой
слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки
с тонкою крошечною кистью. Все платье было обши-
то венецианским гипюром. На голове у нее, в черных
волосах, своих без примеси, была маленькая гирлян-
да анютиных глазок и такая же на черной ленте поя-
са между белыми кружевами. Прическа ее была неза-
метна. Заметны были только, украшая ее, эти свое-
вольные короткие колечки курчавых волос, всегда вы-
бивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой
шее была нитка жемчугу.
Кити видела каждый день Анну, была влюблена в
нее и представляла себе ее непременно в лиловом.
Но теперь, увидав ее в черном, она почувствовала,
что не понимала всей ее прелести. Она теперь уви-
дала ее совершенно новою и неожиданною для себя.
Теперь она поняла, что Анна не могла быть в лиловом
и что ее прелесть состояла именно в том, что она все-
гда выступала из своего туалета, что туалет никогда
не мог быть виден на ней. И черное платье с пышны-
ми кружевами не было видно на ней; это была только
рамка, и была видна только она, простая, естествен-
ная, изящная и вместе веселая и оживленная.
Она стояла, как и всегда, чрезвычайно прямо дер-
жась, и, когда Кити подошла к этой кучке, говорила с
хозяином дома, слегка поворотив к нему голову.
– Нет, я не брошу камня, – отвечала она ему на что-
то, – хотя я не понимаю, – продолжала она, пожав пле-
чами, и тотчас же с нежною улыбкой покровительства
обратилась к Кити. Беглым женским взглядом окинув
ее туалет, она сделала чуть заметное, но понятное
для Кити, одобрительное ее туалету и красоте движе-
нье головой. – Вы и в залу входите танцуя, – приба-
вила она.
– Это одна из моих вернейших помощниц, – ска-
зал Корсунский, кланяясь Анне Аркадьевне, которой
он не видал еще. – Княжна помогает сделать бал ве-
селым и прекрасным. Анна Аркадьевна, тур вальса, –
сказал он, нагибаясь.
– А вы знакомы? – спросил хозяин.
– С кем мы не знакомы? Мы с женой как белые вол-
ки, нас все знают, – отвечал Корсунский. – Тур вальса,
Анна Аркадьевна.
– Я не танцую, когда можно не танцевать, – сказала
она.
– Но нынче нельзя, – отвечал Корсунский.
В это время подходил Вронский.
– Ну, если нынче нельзя не танцевать, так пойдем-
те, – сказала она, не замечая поклона Вронского, и
быстро подняла руку на плечо Корсунского.
«За что она недовольна им?» – подумала Кити, за-
метив, что Анна умышленно не ответила на поклон
Вронского. Вронский подошел к Кити, напоминая ей о
первой кадрили и сожалея, что все это время не имел
удовольствия ее видеть. Кити смотрела, любуясь, на
вальсировавшую Анну и слушала его. Она ждала, что
он пригласит ее на вальс, но он не пригласил, и она
удивленно взглянула на него. Он покраснел и поспеш-
но пригласил вальсировать, но только что он обнял ее
тонкую талию и сделал первый шаг, как вдруг музыка
остановилась. Кити посмотрела на его лицо, которое
было на таком близком от нее расстоянии, и долго по-
том, чрез несколько лет, этот взгляд, полный любви,
которым она тогда взглянула на него и на который он
не ответил ей, мучительным стыдом резал ее сердце.
– Pardon, pardon! Вальс, вальс! – закричал с другой
стороны залы Корсунский и, подхватив первую попав-
шуюся барышню, стал сам танцевать.
XXIII
Вронский с Кити прошел несколько туров вальса.
После вальса Кити подошла к матери и едва успела
сказать несколько слов с Нордстон, как Вронский уже
пришел за ней для первой кадрили. Во время кадрили
ничего значительного не было сказано, шел прерыви-
стый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых
он очень забавно описывал, как милых сорокалетних
детей, то о будущем общественном театре 64, и толь-
ко один раз разговор затронул ее за живое, когда он
спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень
понравился ему. Но Кити и не ожидала большего от
кадрили. Она ждала с замиранием сердца мазурки.
Ей казалось, что в мазурке все должно решиться. То,
что он во время кадрили не пригласил ее на мазур-
ку, не тревожило ее. Она была уверена, что она тан-
цует мазурку с ним, как и на прежних балах, и пяте-
64 … R разговор о будущем общественном театре… – Обще-
ственный театр был открыт в Москве на Варварской площади в 1873 г.
Это новшество встретили, как «шаг к освобождению столичных театров
от монополии». До той поры все сцены столиц находились во власти
канцелярии Императорских театров. Однако новый театр не соответ-
ствовал своему названию и назначению. «В московский общедоступный
театр… могли попасть только те, которые были в состоянии платить от-
носительно довольно высокие цены. Народу же он был совершенно по-
чти недоступен» («Голос», 1873, № 163).
рым отказала мазурку, говоря, что танцует. Весь бал
до последней кадрили был для Кити волшебным сно-
видением радостных цветов, звуков и движений. Она
не танцевала, только когда чувствовала себя слиш-
ком усталою и просила отдыха. Но, танцуя послед-
нюю кадриль с одним из скучных юношей, которому
нельзя было отказать, ей случилось быть vis-а-vis 65 с
Вронским и Анной. Она не сходилась с Анной с само-
го приезда и тут вдруг увидала ее опять совершенно
новою и неожиданною. Она увидала в ней столь зна-
комую ей самой черту возбуждения от успеха. Она ви-
дела, что Анна пьяна вином возбуждаемого ею вос-
хищения. Она знала это чувство и знала его призна-
ки и видела их на Анне – видела дрожащий, вспыхи-
вающий блеск в глазах и улыбку счастья и возбужде-
ния, невольно изгибающую губы, и отчетливую гра-
цию, верность и легкость движений.
«Кто? – спросила она себя. – Все или один?» И, не
помогая мучившемуся юноше, с которым она танце-
вала, в разговоре, нить которого он упустил и не мог
поднять, и наружно подчиняясь весело-громким пове-
лительным крикам Корсунского, то бросающего всех
в grand rond, 66 то в chaîne, 67 она наблюдала, и серд-
65 напротив ( франц .). 66 большой круг ( франц .). 67 цепь ( франц .).
це ее сжималось больше и больше. «Нет, это не лю-
бованье толпы опьянило ее, а восхищение одного. И
этот один? неужели это он?» Каждый раз, как он гово-
рил с Анной, в глазах ее вспыхивал радостный блеск,
и улыбка счастья изгибала ее румяные губы. Она как
будто делала усилие над собой, чтобы не выказывать
этих признаков радости, но они сами собой выступа-
ли на ее лице. «Но что он?» Кити посмотрела на него
и ужаснулась. То, что Кити так ясно представлялось в
зеркале ее лица, она увидела на нем. Куда делась его
всегда спокойная, твердая манера и беспечно спокой-
ное выражение лица? Нет, он теперь каждый раз, как
обращался к ней, немного сгибал голову, как бы же-
лая пасть пред ней, и во взгляде его было одно выра-
жение покорности и страха. «Я не оскорбить хочу, –
каждый раз как будто говорил его взгляд, – но спасти
себя хочу, и не знаю как». На лице его было такое вы-
ражение, которого она никогда не видала прежде.
Они говорили об общих знакомых, вели самый ни-
чтожный разговор, но Кити казалось, что всякое ска-
занное ими слово решало их и ее судьбу. И странно
то, что хотя они действительно говорили о том, как
смешон Иван Иванович своим французским языком,
и о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше
партию, а между тем эти слова имели для них значе-
ние, и они чувствовали это так же, как и Кити. Весь
бал, весь свет, все закрылось туманом в душе Кити.
Только пройденная ею строгая школа воспитания под-
держивала ее и заставляла делать то, чего от нее тре-
бовали, то есть танцевать, отвечать на вопросы, гово-
рить, даже улыбаться. Но пред началом мазурки, ко-
гда уже стали расставлять стулья и некоторые пары
двинулись из маленьких в большую залу, на Кити на-
шла минута отчаяния и ужаса. Она отказала пятерым
и теперь не танцевала мазурки. Даже не было надеж-
ды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она име-
ла слишком большой успех в свете, и никому в голо-
ву не могло прийти, чтоб она не была приглашена до
сих пор. Надо было сказать матери, что она больна,
и уехать домой, но на это у нее не было силы. Она
чувствовала себя убитою.
Она зашла в глубь маленькой гостиной и опусти-
лась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась
облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная,
худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная,
утонула в складках розового тюника; в другой она дер-
жала веер и быстрыми, короткими движениями обма-
хивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому
виду бабочки, только что уцепившейся за травку и го-
товой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные кры-
лья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
«А может быть, я ошибаюсь, может быть, этого не
было?»
И она опять вспоминала все, что она видела.
– Кити, что ж это такое? – сказала графиня Норд-
стон, по ковру неслышно подойдя к ней. – Я не пони-
маю этого.
У Кити дрогнула нижняя губа; она быстро встала.
– Кити, ты не танцуешь мазурку?
– Нет, нет, – сказала Кити дрожащим от слез голо-
сом.
– Он при мне звал ее на мазурку, – сказала Норд-
стон, зная, что Кити поймет, кто он и она. – Она сказа-
ла: разве вы не танцуете с княжной Щербацкой?
– Ах, мне все равно! – отвечала Кити.
Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения,
никто не знал того, что она вчера отказала человеку,
которого она, может быть, любила, и отказала потому,
что верила в другого.
Графиня Нордстон нашла Корсунского, с которым
она танцевала мазурку, и велела ему пригласить Кити.
Кити танцевала в первой паре, и, к ее счастью,
ей не надо было говорить, потому что Корсунский
все время бегал, распоряжаясь по своему хозяйству.
Вронский с Анной сидели почти против нее. Она ви-
дела их своими дальнозоркими глазами, видела их и
вблизи, когда они сталкивались в парах, и чем боль-
ше она видела их, тем больше убеждалась, что несча-
стье ее свершилось. Она видела, что они чувствова-
ли себя наедине в этой полной зале. И на лице Врон-
ского, всегда столь твердом и независимом, она виде-
ла то поразившее ее выражение потерянности и по-
корности, похожее на выражение умной собаки, когда
она виновата.
Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она
задумывалась, и он становился серьезен. Какая-то
сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к
лицу Анны. Она была прелестна в своем простом чер-
ном платье, прелестны были ее полные руки с брас-
летами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга,
прелестны вьющиеся волосы расстроившейся при-
чески, прелестны грациозные легкие движения ма-
леньких ног и рук, прелестно это красивое лицо в сво-
ем оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в
ее прелести.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и все
больше и больше страдала. Кити чувствовала себя
раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Врон-
ский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не
вдруг узнал ее – так она изменилась.
– Прекрасный бал! – сказал он ей, чтобы сказать
что-нибудь.
– Да, – отвечала она.
В середине мазурки, повторяя сложную фигуру,
вновь выдуманную Корсунским, Анна вышла на сере-
дину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к се-
бе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на
нее, подходя. Анна, прищурившись, смотрела на нее
и улыбнулась, пожав ей руку. Но, заметив, что лицо
Кити только выражением отчаяния и удивления отве-
тило на ее улыбку, она отвернулась от нее и весело
заговорила с другою дамой.
«Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в
ней», – сказала себе Кити.
Анна не хотела оставаться ужинать, но хозяин стал
просить ее.
– Полно, Анна Аркадьевна, – заговорил Корсун-
ский, забирая ее обнаженную руку под рукав своего
фрака. – Какая у меня идея котильона! Un bijou! 68
И он понемножку двигался, стараясь увлечь ее. Хо-
зяин улыбался одобрительно.
– Нет, я не останусь, – ответила Анна, улыбаясь; но,
несмотря на улыбку, и Корсунский и хозяин поняли по
решительному тону, с каким она отвечала, что она не
останется.
– Нет, я и так в Москве танцевала больше на вашем
одном бале, чем всю зиму в Петербурге, – сказала Ан-
на, оглядываясь на подле нее стоявшего Вронского. –
Надо отдохнуть перед дорогой.
68 Прелесть! ( франц .)
– А вы решительно едете завтра? – спросил Врон-
ский.
– Да, я думаю, – отвечала Анна, как бы удивля-
ясь смелости его вопроса; но неудержимый дрожа-
щий блеск глаз и улыбки обжег его, когда она говори-
ла это.
Анна Аркадьевна не осталась ужинать и уехала.
XXIV
«Да, что-то есть во мне противное, отталкиваю-
щее, – думал Левин, вышедши от Щербацких и пеш-
ком направляясь к брату. – И не гожусь я для других
людей. Гордость, говорят. Нет, у меня нет и гордости.
Если бы была гордость, я не поставил бы себя в та-
кое положение». И он представлял себе Вронского,
счастливого, доброго, умного и спокойного, никогда,
наверное, не бывавшего в том ужасном положении, в
котором он был нынче вечером. «Да, она должна бы-
ла выбрать его. Так надо, и жаловаться мне не на кого
и не за что. Виноват я сам. Какое право имел я думать,
что она захочет соединить свою жизнь с моею? Кто
я? И что я? Ничтожный человек, никому и ни для кого
не нужный». И он вспомнил о брате Николае и с радо-
стью остановился на этом воспоминании. «Не прав ли
он, что все на свете дурно и гадко? И едва ли мы спра-
ведливо судим и судили о брате Николае. Разумеется,
с точки зрения Прокофья, видевшего его в оборван-
ной шубе и пьяного, он презренный человек; но я знаю
его иначе. Я знаю его душу и знаю, что мы похожи с
ним. А я, вместо того чтобы ехать отыскать его, поехал
обедать и сюда». Левин подошел к фонарю, прочел
адрес брата, который у него был в бумажнике, и по-
дозвал извозчика. Всю длинную дорогу до брата Ле-
вин живо припоминал себе все известные ему собы-
тия из жизни брата Николая. Вспоминал он, как брат в
университете и год после университета, несмотря на
насмешки товарищей, жил как монах, в строгости ис-
полняя все обряды религии, службы, посты и избегая
всяких удовольствий, в особенности женщин; и потом
как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гад-
кими людьми и пустился в самый беспутный разгул.
Вспоминал потом про историю с мальчиком, которого
он взял из деревни, чтобы воспитывать, и в припадке
злости так избил, что началось дело по обвинению в
причинении увечья. Вспоминал потом историю с шу-
лером, которому он проиграл деньги, дал вексель и
на которого сам подал жалобу, доказывая, что тот его
обманул. (Это были те деньги, которые заплатил Сер-
гей Иваныч.) Потом вспоминал, как он ночевал ночь
в части за буйство. Вспоминал затеянный им постыд-
ный процесс с братом Сергеем Иванычем за то, что
тот будто бы не выплатил ему долю из материнского
имения; и последнее дело, когда он уехал служить в
Западный край и там попал под суд за побои, нане-
сенные старшине… Все это было ужасно гадко, но Ле-
вину это представлялось совсем не так гадко, как это
должно было представляться тем, которые не знали
Николая Левина, не знали всей его истории, не знали
его сердца.
Левин помнил, как в то время, когда Николай был в
периоде набожности, постов, монахов, служб церков-
ных, когда он искал в религии помощи, узды на свою
страстную натуру, никто не только не поддержал его,
но все, и он сам, смеялись над ним. Его дразнили, зва-
ли его Ноем, монахом; а когда его прорвало, никто не
помог ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей,
в самой основе своей души, несмотря на все безобра-
зие своей жизни, не был более неправ, чем те люди,
которые презирали его. Он не был виноват в том, что
родился с своим неудержимым характером и стеснен-
ным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим.
«Все выскажу ему, все заставлю его высказать и по-
кажу ему, что я люблю и потому понимаю его», – ре-
шил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом
часу к гостинице, указанной на адресе.
– Наверху 12-й и 13-й, – ответил швейцар на вопрос
Левина.
– Дома?
– Должно, дома.
Дверь 12-го нумера была полуотворена, и оттуда, в
полосе света, выходил густой дым дурного и слабого
табаку и слышался незнакомый Левину голос; но Ле-
вин тотчас же узнал, что брат тут; он услыхал его по-
кашливанье.
Когда он вошел в дверь, незнакомый голос говорил:
– Все зависит от того, насколько разумно и созна-
тельно поведется дело.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что
говорит с огромной шапкой волос молодой человек в
поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстя-
ном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на
диване. Брата не видно было. У Константина больно
сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Кон-
стантин, снимая калоши, прислушивался к тому, что
говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то
предприятии.
– Ну, черт их дери, привилегированные классы, –
прокашливаясь, проговорил голос брата. – Маша! До-
будь ты нам поужинать и дай вина, если осталось, а
то пошли.
Женщина встала, вышла за перегородку и увидала
Константина.
– Какой-то барин, Николай Дмитрич, – сказала она.
– Кого нужно? – сердито сказал голос Николая Ле-
вина.
– Это я, – отвечал Константин Левин, выходя на
свет.
– Кто я? – еще сердитее повторил голос Николая.
Слышно было, как он быстро встал, зацепив за что-
то, и Левин увидал перед собою в дверях столь зна-
комую и все-таки поражающую своею дикостью и бо-
лезненностью огромную, худую, сутуловатую фигуру
брата, с его большими испуганными глазами.
Он был еще худее, чем три года тому назад, когда
Константин Левин видел его в последний раз. На нем
был короткий сюртук. И руки и широкие кости каза-
лись еще огромнее. Волосы стали реже, те же пря-
мые усы висели на губы, те же глаза странно и наивно
смотрели на вошедшего.
– А, Костя! – вдруг проговорил он, узнав брата, и
глаза его засветились радостью. Но в ту же секунду он
оглянулся на молодого человека и сделал столь зна-
комое Константину судорожное движение головой и
шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, ди-
кое, страдальческое и жестокое выражение останови-
лось на его исхудалом лице.
– Я писал и вам и Сергею Иванычу, что я вас не
знаю и не хочу знать. Что тебе, что вам нужно?
Он был совсем не такой, каким воображал его Кон-
стантин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то,
что делало столь трудным общение с ним, было поза-
быто Константином Левиным, когда он думал о нем;
и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это
судорожное поворачиванье головы, он вспомнил все
это.
– Мне ни для чего не нужно видеть тебя, – робко
отвечал он. – Я просто приехал тебя видеть.
Робость брата, видимо, смягчила Николая. Он дер-
нулся губами.
– А, ты так? – сказал он. – Ну, входи, садись. Хо-
чешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, по-
стой. Ты знаешь, кто это? – обратился он к брату, ука-
зывая на господина в поддевке, – это господин Криц-
кий, мой друг еще из Киева, очень замечательный че-
ловек. Его, разумеется, преследует полиция, потому
что он не подлец.
И он оглянулся по своей привычке на всех бывших
в комнате. Увидав, что женщина, стоявшая в дверях,
двинулась было идти, он крикнул ей: «Постой, я ска-
зал». И с тем неуменьем, с тою нескладностью раз-
говора, которые так знал Константин, он, опять огля-
дывая всех, стал рассказывать брату историю Криц-
кого: как его выгнали из университета за то, что он за-
вел общество вспоможения бедным студентам и вос-
кресные школы 69, и как потом он поступил в народную
69 …его выгнали из университета за то, что он завел… воскрес-
ные > … – Революционеры 70-х годов рассматривали работу в вос-
кресных школах для рабочих как одну из форм «хождения в народ». В
1874 г. министр юстиции граф К.И. Пален представил Александру II до-
клад «Успехи революционной пропаганды в России». Воскресные шко-
лы были взяты под строгий контроль.
школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как
потом судили за что-то.
– Вы Киевского университета? – сказал Констан-
тин Левин Крицкому, чтобы прервать установившееся
неловкое молчание.
– Да, Киевского был, – насупившись, сердито гово-
рил Крицкий.
– А эта женщина, – перебил его Николай Левин, ука-
зывая на нее, – моя подруга жизни, Марья Николаев-
на. Я взял ее из дома, – и он дернулся шеей, гово-
ря это. – Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хо-
чет знать, – прибавил он, возвышая голос и хмурясь, –
прошу любить и уважать ее. Она все равно что моя
жена, все равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь де-
ло. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а
вот порог.
И опять глаза его вопросительно обежали всех.
– Отчего же я унижусь, я не понимаю.
– Так вели, Маша, принести ужинать: три порции,
водки и вина… Нет, постой… Нет, не надо… Иди.
XXV
– Так видишь, – продолжал Николай Левин, с уси-
лием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно
было сообразить, что сказать и сделать. – Вот видишь
ли… – Он указал в углу комнаты какие-то железные
бруски, завязанные бечевками. – Видишь ли это? Это
начало нового дела, к которому мы приступаем. Дело
это есть производительная артель…
Константин почти не слушал. Он вглядывался в его
болезненное, чахоточное лицо, и все больше и боль-
ше ему жалко было его, и он не мог заставить себя
слушать то, что брат рассказывал ему про артель. Он
видел, что эта артель есть только якорь спасения от
презрения к самому себе. Николай Левин продолжал
говорить:
– Ты знаешь, что капитал давит работника, – работ-
ники у нас, мужики, несут всю тягость труда и постав-
лены так, что, сколько бы они ни трудились, они не
могут выйти из своего скотского положения. Все бары-
ши заработной платы, на которые они бы могли улуч-
шить свое положение, доставить себе досуг и вслед-
ствие этого образование, все излишки платы – отни-
маются у них капиталистами. И так сложилось обще-
ство, что чем больше они будут работать, тем больше
будут наживаться купцы, землевладельцы, а они бу-
дут скоты рабочие всегда. И этот порядок нужно изме-
нить, – кончил он и вопросительно посмотрел на бра-
та.
– Да, разумеется, – сказал Константин, вглядыва-
ясь в румянец, выступивший под выдающимися ко-
стями щек брата.
– И мы вот устраиваем артель слесарную, где все
производство, и барыш, и, главное, орудия производ-
ства, все будет общее.
– Где же будет артель? – спросил Константин Ле-
вин.
– В селе Воздреме Казанской губернии.
– Да отчего же в селе? В селах, мне кажется, и так
дела много. Зачем в селе слесарная артель?
– А затем, что мужики теперь такие же рабы, какими
были прежде, и от этого-то вам с Сергеем Иванычем
и неприятно, что их хотят вывести из этого рабства, –
сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
Константин Левин вздохнул, оглядывая в это вре-
мя комнату, мрачную и грязную. Этот вздох, казалось,
еще более раздражил Николая.
– Знаю ваши с Сергеем Иванычем аристократиче-
ские воззрения. Знаю, что он все силы ума употреб-
ляет на то, чтоб оправдать существующее зло.
– Нет, да к чему ты говоришь о Сергей Иваныче? –
проговорил, улыбаясь, Левин.
– Сергей Иваныч? А вот к чему! – вдруг при имени
Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, – вот к
чему… Да что говорить? Только одно… Для чего ты
приехал ко мне? Ты презираешь это, и прекрасно, и
ступай с Богом, ступай! – кричал он, вставая со сту-
ла, – и ступай, и ступай!
– Я нисколько не презираю, – робко сказал Констан-
тин Левин. – Я даже и не спорю.
В это время вернулась Марья Николаевна. Нико-
лай Левин сердито оглянулся на нее. Она быстро по-
дошла к нему и что-то прошептала.
– Я нездоров, я раздражителен стал, – проговорил,
успокаиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, – и по-
том ты мне говоришь о Сергей Иваныче и его статье.
Это такой вздор, такая фальшь, такое самообманы-
ванье. Что может писать о справедливости человек,
который ее не знает? Вы читали его статью? – обра-
тился он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с
него до половины насыпанные папиросы, чтоб опро-
стать место.
– Я не читал, – мрачно сказал Крицкий, очевидно
не хотевший вступать в разговор.
– Отчего? – с раздражением обратился теперь к
Крицкому Николай Левин.
– Потому что не считаю нужным терять на это вре-
мя.
– То есть, позвольте, почему ж вы знаете, что вы
потеряете время? Многим статья эта недоступна, то
есть выше их. Но я другое дело, я вижу насквозь его
мысли и знаю, почему это слабо.
Все замолчали. Крицкий медлительно встал и взял-
ся за шапку.
– Не хотите ужинать? Ну, прощайте. Завтра прихо-
дите со слесарем.
Только что Крицкий вышел, Николай Левин улыб-
нулся и подмигнул.
– Тоже плох, – проговорил он. – Ведь я вижу…
Но в это время Крицкий в дверях позвал его.
– Что еще нужно? – сказал он и вышел к нему в
коридор. Оставшись один с Марьей Николаевной, Ле-
вин обратился к ней.
– А вы давно с братом? – сказал он ей.
– Да вот уж второй год. Здоровье их очень плохо
стало. Пьют много, – сказала она.
– То есть как пьет?
– Водку пьют, а им вредно.
– А разве много? – прошептал Левин.
– Да, – сказала она, робко оглядываясь на дверь, в
которой показался Николай Левин.
– О чем вы говорили? – сказал он, хмурясь и пере-
водя испуганные глаза с одного на другого. – О чем?
– Ни о чем, – смутясь, отвечал Константин.
– А не хотите говорить, как хотите. Только нечего
тебе с ней говорить. Она девка, а ты барин, – прого-
ворил он, подергиваясь шеей.
– Ты, я ведь вижу, все понял и оценил и с сожале-
нием относишься к моим заблуждениям, – заговорил
он опять, возвышая голос.
– Николай Дмитрич, Николай Дмитрич, – прошепта-
ла опять Марья Николаевна, приближаясь к нему.
– Ну, хорошо, хорошо!.. Да что ж ужин? А, вот и
он, – проговорил он, увидав лакея с подносом. – Сю-
да, сюда ставь, – проговорил он сердито и тотчас же
взял водку, налил рюмку и жадно выпил. – Выпей, хо-
чешь? – обратился он к брату, тотчас же повеселев. –
Ну, будет о Сергее Иваныче. Я все-таки рад тебя ви-
деть. Что там ни толкуй, а все не чужие. Ну, выпей же.
Расскажи, что ты делаешь? – продолжал он, жадно
пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. –
Как ты живешь?
– Живу один в деревне, как жил прежде, занимаюсь
хозяйством, – отвечал Константин, с ужасом вгляды-
ваясь в жадность, с которою брат его пил и ел, и ста-
раясь скрыть свое внимание.
– Отчего ты не женишься?
– Не пришлось, – покраснев, отвечал Константин.
– Отчего? Мне – кончено! Я свою жизнь испортил.
Это я сказал и скажу, что, если бы мне дали тогда мою
часть, когда мне она нужна была, вся жизнь моя была
бы другая.
Константин Дмитрич поспешил отвести разговор.
– А ты знаешь, что твой Ванюшка у меня в Покров-
ском конторщиком? – сказал он.
Николай дернул шеей и задумался.
– Да расскажи мне, что делается в Покровском?
Что, дом все стоит, и березы, и наша классная? А Фи-
липп-садовник, неужели жив? Как я помню беседку и
диван! Да смотри же, ничего не переменяй в доме, но
скорее женись и опять заведи то же, что было. Я тогда
приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
– Да приезжай теперь ко мне, – сказал Левин. – Как
бы мы хорошо устроились!
– Я бы приехал к тебе, если бы знал, что не найду
Сергея Иваныча.
– Ты его не найдешь. Я живу совершенно незави-
симо от него.
– Да, но, как ни говори, ты должен выбрать между
мною и им, – сказал он, робко глядя в глаза брату. Эта
робость тронула Константина.
– Если хочешь знать всю мою исповедь в этом от-
ношении, я скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем
Иванычем я не беру ни той, ни другой стороны. Вы
оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а
он более внутренно.
– А, а! Ты понял это, ты понял это? – радостно за-
кричал Николай.
– Но я, лично, если ты хочешь знать, больше доро-
жу дружбой с тобой, потому что…
– Почему, почему?
Константин не мог сказать, что он дорожит потому,
что Николай несчастен и ему нужна дружба. Но Нико-
лай понял, что он хотел сказать именно это, и, нахму-
рившись, взялся опять за водку.
– Будет, Николай Дмитрич! – сказала Марья Нико-
лаевна, протягивая пухлую обнаженную руку к гра-
финчику.
– Пусти! Не приставай! Прибью! – крикнул он.
Марья Николаевна улыбнулась кроткою и доброю
улыбкой, которая сообщилась и Николаю, и приняла
водку.
– Да ты думаешь, она ничего не понимает? – ска-
зал Николай. – Она все это понимает лучше всех нас.
Правда, что есть в ней что-то хорошее, милое?
– Вы никогда прежде не были в Москве? – сказал
ей Константин, чтобы сказать что-нибудь.
– Да не говори ей вы . Она этого боится. Ей никто,
кроме мирового судьи, когда ее судили за то, что она
хотела уйти из дома разврата, никто не говорил вы .
Боже мой, что это за бессмыслица на свете! – вдруг
вскрикнул он. – Эти новые учреждения, эти мировые
судьи, земство, что это за безобразие!
И он начал рассказывать свои столкновения с но-
выми учреждениями.
Константин Левин слушал его, и то отрицание
смысла во всех общественных учреждениях, которое
он разделял с ним и часто высказывал, было ему
неприятно теперь из уст брата.
– На том свете поймем все это, – сказал он шутя.
– На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люб-
лю, – сказал он, остановив испуганные дикие глаза на
лице брата. – И ведь вот кажется, что уйти изо всей
мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы бы-
ло, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. – Он со-
дрогнулся. – Да выпей что-нибудь. Хочешь шампан-
ского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к цыганам!
Знаешь, я очень полюбил цыган и русские песни.
Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать
с одного предмета на другой. Константин с помощью
Маши уговорил его никуда не ездить и уложил спать
совершенно пьяного.
Маша обещала писать Константину в случае нужды
и уговаривать Николая Левина приехать жить к брату.
XXVI
Утром Константин Левин выехал из Москвы и к ве-
черу приехал домой. Дорогой, в вагоне, он разговари-
вал с соседями о политике, о новых железных доро-
гах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница
понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но
когда он вышел на своей станции, узнал кривого ку-
чера Игната с поднятым воротником кафтана, когда
увидал в неярком свете, падающем из окон станции,
свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными
хвостами, в сбруе с кольцами и махрами, когда кучер
Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал
ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том,
что отелилась Пава, – он почувствовал, что понемногу
путаница разъясняется и стыд и недовольство собой
проходят. Это он почувствовал при одном виде Игна-
та и лошадей; но когда он надел привезенный ему ту-
луп, сел, закутавшись, в сани и поехал, раздумывая
о предстоящих распоряжениях в деревне и погляды-
вая на пристяжную, бывшую верховою, донскую, на-
дорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе
стал понимать то, что с ним случилось. Он чувствовал
себя собой и другим не хотел быть. Он хотел теперь
быть только лучше, чем он был прежде. Во-первых, с
этого дня он решил, что не будет больше надеяться
на необыкновенное счастье, какое ему должна была
дать женитьба, и вследствие этого не будет так пре-
небрегать настоящим. Во-вторых, он уже никогда не
позволит себе увлечься гадкою страстью, воспомина-
нье о которой так мучало его, когда он собирался сде-
лать предложение. Потом, вспоминая брата Николая,
он решил сам с собою, что никогда уже он не позволит
себе забыть его, будет следить за ним и не выпустит
его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему
придется плохо. А это будет скоро, он это чувствовал.
Потом и разговор брата о коммунизме, к которому то-
гда он так легко отнесся, теперь заставил его заду-
маться. Он считал переделку экономических условий
вздором, но он всегда чувствовал несправедливость
своего избытка в сравнении с бедностью народа и те-
перь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать
себя вполне правым, он, хотя прежде много работал
и не роскошно жил, теперь будет еще больше рабо-
тать и еще меньше будет позволять себе роскоши. И
все это казалось ему так легко сделать над собой, что
всю дорогу он провел в самых приятных мечтаниях. С
бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь
он в девятом часу ночи подъехал к своему дому.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой ня-
нюшки, исполнявшей в его доме роль экономки, па-
дал свет на снег площадки пред домом. Она не спала
еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком вы-
бежал на крыльцо. Легавая сука Ласка, чуть не сбив с
ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его
колени, поднималась и хотела и не смела положить
передние лапы ему на грудь.
– Скоро ж, батюшка, вернулись, – сказала Агафья
Михайловна.
– Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хоро-
шо, а дома лучше, – отвечал он ей и прошел в кабинет.
Кабинет медленно осветился внесенной свечой.
Выступили знакомые подробности: оленьи рога, пол-
ки с книгами, зеркало печи с отдушником, который
давно надо было починить, отцовский диван, боль-
шой стол, на столе открытая книга, сломанная пе-
пельница, тетрадь с его почерком. Когда он увидал
все это, на него нашло на минуту сомнение в возмож-
ности устроить ту новую жизнь, о которой он мечтал
дорогой. Все эти следы его жизни как будто охвати-
ли его и говорили ему: «Нет, ты не уйдешь от нас и
не будешь другим, а будешь такой же, каков был: с
сомнениями, вечным недовольством собой, напрас-
ными попытками исправления и падениями и вечным
ожиданием счастья, которое не далось и невозможно
тебе».
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе
говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что
с собой сделать все возможно. И, слушаясь этого го-
лоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудо-
вые гири, и стал гимнастически поднимать их, стара-
ясь привести себя в состояние бодрости. За дверью
заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Вошел приказчик и сказал, что все, слава Богу, бла-
гополучно, но сообщил, что греча в новой сушилке
подгорела. Известие это раздражило Левина. Новая
сушилка была выстроена и частью придумана Леви-
ным. Приказчик был всегда против этой сушилки и те-
перь со скрытым торжеством объявлял, что греча под-
горела. Левин же был твердо убежден, что если она
подгорела, то потому только, что не были приняты те
меры, о которых он сотни раз приказывал. Ему ста-
ло досадно, и он сделал выговор приказчику. Но было
одно важное и радостное событие: отелилась Пава,
лучшая, дорогая, купленная с выставки корова.
– Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь,
я пойду взгляну, – сказал он приказчику.
Скотная для дорогих коров была сейчас за домом.
Пройдя через двор мимо сугроба у сирени, он подо-
шел к скотной. Пахнуло навозным теплым паром, ко-
гда отворилась примерзшая дверь, и коровы, удив-
ленные непривычным светом фонаря, зашевелились
на свежей соломе. Мелькнула гладкая черно-пегая
широкая спина голландки. Беркут, бык, лежал с своим
кольцом в губе и хотел было встать, но раздумал и
только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Крас-
ная красавица, громадная, как гиппопотам, Пава, по-
вернувшись задом, заслоняла от входивших теленка
и обнюхивала его.
Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял крас-
но-пегого теленка на его шаткие длинные ноги. Взвол-
нованная Пава замычала было, но успокоилась, когда
Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув, стала
лизать ее шершавым языком. Телка, отыскивая, под-
талкивала носом под пах свою мать и крутила хвости-
ком.
– Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, – говорил
Левин, оглядывая телку. – В мать! Даром что мастью в
отца. Очень хороша. Длинна и пашиста. Василий Фе-
дорович, ведь хороша? – обращался он к приказчику,
совершенно примирившись с ним за гречу под влия-
нием радости за телку.
– В кого же дурной быть? А Семен рядчик на другой
день вашего отъезда пришел. Надо будет порядиться
с ним, Константин Дмитрич, – сказал приказчик. – Я
вам прежде докладывал про машину.
Один этот вопрос ввел Левина во все подробно-
сти хозяйства, которое было большое и сложное, и он
прямо из коровника пошел в контору и, поговорив с
приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой
и прямо прошел наверх в гостиную.
XXVII
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил
один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это
было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно
его теперешним новым планам, но дом этот был це-
лый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и
умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, кото-
рая для Левина казалась идеалом всякого совершен-
ства и которую он мечтал возобновить с своею женой,
с своею семьей.
Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было
для него священным воспоминанием, и будущая жена
его должна была быть в его воображении повторени-
ем того прелестного, святого идеала женщины, каким
была для него мать.
Любовь к женщине он не только не мог себе пред-
ставить без брака, но он прежде представлял себе се-
мью, а потом уже ту женщину, которая даст ему се-
мью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи
на понятия большинства его знакомых, для которых
женитьба была одним из многих общежитейских дел;
для Левина это было главным делом жизни, от кото-
рого зависело все ее счастье. И теперь от этого нужно
было отказаться!
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда
пил чай, и уселся в своем кресле с книгою, а Агафья
Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным:
«А я сяду, батюшка», – села на стул у окна, он почув-
ствовал, что, как ни странно это было, он не расстал-
ся с своими мечтами и что он без них жить не может.
С ней ли, с другою ли, но это будет. Он читал книгу,
думал о том, что читал, останавливаясь, чтобы слу-
шать Агафью Михайловну, которая без устали болта-
ла; и вместе с тем разные картины хозяйства и бу-
дущей семейной жизни без связи представлялись его
воображению. Он чувствовал, что в глубине его души
что-то устанавливалось, умерялось и укладывалось.
Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как
Прохор Бога забыл и на те деньги, что ему подарил
Левин, чтобы лошадь купить, пьет без просыпу и же-
ну избил до смерти; он слушал и читал книгу и вспо-
минал весь ход своих мыслей, возбужденных чтени-
ем. Это была книга Тиндаля о теплоте 70. Он вспоми-
нал свои осуждения Тиндалю за его самодовольство в
ловкости производства опытов и за то, что ему недо-
стает философского взгляда. И вдруг всплывала ра-
70 Это была книга Тиндаля о теплоте . – Джон Тиндаль (1820–1893) –
английский физик. В 1872 г. Толстой читал его книгу «Теплота, рассмат-
риваемая как род движения» (СПб., 1864). Размышления о природе фи-
зических явлений сохранились в дневнике Толстого (см. т. 48, с. 148,
155).
достная мысль: «Через два года будут у меня в стаде
две голландки, сама Пава еще может быть жива, две-
надцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать
к ним на казовый конец этих трех – чудо!» Он опять
взялся за книгу.
«Ну хорошо, электричество и теплота одно и то же;
но возможно ли в уравнении для решения вопроса по-
ставить одну величину вместо другой? Нет. Ну так что
же? Связь между всеми силами природы и так чув-
ствуется инстинктом… Особенно приятно, как Павина
дочь будет уже красно-пегою коровой, и все стадо, в
которое п о д с ы п а т ь этих трех… Отлично! Выйти с
женой и гостями встречать стадо… Жена скажет: мы
с Костей, как ребенка, выхаживали эту телку. Как это
может вас так интересовать? скажет гость. Все, что
его интересует, интересует меня. Но кто она?» И он
вспоминал то, что произошло в Москве… «Ну что же
делать?.. Я не виноват. Но теперь все пойдет по-ново-
му. Это вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее
не допустит. Надо биться, чтобы лучше, гораздо луч-
ше жить…» Он приподнял голову и задумался. Ста-
рая Ласка, еще не совсем переварившая радость его
приезда и бегавшая, чтобы полаять на дворе, верну-
лась, махая хвостом и внося с собой запах воздуха,
подошла к нему, подсунула голову под его руку, жа-
лобно подвизгивая и требуя, чтоб он поласкал.
– Только не говорит, – сказала Агафья Михайлов-
на. – А пес… Ведь понимает же, что хозяин приехал
и ему скучно.
– Отчего же скучно?
– Да разве я не вижу, батюшка? Пора мне господ
знать. Сызмальства в господах выросла. Ничего, ба-
тюшка. Было бы здоровье да совесть чиста.
Левин пристально смотрел на нее, удивляясь тому,
как она поняла его мысли.
– Что ж, принесть еще чайку? – сказала она и, взяв
чашку, вышла.
Ласка все подсовывала голову под его руку. Он по-
гладил ее, и она тут же у ног его свернулась кольцом,
положив голову на высунувшуюся заднюю лапу. И в
знак того, что теперь все хорошо и благополучно, она,
слегка раскрыв рот, почмокала, лучше уложив около
старых зуб липкие губы, затихла в блаженном спокой-
ствии. Левин внимательно следил за этими последни-
ми ее движениями.
«Так-то и я! – сказал он себе, – так-то и я! Ничего…
Все хорошо».
XXVIII
После бала, рано утром, Анна Аркадьевна послала
мужу телеграмму о своем выезде из Москвы в тот же
день.
– Нет, мне надо, надо ехать, – объясняла она
невестке перемену своего намерения таким тоном,
как будто она вспомнила столько дел, что не пере-
чтешь, – нет, уж лучше нынче!
Степан Аркадьич не обедал дома, но обещал при-
ехать проводить сестру в семь часов.
Кити тоже не приехала, прислав записку, что у нее
голова болит. Долли с Анной обедали одни с детьми
и англичанкой. Потому ли, что дети непостоянны или
очень чутки и почувствовали, что Анна в этот день со-
всем не такая, как в тот, когда они так полюбили ее,
что она уже не занята ими, – но только они вдруг пре-
кратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их совер-
шенно не занимало то, что она уезжает. Анна все утро
была занята приготовлениями к отъезду. Она писа-
ла записки к московским знакомым, записывала свои
счеты и укладывалась. Вообще Долли казалось, что
она не в спокойном духе, а в том духе заботы, кото-
рый Долли хорошо знала за собой и который находит
не без причины и большею частью прикрывает недо-
вольство собою. После обеда Анна пошла одеваться
в свою комнату, и Долли пошла за ней.
– Какая ты нынче странная! – сказала ей Долли.
– Я? ты находишь? Я не странная, но я дурная. Это
бывает со мной. Мне все хочется плакать. Это очень
глупо, но это проходит, – сказала быстро Анна и на-
гнула покрасневшее лицо к игрушечному мешочку, в
который она укладывала ночной чепчик и батистовые
платки. Глаза ее особенно блестели и беспрестанно
подергивались слезами. – Так мне из Петербурга не
хотелось уезжать, а теперь отсюда не хочется.
– Ты приехала сюда и сделала доброе дело, – ска-
зала Долли, внимательно высматривая ее.
Анна посмотрела на нее мокрыми от слез глазами.
– Не говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не
могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сгово-
рились портить меня. Что я сделала и что могла сде-
лать? У тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы
простить…
– Без тебя Бог знает что бы было! Какая ты счаст-
ливая, Анна! – сказала Долли. – У тебя все в душе яс-
но и хорошо.
– У каждого есть в душе свои ske[ e ] ^ f , 71 как гово-
рят англичане.
– Какие же у тебя ske[ e ] ^ f > S * %
.
71 Здесь: тайны ( англ .).
– Есть! – вдруг сказала Анна, и неожиданно после
слез хитрая, смешливая улыбка сморщила ее губы.
– Ну, так они смешные, твои ske[ e ] ^ f а не мрач-
ные, – улыбаясь, сказала Долли.
– Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не
завтра? Это признание, которое меня давило, я хочу
тебе его сделать, – сказала Анна, решительно отки-
дываясь на кресле и глядя прямо в глаза Долли.
И, к удивлению своему, Долли увидала, что Анна
покраснела до ушей, до вьющихся черных колец во-
лос на шее.
– Да, – продолжала Анна. – Ты знаешь, отчего Кити
не приехала обедать? Она ревнует ко мне. Я испор-
тила… я была причиной того, что бал этот был для
нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не
виновата, или виновата немножко, – сказала она, тон-
ким голосом протянув слово «немножко».
– О, как ты это похоже сказала на Стиву! – смеясь,
сказала Долли.
Анна оскорбилась.
– О нет, о нет! Я не Стива, – сказала она, хмурясь. –
Я оттого говорю тебе, что я ни на минуту даже не поз-
воляю себе сомневаться в себе, – сказала Анна.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти сло-
ва, она чувствовала, что они несправедливы; она не
только сомневалась в себе, она чувствовала волне-
ние при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хо-
тела, только для того, чтобы больше не встречаться
с ним.
– Да, Стива мне говорил, что ты с ним танцевала
мазурку и что он…
– Ты не можешь себе представить, как это смешно
вышло. Я только думала сватать, и вдруг совсем дру-
гое. Может быть, я против воли…
Она покраснела и остановилась.
– О, они это сейчас чувствуют! – сказала Долли.
– Но я бы была в отчаянии, если бы тут было что-
нибудь серьезное с его стороны, – перебила ее Ан-
на. – И я уверена, что это все забудется и Кити пере-
станет меня ненавидеть.
– Впрочем, Анна, по правде тебе сказать, я не очень
желаю для Кити этого брака. И лучше, чтоб это разо-
шлось, если он, Вронский, мог влюбиться в тебя в
один день.
– Ах, Боже мой, это было бы так глупо! – сказала Ан-
на, и опять густая краска удовольствия выступила на
ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль,
выговоренную словами. – Так вот, я и уезжаю, сделав
себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая
она милая! Но ты поправишь это, Долли? Да?
Долли едва могла удерживать улыбку. Она любила
Анну, но ей приятно было видеть, что и у ней есть сла-
бости.
– Врага? Это не может быть.
– Я так бы желала, чтобы вы меня любили, как я
вас люблю; а теперь я еще больше полюбила вас, –
сказала Анна со слезами на глазах. – Ах, как я нынче
глупа!
Она провела платком по лицу и стала одеваться.
Уже пред самым отъездом приехал опоздавший
Степан Аркадьич, с красным, веселым лицом и запа-
хом вина и сигары.
Чувствительность Анны сообщилась и Долли, и, ко-
гда она в последний раз обняла золовку, она прошеп-
тала:
– Помни, Анна: чтó ты для меня сделала, я никогда
не забуду. И помни, что я люблю и всегда буду любить
тебя, как лучшего друга!
– Я не понимаю, за что, – проговорила Анна, целуя
ее и скрывая слезы.
– Ты меня поняла и понимаешь. Прощай, моя пре-
лесть!
XXIX
«Ну, все кончено, и слава Богу!» – была первая
мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она про-
стилась в последний раз с братом, который до тре-
тьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она
села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляде-
лась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, зав-
тра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пой-
дет моя жизнь, хорошая и привычная, по-старому».
Все в том же духе озабоченности, в котором она
находилась весь этот день, Анна с удовольствием и
отчетливостью устроилась в дорогу; своими малень-
кими ловкими руками она отперла и заперла крас-
ный мешочек, достала подушечку, положила себе на
колени и, аккуратно закутав ноги, спокойно уселась.
Больная дама укладывалась уже спать. Две другие
дамы заговаривали с ней, и толстая старуха укутыва-
ла ноги и выражала замечания о топке. Анна ответи-
ла несколько слов дамам, но, не предвидя интереса
от разговора, попросила Аннушку достать фонарик,
прицепила его к ручке кресла и взяла из своей сумоч-
ки разрезной ножик и английский роман. Первое вре-
мя ей не читалось. Сначала мешала возня и ходьба;
потом, когда тронулся поезд, нельзя было не прислу-
шаться к звукам; потом снег, бивший в левое окно и
налипавший на стекло, и вид закутанного, мимо про-
шедшего кондуктора, занесенного снегом с одной сто-
роны, и разговоры о том, какая теперь страшная ме-
тель на дворе, развлекали ее внимание. Далее все
было то же и то же; та же тряска с постукиваньем, тот
же снег в окно, те же быстрые переходы от парового
жара к холоду и опять к жару, то же мелькание тех же
лиц в полумраке и те же голоса, и Анна стала читать
и понимать читаемое. Аннушка уже дремала, держа
красный мешочек на коленах широкими руками в пер-
чатках, из которых одна была прорвана. Анна Арка-
дьевна читала и понимала, но ей неприятно было чи-
тать, то есть следить за отражением жизни других лю-
дей. Ей слишком самой хотелось жить. Читала ли она,
как героиня романа ухаживала за больным, ей хоте-
лось ходить неслышными шагами по комнате больно-
го; читала ли она о том, как член парламента говорил
речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о
том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила
невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хоте-
лось это делать самой. Но делать нечего было, и она,
перебирая своими маленькими руками гладкий ножи-
чек, усиливалась читать.
Герой романа уже начинал достигать своего ан-
глийского счастия, баронетства и имения, и Анна же-
лала с ним вместе ехать в это имение, как вдруг она
почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей
стыдно этого самого. Но чего же ему стыдно? «Чего
же мне стыдно?» – спросила она себя с оскорблен-
ным удивлением. Она оставила книгу и откинулась на
спинку кресла, крепко сжав в обеих руках разрезной
ножик. Стыдного ничего не было. Она перебрала все
свои московские воспоминания. Все были хорошие,
приятные. Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его
влюбленное покорное лицо, вспомнила все свои от-
ношения с ним: ничего не было стыдного. А вместе с
тем на этом самом месте воспоминаний чувство сты-
да усиливалось, как будто какой-то внутренний голос
именно тут, когда она вспомнила о Вронском, говорил
ей: «Тепло, очень тепло, горячо». «Ну что же? – сказа-
ла она себе решительно, пересаживаясь в кресле. –
Что же это значит? Разве я боюсь взглянуть прямо
на это? Ну что же? Неужели между мной и этим офи-
цером-мальчиком существуют и могут существовать
какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что быва-
ют с каждым знакомым?» Она презрительно усмехну-
лась и опять взялась за книгу, но уже решительно не
могла понимать того, что читала. Она провела разрез-
ным ножом по стеклу, потом приложила его гладкую и
холодную поверхность к щеке и чуть вслух не засме-
ялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею.
Она чувствовала, что нервы ее, как струны, натяги-
ваются все туже и туже на какие-то завинчивающие-
ся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрыва-
ются больше и больше, что пальцы на руках и ногах
нервно движутся, что в груди что-то давит дыханье и
что все образы и звуки в этом колеблющемся полу-
мраке с необычайною яркостью поражают ее. На нее
беспрестанно находили минуты сомнения, вперед ли
едет вагон, или назад, или вовсе стоит. Аннушка ли
подле нее или чужая? «Что там, на ручке, шуба ли это
или зверь? И что сама я тут? Я сама или другая?»
Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-
то втягивало в него, и она по произволу могла отда-
ваться ему и воздерживаться. Она поднялась, чтоб
опомниться, откинула плед и сняла пелерину теплого
платья. На минуту она опомнилась и поняла, что во-
шедший худой мужик в длинном нанковом пальто, на
котором недоставало пуговицы, был истопник, что он
смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за
ним в дверь; но потом опять все смешалось… Мужик
этот с длинною талией принялся грызть что-то в сте-
не, старушка стала протягивать ноги во всю длину ва-
гона и наполнила его черным облаком; потом что-то
страшно заскрипело и застучало, как будто раздира-
ли кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и по-
том все закрылось стеной. Анна почувствовала, что
она провалилась. Но все это было не страшно, а весе-
ло. Голос окутанного и занесенного снегом человека
прокричал что-то ей над ухом. Она поднялась и опом-
нилась; она поняла, что подъехали к станции и что
это был кондуктор. Она попросила Аннушку подать ей
опять снятую пелерину и платок, надела их и напра-
вилась к двери.
– Выходить изволите? – спросила Аннушка.
– Да, мне подышать хочется. Тут очень жарко.
И она отворила дверь. Метель и ветер рванулись
ей навстречу и заспорили с ней о двери. И это ей по-
казалось весело. Она отворила дверь и вышла. Ветер
как будто только ждал ее, радостно засвистал и хотел
подхватить и унести ее, но она сильной рукой взялась
за холодный столбик и, придерживая платье, спусти-
лась на платформу и зашла за вагон. Ветер был си-
лен на крылечке, на платформе за вагонами было за-
тишье. С наслаждением, полною грудью, она вдыхала
в себя снежный, морозный воздух и, стоя подле ваго-
на, оглядывала платформу и освещенную станцию.
XXX
Страшная буря рвалась и свистела между колеса-
ми вагонов по столбам из-за угла станции. Вагоны,
столбы, люди, все, что было видно, – было занесено
с одной стороны снегом и заносилось все больше и
больше. На мгновенье буря затихала, но потом опять
налетала такими порывами, что, казалось, нельзя бы-
ло противостоять ей. Между тем какие-то люди бега-
ли, весело переговариваясь, скрипя по доскам плат-
формы и беспрестанно отворяя и затворяя большие
двери. Согнутая тень человека проскользнула под ее
ногами, и послышались стуки молотка по железу. «Де-
пешу дай!» – раздался сердитый голос с другой сто-
роны из бурного мрака. «Сюда пожалуйте! № 28!» –
кричали еще разные голоса, и, занесенные снегом,
пробегали обвязанные люди. Какие-то два господина
с огнем папирос во рту прошли мимо ее. Она вздох-
нула еще раз, чтобы надышаться, и уже вынула ру-
ки из муфты, чтобы взяться за столбик и войти в ва-
гон, как еще человек в военном пальто подле нее са-
мой заслонил ей колеблющийся свет фонаря. Она
оглянулась и в ту же минуту узнала лицо Вронского.
Приложив руку к козырьку, он наклонился пред ней и
спросил, не нужно ли ей чего-нибудь, не может ли он
служить ей? Она довольно долго, ничего не отвечая,
вглядывалась в него и, несмотря на тень, в которой он
стоял, видела, или ей казалось, что видела, и выра-
жение его лица и глаз. Это было опять то выражение
почтительного восхищения, которое так подействова-
ло на нее вчера. Не раз говорила она себе эти послед-
ние дни и сейчас только, что Вронский для нее один
из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых
молодых людей, что она никогда не позволит себе и
думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи
с ним, ее охватило чувство радостной гордости. Ей не
нужно было спрашивать, зачем он тут. Она знала это
так же верно, как если б он сказал ей, что он тут для
того, чтобы быть там, где она.
– Я не знала, что вы едете. Зачем вы едете? – ска-
зала она, опустив руку, которою взялась было за стол-
бик. И неудержимая радость и оживление сияли на ее
лице.
– Зачем я еду? – повторил он, глядя ей прямо в гла-
за. – Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где
вы, – сказал он, – я не могу иначе.
И в это же время, как бы одолев препятствия, ве-
тер засыпал снег с крыши вагона, затрепал каким-то
железным оторванным листом, и впереди плачевно и
мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас
метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он
сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она бо-
ялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице
ее он видел борьбу.
– Простите меня, если вам неприятно то, что я ска-
зал, – заговорил он покорно.
Он говорил учтиво, почтительно, но так твердо и
упорно, что она долго не могла ничего ответить.
– Это дурно, чтó вы говорите, и я прошу вас, если
вы хороший человек, забудьте, чтó вы сказали, как и
я забуду, – сказала она наконец.
– Ни одного слова вашего, ни одного движения ва-
шего я не забуду никогда и не могу…
– Довольно, довольно! – вскрикнула она, тщетно
стараясь придать строгое выражение своему лицу, в
которое он жадно всматривался. И, взявшись рукой
за холодный столбик, она поднялась на ступеньки и
быстро вошла в сени вагона. Но в этих маленьких
сенях она остановилась, обдумывая в своем вообра-
жении то, что было. Не вспоминая ни своих, ни его
слов, она чувством поняла, что этот минутный разго-
вор страшно сблизил их; и она была испугана и счаст-
лива этим. Постояв несколько секунд, она вошла в
вагон и села на свое место. То волшебное напряжен-
ное состояние, которое ее мучало сначала, не толь-
ко возобновилось, но усилилось и дошло до того, что
она боялась, что всякую минуту порвется в ней что-то
слишком натянутое. Она не спала всю ночь. Но в том
напряжении и тех грезах, которые наполняли ее вооб-
ражение, не было ничего неприятного и мрачного; на-
против, было что-то радостное, жгучее и возбуждаю-
щее. К утру Анна задремала, сидя в кресле, и когда
проснулась, то уже было бело, светло и поезд подхо-
дил к Петербургу. Тотчас же мысли о доме, о муже, о
сыне и заботы предстоящего дня и следующих обсту-
пили ее.
В Петербурге, только что остановился поезд и она
вышла, первое лицо, обратившее ее внимание, было
лицо мужа. «Ах, Боже мой! отчего у него стали такие
уши?» – подумала она, глядя на его холодную и пред-
ставительную фигуру и особенно на поразившие ее
теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шля-
пы. Увидав ее, он пошел к ней навстречу, сложив губы
в привычную ему насмешливую улыбку и прямо глядя
на нее большими усталыми глазами. Какое-то непри-
ятное чувство щемило ей сердце, когда она встретила
его упорный и усталый взгляд, как будто она ожидала
увидеть его другим. В особенности поразило ее чув-
ство недовольства собой, которое она испытала при
встрече с ним. Чувство то было давнишнее, знакомое
чувство, похожее на состояние притворства, которое
она испытывала в отношениях к мужу; но прежде она
не замечала этого чувства, теперь она ясно и больно
сознала его.
– Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на дру-
гой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, –
сказал он своим медлительным тонким голосом и тем
тоном, который он всегда почти употреблял с ней, то-
ном насмешки над тем, кто бы в самом деле так гово-
рил.
– Сережа здоров? – спросила она.
– И это вся награда, – сказал он, – за мою пыл-
кость? Здоров, здоров…
XXXI
Вронский и не пытался заснуть всю эту ночь. Он си-
дел на своем кресле, то прямо устремив глаза вперед
себя, то оглядывая входивших и выходивших, и если
и прежде он поражал и волновал незнакомых ему лю-
дей своим видом непоколебимого спокойствия, то те-
перь он еще более казался горд и самодовлеющ. Он
смотрел на людей, как на вещи. Молодой нервный че-
ловек, служащий в окружном суде, сидевший против
него, возненавидел его за этот вид. Молодой человек
и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал
его, чтобы дать ему почувствовать, что он не вещь,
а человек, но Вронский смотрел на него все так же,
как на фонарь, и молодой человек гримасничал, чув-
ствуя, что он теряет самообладание под давлением
этого непризнавания его человеком, и не мог от этого
заснуть.
Вронский ничего и никого не видал. Он чувствовал
себя царем не потому, чтоб он верил, что произвел
впечатление на Анну, он еще не верил этому, – но по-
тому, что впечатление, которое она произвела на него,
давало ему счастье и гордость.
Что из этого всего выйдет, он не знал и даже не ду-
мал. Он чувствовал, что все его доселе распущенные,
разбросанные силы были собраны в одно и с страш-
ною энергией были направлены к одной блаженной
цели. И он был счастлив этим. Он знал только, что ска-
зал ей правду, что он ехал туда, где была она, что все
счастье жизни, единственный смысл жизни он нахо-
дил теперь в том, чтобы видеть и слышать ее. И когда
он вышел из вагона в Бологове, чтобы выпить сель-
терской воды, и увидал Анну, невольно первое слово
его сказало ей то самое, что он думал. И он рад был,
что сказал ей это, что она знает теперь это и думает об
этом. Он не спал всю ночь. Вернувшись в свой вагон,
он не переставая перебирал все положения, в кото-
рых ее видел, все ее слова, и в его воображении, за-
ставляя замирать сердце, носились картины возмож-
ного будущего.
Когда в Петербурге он вышел из вагона, он чувство-
вал себя после бессонной ночи оживленным и све-
жим, как после холодной ванны. Он остановился у
своего вагона, ожидая ее выхода. «Еще раз увижу, –
говорил он себе, невольно улыбаясь, – увижу ее по-
ходку, ее лицо; скажет что-нибудь, поворотит голову,
взглянет, улыбнется, может быть». Но прежде еще,
чем он увидал ее, он увидал ее мужа, которого на-
чальник станции учтиво проводил между толпою. «Ах,
да! муж!» Теперь только в первый раз Вронский яс-
но понял то, что муж было связанное с нею лицо. Он
знал, что у ней есть муж, но не верил в существова-
ние его и поверил в него вполне, только когда увидел
его, с его головой, плечами и ногами в черных панта-
лонах; в особенности когда он увидал, как этот муж с
чувством собственности спокойно взял ее руку.
Увидев Алексея Александровича с его петербург-
ски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой,
в круглой шляпе, с немного выдающеюся спиной, он
поверил в него и испытал неприятное чувство, подоб-
ное тому, какое испытал бы человек, мучимый жаж-
дою и добравшийся до источника и находящий в этом
источнике собаку, овцу или свинью, которая и выпи-
ла и взмутила воду. Походка Алексея Александрови-
ча, ворочавшая всем тазом и тупыми ногами, особен-
но оскорбляла Вронского. Он только за собой считал
несомненное право любить ее. Но она была все та
же; и вид ее все так же, физически оживляя, возбуж-
дая и наполняя счастием его душу, подействовал на
него. Он приказал подбежавшему к нему из второго
класса немцу-лакею взять вещи и ехать, а сам подо-
шел к ней. Он видел первую встречу мужа с женою и
заметил с проницательностью влюбленного признак
легкого стеснения, с которым она говорила с мужем.
«Нет, она не любит и не может любить его», – решил
он сам с собою.
Еще в то время, как он подходил к Анне Аркадьев-
не сзади, он заметил с радостью, что она чувствова-
ла его приближение и оглянулась было и, узнав его,
опять обратилась к мужу.
– Хорошо ли вы провели ночь? – сказал он, накло-
няясь пред нею и пред мужем вместе и предостав-
ляя Алексею Александровичу принять этот поклон на
свой счет и узнать его или не узнать, как ему будет
угодно.
– Благодарю вас, очень хорошо, – отвечала она.
Лицо ее, казалось, устало, и не было на нем той
игры просившегося то в улыбку, то в глаза оживле-
ния; но на одно мгновение при взгляде на него что-то
мелькнуло в ее глазах, и, несмотря на то, что огонь
этот сейчас же потух, он был счастлив этим мгно-
вением. Она взглянула на мужа, чтоб узнать, знает
ли он Вронского. Алексей Александрович смотрел на
Вронского с неудовольствием, рассеянно вспоминая,
кто это. Спокойствие и самоуверенность Вронского
здесь, как коса на камень, наткнулись на холодную са-
моуверенность Алексея Александровича.
– Граф Вронский, – сказала Анна.
– А! Мы знакомы, кажется, – равнодушно сказал
Алексей Александрович, подавая руку. – Туда ехала
с матерью, а назад с сыном, – сказал он, отчетливо
выговаривая, как рублем даря каждым словом. – Вы,
верно, из отпуска? – сказал он и, не дожидаясь отве-
та, обратился к жене своим шуточным тоном: – Что ж,
много слез было пролито в Москве при разлуке?
Обращением этим к жене он давал чувствовать
Вронскому, что желает остаться один, и, повернув-
шись к нему, коснулся шляпы; но Вронский обратился
к Анне Аркадьевне:
– Надеюсь иметь честь быть у вас, – сказал он.
Алексей Александрович усталыми глазами взгля-
нул на Вронского.
– Очень рад, – сказал он холодно, – по понедельни-
кам мы принимаем. – Затем, отпустив совсем Врон-
ского, он сказал жене: – И как хорошо, что у меня
именно было полчаса времени, чтобы встретить тебя,
и что я мог показать тебе свою нежность, – продолжал
он тем же шуточным тоном.
– Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность,
чтоб я очень ценила, – сказала она тем же шуточным
тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Врон-
ского, шедшего за ними. «Но что мне за дело?» – по-
думала она и стала спрашивать у мужа, как без нее
проводил время Сережа.
– О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил
очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о те-
бе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг,
что подарила мне день. Наш милый самовар будет в
восторге. (Самоваром он называл знаменитую графи-
ню Лидию Ивановну за то, что она всегда и обо всем
волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала.
И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила
к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Те-
перь она, кроме всех своих хлопот, занята примире-
нием Облонских.
Графиня Лидия Ивановна была друг ее мужа и
центр одного из тех кружков петербургского света, с
которым по мужу ближе всех была связана Анна.
– Да ведь я писала ей.
– Но ей все нужно подробно. Съезди, если не уста-
ла, мой друг. Ну, тебе карету подаст Кондратий, а я еду
в комитет. Опять буду обедать не один, – продолжал
Алексей Александрович уже не шуточным тоном. – Ты
не поверишь, как я привык…
И он, долго сжимая ей руку, с особенною улыбкой
посадил ее в карету.
XXXII
Первое лицо, встретившее Анну дома, был сын. Он
выскочил к ней по лестнице, несмотря на крик гувер-
нантки, и с отчаянным восторгом кричал: «Мама, ма-
ма!» Добежав до нее, он повис ей на шее.
– Я говорил вам, что мама! – кричал он гувернант-
ке. – Я знал!
И сын, так же как и муж, произвел в Анне чувство,
похожее на разочарованье. Она воображала его луч-
ше, чем он был в действительности. Она была должна
опуститься до действительности, чтобы наслаждать-
ся им таким, каков он был. Но и такой, каков он был,
он был прелестен с своими белокурыми кудрями, го-
лубыми глазами и полными стройными ножками в ту-
го натянутых чулках. Анна испытывала почти физиче-
ское наслаждение в ощущении его близости и ласки
и нравственное успокоение, когда встречала его про-
стодушный, доверчивый и любящий взгляд и слыша-
ла его наивные вопросы. Анна достала подарки, кото-
рые посылали дети Долли, и рассказала сыну, какая в
Москве есть девочка Таня и как Таня эта умеет читать
и учит даже других детей.
– Что же, я хуже ее? – спросил Сережа.
– Для меня лучше всех на свете.
– Я это знаю, – сказал Сережа, улыбаясь.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложи-
ли про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия
Ивановна была высокая полная женщина с нездоро-
во-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми
черными глазами. Анна любила ее, но нынче она как
будто в первый раз увидела ее со всеми ее недостат-
ками.
– Ну что, мой друг, снесли оливковую ветвь? – спро-
сила графиня Лидия Ивановна, только что вошла в
комнату.
– Да, все это кончилось, но все это и было не так
важно, как мы думали, – отвечала Анна. – Вообще моя
bee soeur слишком решительна.
Но графиня Лидия Ивановна, всем до нее не ка-
савшимся интересовавшаяся, имела привычку нико-
гда не слушать того, что ее интересовало; она пере-
била Анну:
– Да, много горя и зла на свете, а я так измучена
нынче.
– А что? – спросила Анна, стараясь удержать улыб-
ку.
– Я начинаю уставать от напрасного ломания копий
за правду и иногда совсем развинчиваюсь. Дело сест-
ричек (это было филантропическое, религиозно-пат-
риотическое учреждение) пошло было прекрасно, но
с этими господами ничего невозможно сделать, – при-
бавила графиня Лидия Ивановна с насмешливою по-
корностью судьбе. – Они ухватились за мысль, изуро-
довали ее и потом обсуждают так мелко и ничтожно.
Два-три человека, ваш муж в том числе, понимают все
значение этого дела, а другие только роняют. Вчера
мне пишет Правдин…
Правдин был известный панславист за границей, и
графиня Лидия Ивановна рассказала содержание его
письма.
Затем графиня рассказала еще неприятности и коз-
ни против дела соединения церквей и уехала торо-
пясь, так как ей в этот день приходилось быть еще на
заседании одного общества и в Славянском комитете.
«Ведь все это было и прежде; но отчего я не заме-
чала этого прежде? – сказала себе Анна. – Или она
очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно:
ее цель добродетель, она христианка, а она все сер-
дится, и всё у нее враги, и всё враги по христианству
и добродетели».
После графини Лидии Ивановны приехала прия-
тельница, жена директора, и рассказала все город-
ские новости. В три часа и она уехала, обещаясь прие-
хать к обеду. Алексей Александрович был в министер-
стве. Оставшись одна, Анна дообеденное время упо-
требила на то, чтобы присутствовать при обеде сы-
на (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок
свои вещи, прочесть и ответить на записки и письма,
которые у нее скопились на столе.
Чувство беспричинного стыда, которое она испыты-
вала дорогой, и волнение совершенно исчезли. В при-
вычных условиях жизни она чувствовала себя опять
твердою и безупречною.
Она с удивлением вспомнила свое вчерашнее со-
стояние. «Что же было? Ничего. Вронский сказал глу-
пость, которой легко положить конец, и я ответила
так, как нужно было. Говорить об этом мужу не надо
и нельзя. Говорить об этом – значит придавать важ-
ность тому, что ее не имеет». Она вспомнила, как она
рассказала почти признание, которое ей сделал в Пе-
тербурге молодой подчиненный ее мужа, и как Алек-
сей Александрович ответил, что, живя в свете, всякая
женщина может подвергнуться этому, но что он дове-
ряется вполне ее такту и никогда не позволит себе
унизить ее и себя до ревности. «Стало быть, незачем
говорить? Да, слава Богу, и нечего говорить», – сказа-
ла она себе.
XXXIII
Алексей Александрович вернулся из министерства
в четыре часа, но, как это часто бывало, не успел
войти к ней. Он прошел в кабинет принимать дожи-
давшихся просителей и подписать некоторые бумаги,
принесенные правителем дел. К обеду (всегда чело-
века три обедали у Карениных) приехали: старая ку-
зина Алексея Александровича, директор департамен-
та с женой и один молодой человек, рекомендован-
ный Алексею Александровичу на службу. Анна вышла
в гостиную, чтобы занимать их. Ровно в пять часов
бронзовые часы Петра I не успели добить пятого уда-
ра, как вышел Алексей Александрович в белом гал-
стуке и во фраке с двумя звездами, так как сейчас по-
сле обеда ему надо было ехать. Каждая минута жиз-
ни Алексея Александровича была занята и распреде-
лена. И для того, чтоб успевать сделать то, что ему
предстояло каждый день, он держался строжайшей
аккуратности. «Без поспешности и без отдыха» – бы-
ло его девизом. Он вошел, потирая лоб, в залу, рас-
кланялся со всеми и поспешно сел, улыбаясь жене.
– Да, кончилось мое уединение. Ты не поверишь,
как неловко (он ударил на слове неловко ) обедать од-
ному.
За обедом он поговорил с женой о московских де-
лах, с насмешливою улыбкой спрашивал о Степа-
не Аркадьиче; но разговор шел преимущественно об-
щий, о петербургских служебных и общественных де-
лах. После обеда он провел полчаса с гостями и,
опять с улыбкой пожав руку жене, вышел и уехал в
совет. Анна не поехала в этот раз ни к княгине Бетси
Тверской, которая, узнав о ее приезде, звала ее ве-
чером, ни в театр, где нынче была у нее ложа. Она
не поехала преимущественно потому, что платье, на
которое она рассчитывала, было не готово. Вообще,
занявшись после отъезда гостей своим туалетом, Ан-
на была очень раздосадована. Пред отъездом в Моск-
ву она, вообще мастерица одеваться не очень доро-
го, отдала модистке для переделки три платья. Пла-
тья нужно было так переделать, чтоб их нельзя было
узнать, и они должны были быть готовы уже три дня
тому назад. Оказалось, что два платья были совсем
не готовы, а одно переделано не так, как того хоте-
ла Анна. Модистка приехала объясняться, утверждая,
что так будет лучше, и Анна разгорячилась так, что ей
потом совестно было вспоминать. Чтобы совершенно
успокоиться, она пошла в детскую и весь вечер прове-
ла с сыном, сама уложила его спать, перекрестила и
покрыла его одеялом. Она рада была, что не поехала
никуда и так хорошо провела этот вечер. Ей так легко
и спокойно было, так ясно она видела, что все, что ей
на железной дороге представлялось столь значитель-
ным, был только один из обычных ничтожных случаев
светской жизни и что ей ни пред кем, ни пред собой
стыдиться нечего. Анна села у камина с английским
романом и ждала мужа. Ровно в половине десятого
послышался его звонок, и он вошел в комнату.
– Наконец-то ты! – сказала она, протягивая ему ру-
ку.
Он поцеловал ее руку и подсел к ней.
– Вообще я вижу, что поездка твоя удалась, – ска-
зал он ей.
– Да, очень, – отвечала она и стала рассказывать
ему все сначала: свое путешествие с Вронскою, свой
приезд, случай на железной дороге. Потом рассказа-
ла свое впечатление жалости к брату сначала, потом
к Долли.
– Я не полагаю, чтобы можно было извинять такого
человека, хотя он и твой брат, – сказал Алексей Алек-
сандрович строго.
Анна улыбнулась. Она поняла, что он сказал это
именно затем, чтобы показать, что соображения род-
ства не могут остановить его в высказывании своего
искреннего мнения. Она знала эту черту в своем му-
же и любила ее.
– Я рад, что все кончилось благополучно и что ты
приехала, – продолжал он. – Ну, что говорят там про
новое положение, которое я провел в совете?
Анна ничего не слышала об этом положении, и ей
стало совестно, что она так легко могла забыть о том,
что для него было так важно.
– Здесь, напротив, это наделало много шума, – ска-
зал он с самодовольною улыбкой.
Она видела, что Алексей Александрович хотел что-
то сообщить ей приятное для себя об этом деле, и
она вопросами навела его на рассказ. Он с тою же
самодовольною улыбкой рассказал об овациях, кото-
рые были сделаны ему вследствие этого проведенно-
го положения.
– Я очень, очень был рад. Это доказывает, что, на-
конец, у нас начинает устанавливаться разумный и
твердый взгляд на это дело.
Допив со сливками и хлебом свой второй стакан
чая, Алексей Александрович встал и пошел в свой ка-
бинет.
– А ты никуда не поехала; тебе, верно, скучно бы-
ло? – сказал он.
– О нет! – отвечала она, встав за ним и провожая его
чрез залу в кабинет. – Что же ты читаешь теперь? –
спросила она.
– Теперь я читаю Duc de Lie, «Poésie des
enfers» 72,73 – отвечал он. – Очень замечательная кни-
га.
Анна улыбнулась, как улыбаются слабостям люби-
мых людей, и, положив свою руку под его, проводи-
ла его до дверей кабинета. Она знала его привычку,
сделавшуюся необходимостью, вечером читать. Она
знала, что, несмотря на поглощавшие почти все его
время служебные обязанности, он считал своим дол-
гом следить за всем замечательным, появлявшимся в
умственной сфере. Она знала тоже, что действитель-
но его интересовали книги политические, философ-
ские, богословские, что искусство было по его нату-
ре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это,
или лучше вследствие этого, Алексей Александрович
не пропускал ничего из того, что делало шум в этой
области, и считал своим долгом все читать. Она зна-
ла, что в области политики, философии, богословия
Алексей Александрович сомневался или отыскивал;
но в вопросах искусства и поэзии, в особенности му-
зыки, понимания которой он был совершенно лишен,
у него были самые определенные и твердые мнения.
Он любил говорить о Шекспире, Рафаэле, Бетховене,
72 Duc de Lille «Póesie des enfers». – Дюк де Лиль – вымышленное имя.
Вероятно, имеется в виду Леконт де Лиль. Название книги – «Поэзия
ада» – носит пародийный характер.73 Герцога де Лиля, «Поэзия ада» ( франц .).
о значении новых школ поэзии и музыки, которые все
были у него распределены с очень ясною последова-
тельностью.
– Ну, и Бог с тобой, – сказала она у двери кабине-
та, где уже были приготовлены ему абажур на свече и
графин воды у кресла. – А я напишу в Москву.
Он пожал ей руку и опять поцеловал ее.
«Все-таки он хороший человек, правдивый, добрый
и замечательный в своей сфере, – говорила себе Ан-
на, вернувшись к себе, как будто защищая его пред
кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя лю-
бить. – Но что это уши у него так странно выдаются!
Или он обстригся?»
Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за
письменным столом, дописывая письмо к Долли, по-
слышались ровные шаги в туфлях, и Алексей Алек-
сандрович, вымытый, причесанный, с книгою под
мышкой, подошел к ней.
– Пора, пора, – сказал он, особенно улыбаясь, и
прошел в спальню.
«И какое право имел он так смотреть на него?» –
подумала Анна, вспоминая взгляд Вронского на Алек-
сея Александровича.
Раздевшись, она вошла в спальню, но на лице ее не
только не было того оживления, которое в бытность
ее в Москве так и брызгало из ее глаз и улыбки: на-
против, теперь огонь казался потушенным в ней или
где-то далеко припрятанным.
XXXIV
Уезжая из Петербурга, Вронский оставил свою
большую квартиру на Морской приятелю и любимому
товарищу Петрицкому.
Петрицкий был молодой поручик, не особенно знат-
ный и не только не богатый, но кругом в долгах, к вече-
ру всегда пьяный и часто за разные и смешные и гряз-
ные истории попадавший на гауптвахту, но любимый
и товарищами и начальством. Подъезжая в двенадца-
том часу с железной дороги к своей квартире, Врон-
ский увидал у подъезда знакомую ему извозчичью ка-
рету. Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хо-
хот мужчин и французский лепет женского голоса и
крик Петрицкого: «Если кто из злодеев, то не пускать!»
Вронский не велел денщику говорить о себе и поти-
хоньку вошел в первую комнату. Баронесса Шильтон,
приятельница Петрицкого, блестя лиловым атласом
платья и румяным белокурым личиком и, как канарей-
ка, наполняя всю комнату своим парижским говором,
сидела пред круглым столом, варя кофе. Петрицкий в
пальто и ротмистр Камеровский в полной форме, ве-
роятно со службы, сидели вокруг нее.
– Браво! Вронский! – закричал Петрицкий, вскаки-
вая и гремя стулом. – Сам хозяин! Баронесса, кофею
ему из нового кофейника. Вот не ждали! Надеюсь, ты
доволен украшением твоего кабинета, – сказал он,
указывая на баронессу. – Вы ведь знакомы?
– Еще бы! – сказал Вронский, весело улыбаясь и
пожимая маленькую ручку баронессы. – Как же! ста-
рый друг.
– Вы домой с дороги, – сказала баронесса, – так я
бегу. Ах, я уеду сию минуту, если я мешаю.
– Вы дома там, где вы, баронесса, – сказал Врон-
ский. – Здравствуй, Камеровский, – прибавил он, хо-
лодно пожимая руку Камеровского.
– Вот вы никогда не умеете говорить такие хоро-
шенькие вещи, – обратилась баронесса к Петрицкому.
– Нет, отчего же? После обеда и я скажу не хуже.
– Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам ко-
фею, идите мойтесь и убирайтесь, – сказала баронес-
са, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в
новом кофейнике. – Пьер, дайте кофе, – обратилась
она к Петрицкому, которого она называла Пьер, по его
фамилии Петрицкий, не скрывая своих отношений с
ним. – Я прибавлю.
– Испортите.
– Нет, не испорчу! Ну, а ваша жена? – сказала вдруг
баронесса, перебивая разговор Вронского с товари-
щем. – Вы не привезли вашу жену? Мы здесь женили
вас.
– Нет, баронесса. Я рожден цыганом и умру цыга-
ном.
– Тем лучше, тем лучше. Давайте руку.
И баронесса, не отпуская Вронского, стала ему рас-
сказывать, пересыпая шутками, свои последние пла-
ны жизни и спрашивать его совета.
– Он все не хочет давать мне развода! Ну что же
мне делать? ( Он был муж ее.) Я теперь хочу про-
цесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеров-
ский, смотрите же за кофеем – ушел; вы видите, я за-
нята делами! Я хочу процесс, потому что состояние
мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я
ему будто бы неверна, – с презрением сказала она, –
и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Вронский слушал с удовольствием этот веселый
лепет хорошенькой женщины, поддакивал ей, давал
полушутливые советы и вообще тотчас же принял
свой привычный тон обращения с этого рода жен-
щинами. В его петербургском мире все люди разде-
лялись на два совершенно противоположные сорта.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смеш-
ные люди, которые веруют в то, что одному мужу
надо жить с одною женой, с которою он обвенчан,
что девушке надо быть невинною, женщине стыд-
ливою, мужчине мужественным, воздержным и твер-
дым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой
хлеб, платить долги, – и разные тому подобные глу-
пости. Это был сорт людей старомодных и смешных.
Но был другой сорт людей, настоящих, к которому
они все принадлежали, в котором надо быть, главное,
элегантным, красивым, великодушным, смелым, ве-
селым, отдаваться всякой страсти не краснея и над
всем остальным смеяться.
Вронский только в первую минуту был ошеломлен
после впечатлений совсем другого мира, привезен-
ных им из Москвы; но тотчас же, как будто всунул ноги
в старые туфли, он вошел в свой прежний веселый и
приятный мир.
Кофе так и не сварился, а обрызгал всех и ушел и
произвел именно то самое, что было нужно, то есть
подал повод к шуму и смеху и залил дорогой ковер и
платье баронессы.
– Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь,
и на моей совести будет главное преступление поря-
дочного человека, нечистоплотность. Так вы советуе-
те нож к горлу?
– Непременно, и так, чтобы ваша ручка была побли-
же от его губ. Он поцелует вашу ручку, и все кончится
благополучно, – отвечал Вронский.
– Так нынче во Французском! – И, зашумев платьем,
она исчезла.
Камеровский поднялся тоже, а Вронский, не дожи-
даясь его ухода, подал ему руку и отправился в убор-
ную. Пока он умывался, Петрицкий описал ему в крат-
ких чертах свое положение, насколько оно измени-
лось после отъезда Вронского. Денег нет ничего. Отец
сказал, что не даст и не заплатит долгов. Портной хо-
чет посадить, и другой тоже непременно грозит поса-
дить. Полковой командир объявил, что если эти скан-
далы не прекратятся, то надо выходить. Баронесса
надоела, как горькая редька, особенно тем, что все
хочет давать деньги; а есть одна, он ее покажет Врон-
скому, чудо, прелесть, в восточном строгом стиле,
«genre рабыни Ребекки, понимаешь». С Беркошевым
тоже вчера разбранился, и он хотел прислать секун-
дантов, но, разумеется, ничего не выйдет. Вообще же
все превосходно и чрезвычайно весело. И, не давая
товарищу углубляться в подробности своего положе-
ния, Петрицкий пустился рассказывать ему все ин-
тересные новости. Слушая столь знакомые рассказы
Петрицкого в столь знакомой обстановке своей трех-
летней квартиры, Вронский испытывал приятное чув-
ство возвращения к привычной и беззаботной петер-
бургской жизни.
– Не может быть! – закричал он, отпустив педаль
умывальника, которым он обливал свою красную здо-
ровую шею. – Не может быть! – закричал он при изве-
стии о том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила
Фертингофа. – И он все так же глуп и доволен? Ну, а
Бузулуков что?
– Ах, с Бузулуковым была история – прелесть! – за-
кричал Петрицкий. – Ведь его страсть – балы, и он ни
одного придворного бала не пропускает. Отправился
он на большой бал в новой каске. Ты видел новые кас-
ки? Очень хороши, легче. Только стоит он… Нет, ты
слушай.
– Да я слушаю, – растираясь мохнатым полотен-
цем, отвечал Вронский.
– Проходит великая княгиня с каким-то послом, и
на его беду зашел у них разговор о новых касках. Ве-
ликая княгиня и хотела показать новую каску… Ви-
дят, наш голубчик стоит. (Петрицкий представил, как
он стоит с каской.) Великая княгиня попросила себе
подать каску, – он не дает. Что такое? Только ему ми-
гают, кивают, хмурятся. Подай. Не дает. Замер. Мо-
жешь себе представить!.. Только этот… как его… хо-
чет уже взять у него каску… не дает!.. Он вырвал, по-
дает великой княгине. «Вот эта новая», – говорит ве-
ликая княгиня. Повернула каску, и, можешь себе пред-
ставить, оттуда бух! груша, конфеты, два фунта кон-
фет!.. Он это набрал, голубчик!
Вронский покатился со смеху. И долго потом, говоря
уже о другом, закатывался своим здоровым смехом,
выставляя свои крепкие сплошные зубы, когда вспо-
минал о каске.
Узнав все новости, Вронский с помощью лакея
оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он
намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать
несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет,
где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Пе-
тербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвра-
щаться до поздней ночи.
Часть вторая
I
В конце зимы в доме Щербацких происходил кон-
силиум, долженствовавший решить, в каком положе-
нии находится здоровье Кити и что нужно предпри-
нять для восстановления ее ослабевающих сил. Она
была больна, и с приближением весны здоровье ее
становилось хуже. Домашний доктор давал ей рыбий
жир, потом железо, потом лапис, но так как ни то, ни
другое, ни третье не помогало и так как он советовал
от весны уехать за границу, то приглашен был зна-
менитый доктор. Знаменитый доктор, не старый еще,
весьма красивый мужчина, потребовал осмотра боль-
ной. Он с особенным удовольствием, казалось, на-
стаивал на том, что девичья стыдливость есть только
остаток варварства и что нет ничего естественнее, как
то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую
обнаженную девушку. Он находил это естественным,
потому что делал это каждый день и при этом ничего
не чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного,
и поэтому стыдливость в девушке он считал не толь-
ко остатком варварства, но и оскорблением себе. На-
до было покориться, так как, несмотря на то, что все
доктора учились в одной школе, по одним и тем же
книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что неко-
торые говорили, что этот знаменитый доктор был дур-
ной доктор, в доме княгини и в ее кругу было призна-
но почему-то, что этот знаменитый доктор один зна-
ет что-то особенное и один может спасти Кити. После
внимательного осмотра и постукиванья растерянной
и ошеломленной от стыда больной знаменитый док-
тор, старательно вымыв свои руки, стоял в гостиной и
говорил с князем. Князь хмурился, покашливая, слу-
шая доктора. Он, как поживший, не глупый и не боль-
ной человек, не верил в медицину и в душе злился на
всю эту комедию, тем более что едва ли не он один
вполне понимал причину болезни Кити. «То-то пусто-
брех», – думал он, применяя в мыслях это название
из охотничьего словаря к знаменитому доктору и слу-
шая его болтовню о признаках болезни дочери. Док-
тор между тем с трудом удерживал выражение пре-
зрения к этому старому баричу и с трудом спускал-
ся до низменности его понимания. Он понимал, что
с стариком говорить нечего и что глава в этом доме
– мать. Пред нею-то он намеревался рассыпать свой
бисер. В это время княгиня вошла в гостиную с до-
машним доктором. Князь отошел, стараясь не дать за-
метить, как ему смешна была вся эта комедия. Княги-
ня была растеряна и не знала, что делать. Она чув-
ствовала себя виноватою пред Кити.
– Ну, доктор, решайте нашу судьбу, – сказала кня-
гиня. – Говорите мне всё. – «Есть ли надежда?» – хо-
тела она сказать, но губы ее задрожали, и она не мог-
ла выговорить этот вопрос. – Ну что, доктор?..
– Сейчас, княгиня, переговорю с коллегой и тогда
буду иметь честь доложить вам свое мнение.
– Так нам вас оставить?
– Как вам будет угодно.
Княгиня, вздохнув, вышла.
Когда доктора остались одни, домашний врач роб-
ко стал излагать свое мнение, состоящее в том, что
есть начало туберкулезного процесса, но… и т. д. Зна-
менитый доктор слушал его и в середине его речи по-
смотрел на свои крупные золотые часы.
– Так, – сказал он. – Но…
Домашний врач замолк почтительно на середине
речи.
– Определить, как вы знаете, начало туберкулезно-
го процесса мы не можем; до появления каверн нет
ничего определенного. Но подозревать мы можем. И
указания есть: дурное питание, нервное возбуждение
и прочее. Вопрос стоит так: при подозрении туберку-
лезного процесса что нужно сделать, чтобы поддер-
жать питание?
– Но, ведь вы знаете, тут всегда скрываются нрав-
ственные, духовные причины, – с тонкою улыбкой поз-
волил себе вставить домашний доктор.
– Да, это само собой разумеется, – отвечал знаме-
нитый доктор, опять взглянув на часы. – Виноват; что,
поставлен ли Яузский мост или надо все еще кругом
объезжать? – спросил он. – А! поставлен. Да, ну так я
в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что во-
прос так поставлен: поддержать питание и исправить
нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на
обе стороны круга.
– Но поездка за границу? – спросил домашний док-
тор.
– Я враг поездок за границу. И изволите видеть:
если есть начало туберкулезного процесса, чего мы
знать не можем, то поездка за границу не поможет.
Необходимо такое средство, которое бы поддержива-
ло питание и не вредило.
И знаменитый доктор изложил свой план лечения
водами Соденскими, при назначении которых главная
цель, очевидно, состояла в том, что они повредить не
могут.
Домашний доктор внимательно и почтительно вы-
слушал.
– Но в пользу поездки за границу я бы выставил пе-
ремену привычек, удаление от условий, вызывающих
воспоминания. И потом матери хочется, – сказал он.
– А! Ну, в этом случае, что ж, пускай едут; только по-
вредят эти немецкие шарлатаны… Надо, чтобы слу-
шались… Ну, так пускай едут.
Он опять взглянул на часы.
– О! уже пора, – и пошел к двери.
Знаменитый доктор объявил княгине (чувство при-
личия подсказало это), что ему нужно видеть еще раз
больную.
– Как! еще раз осматривать! – с ужасом воскликну-
ла мать.
– О нет, мне некоторые подробности, княгиня.
– Милости просим.
И мать, сопутствуемая доктором, вошла в гостиную
к Кити. Исхудавшая и румяная, с особенным блес-
ком в глазах вследствие перенесенного стыда, Ки-
ти стояла посреди комнаты. Когда доктор вошел, она
вспыхнула, и глаза ее наполнились слезами. Вся ее
болезнь и леченье представлялись ей такою глупою,
даже смешною вещью! Лечение ее представлялось
ей столь же смешным, как составление кусков разби-
той вазы. Сердце ее было разбито. Что же они хотят
лечить ее пилюлями и порошками? Но нельзя было
оскорблять мать, тем более что мать считала себя ви-
новатою.
– Потрудитесь присесть, княжна, – сказал знамени-
тый доктор.
Он с улыбкой сел против нее, взял пульс и опять
стал делать скучные вопросы. Она отвечала ему и
вдруг, рассердившись, встала.
– Извините меня, доктор, но это, право, ни к чему
не поведет, и вы у меня по три раза то же самое спра-
шиваете.
Знаменитый доктор не обиделся.
– Болезненное раздражение, – сказал он княгине,
когда Кити вышла. – Впрочем, я кончил…
И доктор пред княгиней, как пред исключитель-
но умною женщиной, научно определил положение
княжны и заключил наставлением о том, как пить те
воды, которые были не нужны. На вопрос, ехать ли
за границу, доктор углубился в размышления, как бы
разрешая трудный вопрос. Решение, наконец, было
изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем
обращаться к нему.
Как будто что-то веселое случилось после отъез-
да доктора. Мать повеселела, вернувшись к дочери,
и Кити притворилась, что она повеселела. Ей часто,
почти всегда, приходилось теперь притворяться.
– Право, я здорова, maman. Но если вы хотите
ехать, поедемте! – сказала она и, стараясь показать,
что интересуется предстоящею поездкой, стала гово-
рить о приготовлениях к отъезду.
II
Вслед за доктором приехала Долли. Она знала, что
в этот день должен быть консилиум, и, несмотря на
то, что недавно поднялась от родов (она родила де-
вочку в конце зимы), несмотря на то, что у ней было
много своего горя и забот, оставив грудного ребенка
и заболевшую девочку, она заехала узнать об участи
Кити, которая решалась нынче.
– Ну, что? – сказала она, входя в гостиную и не сни-
мая шляпы. – Вы все веселые. Верно, хорошо?
Ей попробовали рассказывать, что говорил доктор,
но оказалось, что, хотя доктор и говорил очень склад-
но и долго, никак нельзя было передать того, что он
сказал. Интересно было только то, что решено ехать
за границу.
Долли невольно вздохнула. Лучший друг ее, сест-
ра, уезжала. А жизнь ее была не весела. Отноше-
ния к Степану Аркадьичу после примирения сдела-
лись унизительны. Спайка, сделанная Анной, оказа-
лась непрочна, и семейное согласие надломилось
опять в том же месте. Определенного ничего не было,
но Степана Аркадьича никогда почти не было дома,
денег тоже никогда почти не было дома, и подозрения
неверностей постоянно мучали Долли, и она уже от-
гоняла их от себя, боясь испытанных страданий рев-
ности. Первый взрыв ревности, раз пережитый, уже
не мог возвратиться, и даже открытие неверности не
могло бы уже так подействовать на нее, как в первый
раз. Такое открытие теперь только лишило бы ее се-
мейных привычек, и она позволяла себя обманывать,
презирая его и больше всего себя за эту слабость.
Сверх того, заботы большого семейства беспрестан-
но мучали ее: то кормление грудного ребенка не шло,
то нянька ушла, то, как теперь, заболел один из детей.
– Что, как твои? – спросила мать.
– Ах, maman, у вас своего горя много. Лили заболе-
ла, и я боюсь, что скарлатина. Я вот теперь выехала,
чтоб узнать, а то засяду уже безвыездно, если, избави
Бог, скарлатина.
Старый князь после отъезда доктора тоже вышел
из своего кабинета и, подставив свою щеку Долли и
поговорив с ней, обратился к жене:
– Как же решаете, едете? Ну, а со мной что хотите
делать?
– Я думаю, тебе остаться, Александр Андреич, –
сказала жена.
– Как хотите.
– Maman, отчего же папа не ехать с нами? – сказала
Кити. – И ему веселей и нам.
Старый князь встал и погладил рукой волосы Кити.
Она подняла лицо и, насильно улыбаясь, смотрела на
него. Ей всегда казалось, что он лучше всех в семье
понимает ее, хотя он мало говорил с ней. Она была,
как меньшая, любимица отца, и ей казалось, что лю-
бовь его к ней делала его проницательным. Теперь,
встретившись с его голубыми, добрыми глазами, при-
стально смотревшими на нее с его сморщенного ли-
ца, ей казалось, что он насквозь видит ее и понимает
все то нехорошее, что в ней делается. Она, краснея,
потянулась к нему, ожидая поцелуя, но он только по-
трепал ее по волосам и проговорил:
– Эти глупые шиньоны! До настоящей дочери и не
доберешься, а ласкаешь волосы дохлых баб. Ну что,
Долинька, – обратился он к старшей дочери, – твой
козырь что поделывает?
– Ничего, папа, – отвечала Долли, понимая, что
речь идет о муже. – Все ездит, я его почти не вижу, –
не могла она не прибавить с насмешливою улыбкой.
– Что ж, он не уехал еще в деревню лес продавать?
– Нет, все собирается.
– Вот как! – проговорил князь. – Так и мне соби-
раться? Слушаю-с, – обратился он к жене, садясь. –
А ты вот что, Катя, – прибавил он к меньшой дочери, –
ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и
скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пой-
дем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
Казалось, очень просто то, что сказал отец, но Кити
при этих словах смешалась и растерялась, как ули-
ченный преступник. «Да, он все знает, все понимает и
этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а на-
до пережить свой стыд». Она не могла собраться с
духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг рас-
плакалась и выбежала из комнаты.
– Вот твои шутки! – напустилась княгиня на мужа. –
Ты всегда… – начала она свою укоризненную речь.
Князь слушал довольно долго упреки княгини и
молчал, но лицо его все более и более хмурилось.
– Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не чув-
ствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что
причиной. Ах! так ошибаться в людях! – сказала кня-
гиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли,
что она говорила о Вронском. – Я не понимаю, как нет
законов против таких гадких, неблагородных людей.
– Ах, не слушал бы! – мрачно проговорил князь,
вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавли-
ваясь в дверях. – Законы есть, матушка, и если ты уж
вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во
всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молод-
чиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было того,
чего не должно было быть, я – старик, но я бы поста-
вил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечи-
те, возите к себе этих шарлатанов.
Князь, казалось, имел сказать еще многое, но как
только княгиня услыхала его тон, она, как это всегда
бывало в серьезных вопросах, тотчас же смирилась
и раскаялась.
– A[ a ^ Z g [ z exandre, – шептала она, подвигаясь,
и расплакалась.
Как только она заплакала, князь тоже затих. Он по-
дошел к ней.
– Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю. Что де-
лать? Беды большой нет. Бог милостив… благодар-
ствуй… – говорил он, уже сам не зная, что говорит,
и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он по-
чувствовал на своей руке, и вышел из комнаты.
Еще как только Кити в слезах вышла из комнаты,
Долли с своею материнскою, семейною привычкой
тотчас же увидала, что тут предстоит женское дело, и
приготовилась сделать его. Она сняла шляпку и, нрав-
ственно засучив рукава, приготовилась действовать.
Во время нападения матери на отца она пыталась
удерживать мать, насколько позволяла дочерняя по-
чтительность. Во время взрыва князя она молчала;
она чувствовала стыд за мать и нежность к отцу за его
сейчас же вернувшуюся доброту; но когда отец ушел,
она собралась сделать главное, что было нужно, – ид-
ти к Кити и успокоить ее.
– Я вам давно хотела сказать, maman: вы знаете
ли, что Левин хотел сделать предложение Кити, когда
он был здесь в последний раз? Он говорил Стиве.
– Ну что ж? Я не понимаю…
– Так, может быть, Кити отказала ему?.. Она вам не
говорила?
– Нет, она ничего не говорила ни про того, ни про
другого; она слишком горда. Но я знаю, что все от это-
го…
– Да, вы представьте себе, если она отказала Ле-
вину, – а она бы не отказала ему, если б не было того,
я знаю… И потом этот так ужасно обманул ее.
Княгине слишком страшно было думать, как много
она виновата пред дочерью, и она рассердилась.
– Ах, я уж ничего не понимаю! Нынче всё хотят сво-
им умом жить, матери ничего не говорят, а потом вот
и…
– Maman, я пойду к ней.
– Поди. Разве я тебе запрещаю? – сказала мать.
III
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, ро-
зовенькую, с куколками vieux saxe, 74 комнатку, такую
же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была
сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспом-
нила, как убирали они вместе прошлого года эту ком-
натку, с каким весельем и любовью. У ней похолоде-
ло сердце, когда она увидала Кити, сидевшую на ни-
зеньком, ближайшем от двери стуле и устремившую
неподвижные глаза на угол ковра. Кити взглянула на
сестру, и холодное, несколько суровое выражение ее
лица не изменилось.
– Я теперь уеду и засяду дома, и тебе нельзя будет
ко мне, – сказала Дарья Александровна, садясь подле
нее. – Мне хочется поговорить с тобой.
– О чем? – испуганно подняв голову, быстро спро-
сила Кити.
– О чем, как не о твоем горе?
– У меня нет горя.
– Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не
знать? Я все знаю. И поверь мне, это так ничтожно…
Мы все прошли через это.
Кити молчала, и лицо ее имело строгое выражение.
74 старого саксонского фарфора ( франц .).
– Он не стоит того, чтобы ты страдала из-за него, –
продолжала Дарья Александровна, прямо приступая
к делу.
– Да, потому что он мною пренебрег, – дребезжа-
щим голосом проговорила Кити. – Не говори! Пожа-
луйста, не говори!
– Да кто же тебе это сказал? Никто этого не гово-
рил. Я уверена, что он был влюблен в тебя и остался
влюблен, но…
– Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья! –
вскрикнула Кити, вдруг рассердившись. Она повер-
нулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила
пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку по-
яса, которую она держала. Долли знала эту манеру
сестры перехватывать руками, когда она приходила в
горячность; она знала, как Кити способна была в ми-
нуту горячности забыться и наговорить много лишне-
го и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но бы-
ло уже поздно.
– Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? –
говорила Кити быстро. – То, что я была влюблена в
человека, который меня знать не хотел, и что я уми-
раю от любви к нему? И это мне говорит сестра, кото-
рая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу
я этих сожалений и притворств!
– Кити, ты несправедлива.
– Зачем ты мучаешь меня?
– Да я, напротив… Я вижу, что огорчена…
Но Кити в своей горячке не слышала ее.
– Мне не о чем сокрушаться и утешаться. Я на-
столько горда, что никогда не позволю себе любить
человека, который меня не любит.
– Да я и не говорю… Одно – скажи мне правду, –
проговорила, взяв ее за руку, Дарья Александровна, –
скажи мне, Левин говорил тебе?..
Упоминание о Левине, казалось, лишило Кити по-
следнего самообладания; она вскочила со стула и,
бросив пряжку о землю и делая быстрые жесты рука-
ми, заговорила:
– К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе
нужно мучить меня? Я сказала и повторяю, что я гор-
да и никогда, никогда я не сделаю то, что ты дела-
ешь, – чтобы вернуться к человеку, который тебе из-
менил, который полюбил другую женщину. Я не пони-
маю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
И, сказав эти слова, она взглянула на сестру, и, уви-
дев, что Долли молчит, грустно опустив голову, Кити,
вместо того чтобы выйти из комнаты, как намерева-
лась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила
голову.
Молчание продолжалось минуты две. Долли дума-
ла о себе. То свое унижение, которое она всегда чув-
ствовала, особенно больно отозвалось в ней, когда о
нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой же-
стокости от сестры и сердилась на нее. Но вдруг она
услыхала шум платья и вместе звук разразившегося
сдержанного рыданья, и чьи-то руки снизу обняли ее
шею. Кити на коленях стояла пред ней.
– Долинька, я так, так несчастна! – виновато про-
шептала она.
И покрытое слезами милое лицо спряталось в юбке
платья Дарьи Александровны.
Как будто слезы были та необходимая мазь, без ко-
торой не могла идти успешно машина взаимного об-
щения между двумя сестрами, – сестры после слез
разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря
о постороннем, они поняли друг друга. Кити поняла,
что сказанное ею в сердцах слово о неверности мужа
и об унижении до глубины сердца поразило бедную
сестру, но что она прощала ей. Долли, с своей сторо-
ны, поняла все, что она хотела знать; она убедилась,
что догадки ее были верны, что горе, неизлечимое го-
ре Кити состояло именно в том, что Левин делал пред-
ложение и что она отказала ему, а Вронский обманул
ее, и что она готова была любить Левина и ненави-
деть Вронского. Кити ни слова не сказала об этом; она
говорила только о своем душевном состоянии.
– У меня нет никакого горя, – говорила она, успоко-
ившись, – но ты можешь ли понять, что мне все стало
гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама. Ты не
можешь себе представить, какие у меня гадкие мыс-
ли обо всем.
– Да какие же могут быть у тебя гадкие мысли? –
спросила Долли, улыбаясь.
– Самые, самые гадкие и грубые; не могу тебе ска-
зать. Это не тоска, не скука, а гораздо хуже. Как буд-
то все, что было хорошего во мне, все спряталось, а
осталось одно самое гадкое. Ну, как тебе сказать? –
продолжала она, видя недоуменье в глазах сестры. –
Папа сейчас мне начал говорить… мне кажется, он
думает только, что мне нужно выйти замуж. Мама ве-
зет меня на бал: мне кажется, что она только затем
везет меня, чтобы поскорее выдать замуж и избавить-
ся от меня. Я знаю, что это неправда, но не могу ото-
гнать этих мыслей. Женихов так называемых я видеть
не могу. Мне кажется, что они с меня мерку снимают.
Прежде ехать куда-нибудь в бальном платье для меня
было просто удовольствие, я собой любовалась; те-
перь мне стыдно, неловко. Ну, что хочешь! Доктор…
Ну…
Кити замялась; она хотела далее сказать, что с тех
пор, как с ней сделалась эта перемена, Степан Ар-
кадьич ей стал невыносимо неприятен и что она не
может видеть его без представлений самых грубых и
безобразных.
– Ну да, все мне представляется в самом грубом,
гадком виде, – продолжала она. – Это моя болезнь.
Может быть, это пройдет….
– А ты не думай…
– Не могу. Только с детьми мне хорошо, только у
тебя.
– Жаль, что нельзя тебе бывать у меня.
– Нет, я приеду. У меня была скарлатина, и я упрошу
maman.
Кити настояла на своем и переехала к сестре и
всю скарлатину, которая действительно пришла, уха-
живала за детьми. Обе сестры благополучно выходи-
ли всех шестерых детей, но здоровье Кити не попра-
вилось, и Великим постом Щербацкие уехали за гра-
ницу.
IV
Петербургский высший круг, собственно, один; все
знают друг друга, даже ездят друг к другу. Но в этом
большом круге есть свои подразделения. Анна Ар-
кадьевна Каренина имела друзей и тесные связи в
трех различных кругах. Один круг был служебный,
официальный круг ее мужа, состоявший из его сослу-
живцев и подчиненных, самым разнообразным и при-
хотливым образом связанных и разъединенных в об-
щественных условиях. Анна теперь с трудом могла
вспомнить то чувство почти набожного уважения, ко-
торое она в первое время имела к этим лицам. Теперь
она знала всех их, как знают друг друга в уездном го-
роде; знала, у кого какие привычки и слабости, у кого
какой сапог жмет ногу; знала их отношения друг к дру-
гу и к главному центру; знала, кто за кого и как и чем
держится и кто с кем и в чем сходятся и расходятся;
но этот круг правительственных, мужских интересов
никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ива-
новны, не мог интересовать ее, и она избегала его.
Другой близкий Анне кружок – это был тот, через
который Алексей Александрович сделал свою карье-
ру. Центром этого кружка была графиня Лидия Ива-
новна. Это был кружок старых, некрасивых, доброде-
тельных и набожных женщин и умных, ученых, често-
любивых мужчин. Один из умных людей, принадле-
жащих к этому кружку, называл его «совестью петер-
бургского общества». Алексей Александрович очень
дорожил этим кружком, и Анна, так умевшая сживать-
ся со всеми, нашла себе в первое время своей петер-
бургской жизни друзей и в этом круге. Теперь же, по
возвращении из Москвы, кружок этот ей стал невыно-
сим. Ей показалось, что и она и все они притворяются,
и ей стало так скучно и неловко в этом обществе, что
она сколько возможно менее ездила к графине Лидии
Ивановне.
Третий круг, наконец, где она имела связи, был соб-
ственно свет, – свет балов, обедов, блестящих туале-
тов, свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы
не спуститься до полусвета, который члены этого кру-
га думали, что презирали, но с которым вкусы у него
были не только сходные, но одни и те же. Связь ее с
этим кругом держалась чрез княгиню Бетси Тверскую,
жену ее двоюродного брата, у которой было сто два-
дцать тысяч дохода и которая с самого появления Ан-
ны в свет особенно полюбила ее, ухаживала за ней
и втягивала в свой круг, смеясь над кругом графини
Лидии Ивановны.
– Когда стара буду и дурна, я сделаюсь такая же, –
говорила Бетси, – но для вас, для молодой, хорошень-
кой женщины, еще рано в эту богадельню.
Анна первое время избегала, сколько могла, этого
света княгини Тверской, так как он требовал расходов
выше ее средств, да и по душе она предпочитала пер-
вый; но после поездки в Москву сделалось наоборот.
Она избегала нравственных друзей своих и ездила в
большой свет. Там она встречала Вронского и испы-
тывала волнующую радость при этих встречах. Осо-
бенно часто встречала она Вронского у Бетси, которая
была урожденная Вронская и ему двоюродная. Врон-
ский был везде, где только мог встречать Анну, и гово-
рил ей, когда мог, о своей любви. Она ему не подавала
никакого повода, но каждый раз, как она встречалась
с ним, в душе ее загоралось то самое чувство ожив-
ления, которое нашло на нее в тот день в вагоне, ко-
гда она в первый раз увидела его. Она сама чувство-
вала, что при виде его радость светилась в ее глазах
и морщила ее губы в улыбку, и она не могла затушить
выражение этой радости.
Первое время Анна искренно верила, что она недо-
вольна им за то, что он позволяет себе преследовать
ее; но скоро по возвращении своем из Москвы, прие-
хав на вечер, где она думала встретить его, а его не
было, она по овладевшей ею грусти ясно поняла, что
она обманывала себя, что это преследование не толь-
ко не неприятно ей, но что оно составляет весь инте-
рес ее жизни.
Знаменитая певица пела второй раз 75, и весь боль-
шой свет был в театре. Увидав из своего кресла в пер-
вом ряду кузину, Вронский, не дождавшись антракта,
вошел к ней в ложу.
– Что ж вы не приехали обедать? – сказала она
ему. – Удивляюсь этому ясновиденью влюбленных, –
прибавила она с улыбкой, так, чтоб он один слышал:
– Она не была . Но приезжайте после оперы.
Вронский вопросительно взглянул на нее. Она на-
гнула голову. Он улыбкой поблагодарил ее и сел под-
ле нее.
– А как я вспоминаю ваши насмешки! – продолжала
княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие
в следовании за успехом этой страсти. – Куда это все
делось! Вы пойманы, мой милый.
– Я только того и желаю, чтобы быть пойманным, –
отвечал Вронский с своею спокойною добродушною
улыбкой. – Если я жалуюсь, то на то только, что слиш-
ком мало пойман, если говорить правду. Я начинаю
терять надежду.
– Какую ж вы можете иметь надежду? – сказала
Бетси, оскорбившись за своего друга, – entendons
75 Знаменитая певица пела второй раз… – Кристиана Нильсон
(1843–1921) родилась в Швеции, дебютировала в Париже, в 1872–
1875 гг. с успехом выступала на сценах Москвы и Петербурга.
nous… 76 – Но в глазах ее бегали огоньки, говорившие,
что она очень хорошо, и точно так же, как и он, пони-
мает, какую он мог иметь надежду.
– Никакой, – смеясь и выставляя свои сплошные
зубы, сказал Вронский. – Виноват, – прибавил он, взяв
из ее руки бинокль и принявшись оглядывать чрез ее
обнаженное плечо противоположный ряд лож. – Я бо-
юсь, что становлюсь смешон.
Он знал очень хорошо, что в глазах Бетси и всех
светских людей он не рисковал быть смешным. Он
знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль
несчастного любовника девушки и вообще свободной
женщины может быть смешна; но роль человека, при-
ставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало
положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в
прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое,
величественное и никогда не может быть смешна, и
поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его уса-
ми улыбкой опустил бинокль и посмотрел на кузину.
– А отчего вы не приехали обедать? – сказала она,
любуясь им.
– Это надо рассказать вам. Я был занят, и чем? Даю
вам это из ста, из тысячи… не угадаете. Я мирил мужа
с оскорбителем его жены. Да, право!
– Что ж, и помирили?
76 поймем друг друга… ( франц .)
– Почти.
– Надо, чтобы вы мне это рассказали, – сказала
она, вставая. – Приходите в тот антракт.
– Нельзя; я еду во Французский театр.
– От Нильсон? – с ужасом спросила Бетси, которая
ни за что бы не распознала Нильсон от всякой хорист-
ки.
– Что ж делать? Мне там свиданье, все по этому
делу моего миротворства.
– Блаженны миротворцы, они спасутся, – сказала
Бетси, вспоминая что-то подобное, слышанное ею от
кого-то. – Ну, так садитесь, расскажите, что такое?
И она опять села.
V
– Это немножко нескромно, но так мило, что ужасно
хочется рассказать, – сказал Вронский, глядя на нее
смеющимися глазами. – Я не буду называть фамилий.
– Но я буду угадывать, тем лучше.
– Слушайте же: едут два веселые молодые челове-
ка…
– Разумеется, офицеры вашего полка?
– Я не говорю офицеры, просто два позавтракав-
шие молодые человека…
– Переводите: выпившие.
– Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом ве-
селом расположении духа. И видят, хорошенькая жен-
щина обгоняет их на извозчике, оглядывается и, им
по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они,
разумеется, за ней. Скачут во весь дух. К удивлению
их, красавица останавливается у подъезда того само-
го дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний
этаж. Они видят только румяные губки из-под корот-
кого вуаля и прекрасные маленькие ножки.
– Вы с таким чувством это рассказываете, что мне
кажется, вы сами один из этих двух.
– А сейчас вы мне что говорили? Ну, молодые лю-
ди входят к товарищу, у него обед прощальный. Тут,
точно, они выпивают, может быть, лишнее, как все-
гда на прощальных обедах. И за обедом расспраши-
вают, кто живет наверху в этом доме. Никто не знает,
и только лакей хозяина на их вопрос: живут ли навер-
ху мамзели , отвечает, что их тут очень много. После
обеда молодые люди отправляются в кабинет к хозя-
ину и пишут письмо к неизвестной. Написали страст-
ное письмо, признание, и сами несут письмо наверх,
чтобы разъяснить то, что в письме оказалось бы не
совсем понятным.
– Зачем вы мне такие гадости рассказываете? Ну?
– Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уве-
ряют девушку, что оба так влюблены, что сейчас умрут
тут у двери. Девушка в недоумении ведет переговоры.
Вдруг является господин с бакенбардами колбасика-
ми, красный, как рак, объявляет, что в доме никто не
живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
– Почему же вы знаете, что у него бакенбарды, как
вы говорите, колбасиками?
– А вот слушайте. Нынче я ездил мирить их.
– Ну, и что же?
– Тут-то самое интересное. Оказывается, что это
счастливая чета титулярного советника и титулярной
советницы. Титулярный советник подает жалобу, и я
делаюсь примирителем, и каким! Уверяю вас, Талей-
ран ничто в сравнении со мной.
– В чем же трудность?
– Да вот послушайте… Мы извинились как следу-
ет: «Мы в отчаянии, мы просим простить за несчаст-
ное недоразумение». Титулярный советник с колбаси-
ками начинает таять, но желает тоже выразить свои
чувства, и как только он начинает выражать их, так на-
чинает горячиться и говорить грубости, и опять я дол-
жен пускать в ход все свои дипломатические таланты.
«Я согласен, что поступок их нехорош, но прошу вас
принять во внимание недоразумение, молодость; по-
том, молодые люди только позавтракали. Вы понима-
ете. Они раскаиваются от всей души, просят простить
их вину». Титулярный советник опять смягчается: «Я
согласен, граф, и я готов простить, но понимаете, что
моя жена, моя жена, честная женщина, подвергает-
ся преследованиям, грубостям и дерзостям каких-ни-
будь мальчишек, мерз…» А вы понимаете, мальчишка
этот тут, и мне надо примирять их. Опять я пускаю в
ход дипломацию, и опять, как только надо заключить
все дело, мой титулярный советник горячится, крас-
неет, колбасики поднимаются, и опять я разливаюсь в
дипломатических тонкостях.
– Ах, это надо рассказать вам! – смеясь, обрати-
лась Бетси к входившей в ее ложу даме. – Он так на-
смешил меня.
– Ну, bonne chance, 77 – прибавила она, подавая
Вронскому палец, свободный от держания веера, и
движением плеч опуская поднявшийся лиф платья, с
тем чтобы, как следует, быть вполне голою, когда вый-
дет вперед, к рампе, на свет газа и на все глаза.
Вронский поехал во Французский театр, где ему
действительно нужно было видеть полкового коман-
дира, не пропускавшего ни одного представления во
Французском театре, с тем чтобы переговорить с ним
о своем миротворстве, которое занимало и забавляло
его уже третий день. В деле этом был замешан Пет-
рицкий, которого он любил, и другой, недавно посту-
пивший, славный малый, отличный товарищ, молодой
князь Кедров. А главное, тут были замешаны интере-
сы полка.
Оба были в эскадроне Вронского. К полковому ко-
мандиру приезжал чиновник, титулярный советник
Венден, с жалобой на его офицеров, которые оскор-
били его жену. Молодая жена его, как рассказывал
Венден, – он был женат полгода, – была в церкви с
матушкой и, вдруг почувствовав нездоровье, проис-
ходящее от известного положения, не могла больше
стоять и поехала домой на первом попавшемся ей ли-
хаче-извозчике. Тут за ней погнались офицеры, она
испугалась и, еще более разболевшись, взбежала по
77 желаю удачи ( франц .).
лестнице домой. Сам Венден, вернувшись из присут-
ствия, услыхал звонок и какие-то голоса, вышел и,
увидав пьяных офицеров с письмом, вытолкал их. Он
просил строгого наказания.
– Нет, как хотите, – сказал полковой командир Врон-
скому, пригласив его к себе, – Петрицкий становится
невозможным. Не проходит недели без истории. Этот
чиновник не оставит дела, он пойдет дальше.
Вронский видел всю неблаговидность этого дела
и что тут дуэли быть не может, что надо все сде-
лать, чтобы смягчить этого титулярного советника и
замять дело. Полковой командир призвал Вронского
именно потому, что знал его за благородного и ум-
ного человека и, главное, за человека, дорожащего
честью полка. Они потолковали и решили, что надо
ехать Петрицкому и Кедрову с Вронским к этому ти-
тулярному советнику извиняться. Полковой командир
и Вронский оба понимали, что имя Вронского и фли-
гель-адъютантский вензель должны много содейство-
вать смягчению титулярного советника. И действи-
тельно, эти два средства оказались отчасти действи-
тельны; но результат примирения остался сомнитель-
ным, как и рассказывал Вронский.
Приехав во Французский театр, Вронский удалил-
ся с полковым командиром в фойе и рассказал ему
свой успех или неуспех. Обдумав все, полковой ко-
мандир решил оставить дело без последствий, но по-
том ради удовольствия стал расспрашивать Вронско-
го о подробностях его свиданья и долго не мог удер-
жаться от смеха, слушая рассказ Вронского о том, как
затихавший титулярный советник вдруг опять разго-
рался, вспоминая подробности дела, и как Вронский,
лавируя при последнем полуслове примирения, рети-
ровался, толкая вперед себя Петрицкого.
– Скверная история, но уморительная. Не может же
Кедров драться с этим господином! Так ужасно горя-
чился? – смеясь, переспросил он. – А какова нынче
Клер? Чудо! – сказал он про новую французскую ак-
трису. – Сколько ни смотри, каждый день новая. Толь-
ко одни французы могут это.
VI
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего
акта, уехала из театра. Только что успела она войти
в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное ли-
цо пудрой, стереть ее, оправить прическу и приказать
чай в большой гостиной, как уж одна за другою ста-
ли подъезжать кареты к ее огромному дому на Боль-
шой Морской. Гости выходили на широкий подъезд,
и тучный швейцар, читающий по утрам, для назида-
ния прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвуч-
но отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя
приезжавших.
Почти в одно и то же время вошли: хозяйка с осве-
женною прической и освеженным лицом из одной две-
ри и гости из другой в большую гостиную с темны-
ми стенами, пушистыми коврами и ярко освещенным
столом, блестевшим под огнями свеч белизною ска-
терти, серебром самовара и прозрачным фарфором
чайного прибора.
Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Пере-
двигая стулья и кресла с помощью незаметных лаке-
ев, общество разместилось, разделившись на две ча-
сти, – у самовара с хозяйкой и на противоположном
конце гостиной – около красивой жены посланника в
черном бархате и с черными резкими бровями. Раз-
говор в обоих центрах, как и всегда в первые мину-
ты, колебался, перебиваемый встречами, приветстви-
ями, предложениями чая, как бы отыскивая, на чем
остановиться.
– Она необыкновенно хороша как актриса; видно,
что она изучала Каульбаха 78, – говорил дипломат в
кружке жены посланника, – вы заметили, как она упа-
ла…
– Ах, пожалуйста, не будем говорить про Нильсон!
Про нее нельзя ничего сказать нового, – сказала тол-
стая, красная, без бровей и без шиньона, белокурая
дама в старом шелковом платье. Это была княгиня
Мягкая, известная своею простотой, грубостью обра-
щения и прозванная enfant terrib[ . 79 Княгиня Мягкая
78 Она необыкновенна хоро как актриса; видно, что она изучала
Каульбаха… – Вильгельм Каульбах (1805–1874) – немецкий художник,
директор Мюнхенской Академии искусств, увенчанный золотым лавро-
вым венком. «Высший и едва ли не последний представитель идеализ-
ма», – говорили о нем тогда. Слава Каульбаха была связана с мону-
ментальными, помпезными композициями: «Столпотворение Вавило-
на», «Расцвет классической Греции», «Разрушение Иерусалима», «Бит-
ва гуннов» и др. Актеры, в том числе и оперные, изучали произведения
художников и скульпторов, чтобы овладеть пластикой движения. В те-
атрах неизменным успехом пользовались «живые картины». Сопостав-
ление живописи и театра было общим местом театральной критики 70-
х годов.79 озорницей ( франц .).
сидела посередине между обоими кружками и, при-
слушиваясь, принимала участие то в том, то в дру-
гом. – Мне нынче три человека сказали эту самую
фразу про Каульбаха, точно сговорились. И фраза, не
знаю чем, так понравилась им.
Разговор был прерван этим замечанием, и надо бы-
ло придумывать опять новую тему.
– Расскажите нам что-нибудь забавное, но не
злое, – сказала жена посланника, великая мастерица
изящного разговора, называемого по-английски sma-
ta обращаясь к дипломату, тоже не знавшему, что
теперь начать.
– Говорят, что это очень трудно, что только злое
смешно, – начал он с улыбкою. – Но я попробую. Дай-
те тему. Все дело в теме. Если тема дана, то выши-
вать по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые
говоруны прошлого века были бы теперь в затрудне-
нии говорить умно. Все умное так надоело…
– Давно уж сказано, – смеясь, перебила его жена
посланника.
Разговор начался мило, но именно потому, что он
был слишком уж мил, он опять остановился. Надо бы-
ло прибегнуть к верному, никогда не изменяющему
средству – злословию.
– Вы не находите, что в Тушкевиче есть что-то от
Louis XV? – сказал он, указывая глазами на красивого
белокурого молодого человека, стоявшего у стола.
– О да! Он в одном вкусе с гостиной, от этого он так
часто и бывает здесь.
Этот разговор поддержался, так как говорилось на-
меками именно о том, чего нельзя было говорить в
этой гостиной, то есть об отношениях Тушкевича к хо-
зяйке.
Около самовара и хозяйки разговор между тем, точ-
но так же поколебавшись несколько времени между
тремя неизбежными темами: последнею обществен-
ною новостью, театром и осуждением ближнего, то-
же установился, попав на последнюю тему, то есть на
злословие.
– Вы слышали, и Мальтищева, – не дочь, а мать, –
шьет себе костюм diab[ g ] f e 80.81
– Не может быть! Нет, это прелестно!
– Я удивляюсь, как с ее умом, – она ведь не глупа, –
не видеть, как она смешна.
Каждый имел что сказать в осуждение и осмеяние
несчастной Мальтищевой, и разговор весело затре-
щал, как разгоревшийся костер.
Муж княгини Бетси, добродушный толстяк, страст-
ный собиратель гравюр, узнав, что у жены гости, за-
80 …костюм diable rose . – В 1874 году во Французском театре шла
комедия Е. Гранжа и Л. Тибу «Les diab[ f g ] f [ f 6 +
: .81 крикливо-розовый ( франц .).
шел пред клубом в гостиную. Неслышно, по мягкому
ковру, он подошел к княгине Мягкой.
– Как вам понравилась Нильсон, княгиня? – сказал
он.
– Ах, батюшка, можно ли так подкрадываться? Как
вы меня испугали, – отвечала она. – Не говорите, по-
жалуйста, со мной про оперу, вы ничего не понимае-
те в музыке. Лучше я спущусь до вас и буду говорить
с вами про ваши майолики и гравюры. Ну, какое там
сокровище вы купили недавно на толкучке?
– Хотите, я вам покажу? Но вы не знаете толку.
– Покажите. Я выучилась у этих, как их зовут… бан-
киры… у них прекрасные есть гравюры. Они нам по-
казывали.
– Как, вы были у Шюцбург? – спросила хозяйка от
самовара.
– Были, ma chère. Они нас звали с мужем обедать,
и мне сказывали, что соус на этом обеде стоил тысячу
рублей, – громко говорила княгиня Мягкая, чувствуя,
что все ее слушают, – и очень гадкий соус, что-то зе-
леное. Надо было их позвать, и я сделала соус на во-
семьдесят пять копеек, и все были очень довольны.
Я не могу делать тысячерублевых соусов.
– Она единственна! – сказала хозяйка.
– Удивительна! – сказал кто-то.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой,
всегда был одинаков, и секрет производимого ею эф-
фекта состоял в том, что она говорила хотя и не со-
всем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие
смысл. В обществе, где она жила, такие слова про-
изводили действие самой остроумной шутки. Княги-
ня Мягкая не могла понять, отчего это так действова-
ло, но знала, что это так действовало, и пользовалась
этим.
Так как во время речи княгини Мягкой все ее слу-
шали и разговор около жены посланника прекратил-
ся, хозяйка хотела связать все общество воедино и
обратилась к жене посланника:
– Решительно вы не хотите чаю? Вы бы перешли
к нам.
– Нет, нам очень хорошо здесь, – с улыбкой отвеча-
ла жена посланника и продолжала начатый разговор.
Разговор был очень приятный. Осуждали Карени-
ных, жену и мужа.
– Анна очень переменилась с своей московской по-
ездки. В ней есть что-то странное, – говорила ее при-
ятельница.
– Перемена главная та, что она привезла с собою
тень Алексея Вронского, – сказала жена посланника.
– Да что же? У Гримма есть басня: человек без те-
ни 82, человек лишен тени. И это ему наказанье за что-
82 У Гримма есть басня: человек без тени… – Сказка о чело-
то. Я никогда не мог понять, в чем наказанье. Но жен-
щине должно быть неприятно без тени.
– Да, но женщины с тенью обыкновенно дурно кон-
чают, – сказала приятельница Анны.
– Типун вам на язык, – сказала вдруг княгиня Мяг-
кая, услыхав эти слова. – Каренина прекрасная жен-
щина. Мужа ее я не люблю, а ее очень люблю.
– Отчего же вы не любите мужа? Он такой замеча-
тельный человек, – сказала жена посланника. – Муж
говорит, что таких государственных людей мало в Ев-
ропе.
– И мне то же говорит муж, но я не верю, – сказа-
ла княгиня Мягкая. – Если бы мужья наши не говори-
ли, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александро-
вич, по-моему, просто глуп. Я шепотом говорю это…
Не правда ли, как все ясно делается? Прежде, когда
мне велели находить его умным, я все искала и нахо-
дила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только
я сказала: он глуп , но шепотом, – все так ясно стало,
не правда ли?
– Как вы злы нынче!
веке, потерявшем тень, «Необычайные приключения Петера Шлеми-
ля» (1814) принадлежит немецкому писателю-романтику Адальберту
Шамиссо (1781–1838). В 1870 г. в переводе на русский язык были на-
печатаны сказки Г.-Х. Андерсена (1805–1875) («Лучшие сказки», СПб.,
1870), в том числе и сказка «Тень». У братьев Гримм нет сказки о чело-
веке, потерявшем тень.
– Нисколько. У меня нет другого выхода. Кто-нибудь
из нас двух глуп. Ну, а вы знаете, про себя нельзя этого
никогда сказать.
– Никто не доволен своим состоянием, и всякий до-
волен своим умом 83, – сказал дипломат французский
стих.
– Вот-вот именно, – поспешно обратилась к нему
княгиня Мягкая. – Но дело в том, что Анну я вам не
отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать,
если все влюблены в нее и, как тени, ходят за ней?
– Да я и не думаю осуждать, – оправдывалась при-
ятельница Анны.
– Если за нами никто не ходит, как тень, то это не
доказывает, что мы имеем право осуждать.
И, отделав, как следовало, приятельницу Анны,
княгиня Мягкая встала и вместе с женой посланника
присоединилась к столу, где шел общий разговор о
прусском короле.
– О чем вы там злословили? – спросила Бетси.
– О Карениных. Княгиня делала характеристику
Алексея Александровича, – отвечала жена посланни-
ка, с улыбкой садясь к столу.
83 Никто не доволен своим состоянием, и всякий доволен своим
умом… – неточная цитата из «Максим» французского философа и мо-
ралиста Франсуа де Ларошфуко (1613–1680). У Ларошфуко: «Все недо-
вольны своей памятью, но никто не жалуется на свой разум» (Л., 1971,
с. 157).
– Жалко, что мы не слыхали, – сказала хозяйка,
взглядывая на входную дверь. – А, вот и вы наконец! –
обратилась она с улыбкой к входившему Вронскому.
Вронский был не только знаком со всеми, но видал
каждый день всех, кого он тут встретил, и потому он
вошел с теми спокойными приемами, с какими входят
в комнату к людям, от которых только что вышли.
– Откуда я? – отвечал он на вопрос жены послан-
ника. – Что же делать, надо признаться. Из Буфф.
Кажется, в сотый раз, и все с новым удовольствием.
Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но в опере я сплю,
а в Буффах досиживаю до последнего конца 84, и ве-
село. Нынче…
Он назвал французскую актрису и хотел что-то рас-
сказать про нее; но жена посланника с шутливым ужа-
сом перебила его:
– Пожалуйста, не рассказывайте про этот ужас.
– Ну, не буду, тем более что все знают эти ужасы.
– И все бы поехали туда, если б это было так же
принято, как опера, – подхватила княгиня Мягкая.
84 …в Буффах досиживаю до последнего конца… – В 1855–1877 гг.
Опера-буфф в Париже была антрепризой Жака Оффенбаха (1819–
1880). В 1870 г. в Петербурге открылся Французский театр – Опе-
ра-буфф. «Мы выбились из сил, чтобы сделать из Петербурга „уголок
Парижа“, – замечает фельетонист газеты „Голос“ (1873, № 6).
VII
У входной двери послышались шаги, и княгиня Бет-
си, зная, что это Каренина, взглянула на Вронского.
Он смотрел на дверь, и лицо его имело странное но-
вое выражение. Он радостно, пристально и вместе
робко смотрел на входившую и медленно приподни-
мался. В гостиную входила Анна. Как всегда, держась
чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и лег-
ким шагом, отличавшим ее от походки других светских
женщин, и не изменяя направления взгляда, она сде-
лала те несколько шагов, которые отделяли ее от хо-
зяйки, пожала ей руку, улыбнулась и с этою улыбкой
оглянулась на Вронского. Вронский низко поклонился
и подвинул ей стул.
Она отвечала только наклонением головы, покрас-
нела и нахмурилась. Но тотчас же, быстро кивая зна-
комым и пожимая протягиваемые руки, она обрати-
лась к хозяйке:
– Я была у графини Лидии и хотела раньше прие-
хать, но засиделась. У ней был сэр Джон. Очень ин-
тересный.
– Ах, это миссионер этот?
– Да, он рассказывал про индейскую жизнь очень
интересно.
Разговор, перебитый приездом, опять замотался,
как огонь задуваемой лампы.
– Сэр Джон! Да, сэр Джон. Я его видела. Он хорошо
говорит. Власьева совсем влюблена в него.
– А правда, что Власьева меньшая выходит за То-
пова?
– Да говорят, что это совсем решено.
– Я удивляюсь родителям. Говорят, это брак по
страсти.
– По страсти? Какие у вас антидилювиальные мыс-
ли! Кто нынче говорит про страсти? – сказала жена
посланника.
– Что делать? Эта глупая старая мода все еще не
выводится, – сказал Вронский.
– Тем хуже для тех, кто держится этой моды. Я знаю
счастливые браки только по рассудку.
– Да, но зато как часто счастье браков по рассудку
разлетается, как пыль, именно оттого, что появляет-
ся та самая страсть, которую не признавали, – сказал
Вронский.
– Но браками по рассудку мы называем те, когда
уже оба перебесились. Это как скарлатина, чрез это
надо пройти.
– Тогда надо выучиться искусственно прививать
любовь, как оспу.
– Я была в молодости влюблена в дьячка, – сказала
княгиня Мягкая. – Не знаю, помогло ли мне это.
– Нет, я думаю, без шуток, что для того, чтоб узнать
любовь, надо ошибиться и потом поправиться, – ска-
зала княгиня Бетси.
– Даже после брака? – шутливо сказала жена по-
сланника.
– Никогда не поздно раскаяться, – сказал дипломат
английскую пословицу.
– Вот именно, – подхватила Бетси, – надо ошибить-
ся и поправиться. Как вы об этом думаете? – обра-
тилась она к Анне, которая с чуть заметною твердою
улыбкой на губах молча слушала этот разговор.
– Я думаю, – сказала Анна, играя снятою перчат-
кой, – я думаю… если сколько голов, столько умов, то
и сколько сердец, столько родов любви.
Вронский смотрел на Анну и с замиранием сердца
ждал, что она скажет. Он вздохнул как бы после опас-
ности, когда она выговорила эти слова.
Анна вдруг обратилась к нему:
– А я получила письмо из Москвы. Мне пишут, что
Кити Щербацкая совсем больна.
– Неужели? – нахмурившись, сказал Вронский.
Анна строго посмотрела на него.
– Вас не интересует это?
– Напротив, очень. Что именно вам пишут, если
можно узнать? – спросил он.
Анна встала и подошла к Бетси.
– Дайте мне чашку чая, – сказала она, останавли-
ваясь за ее стулом.
Пока княгиня Бетси наливала ей чай, Вронский по-
дошел к Анне.
– Что же вам пишут? – повторил он.
– Я часто думаю, что мужчины не понимают того,
что благородно и неблагородно, а всегда говорят об
этом, – сказала Анна, не отвечая ему. – Я давно хоте-
ла сказать вам, – прибавила она и, перейдя несколько
шагов, села у углового стола с альбомами.
– Я не совсем понимаю значение ваших слов, – ска-
зал он, подавая ей чашку.
Она взглянула на диван подле себя, и он тотчас же
сел.
– Да, я хотела сказать вам, – сказала она, не глядя
на него. – Вы дурно поступили, дурно, очень дурно.
– Разве я не знаю, что я дурно поступил? Но кто
причиной, что я поступил так?
– Зачем вы говорите мне это? – сказала она, строго
взглядывая на него.
– Вы знаете зачем, – отвечал он смело и радостно,
встречая ее взгляд и не спуская глаз.
Не он, а она смутилась.
– Это доказывает только то, что у вас нет сердца, –
сказала она. Но взгляд ее говорил, что она знает, что
у него есть сердце, и от этого-то боится его.
– То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не
любовь.
– Вы помните, что я запретила вам произносить это
слово, это гадкое слово, – вздрогнув, сказала Анна;
но тут же она почувствовала, что одним этим словом:
запретила она показывала, что признавала за собой
известные права на него и этим самым поощряла его
говорить про любовь. – Я вам давно это хотела ска-
зать, – продолжала она, решительно глядя ему в гла-
за и вся пылая жегшим ее лицо румянцем, – а нынче я
нарочно приехала, зная, что я вас встречу. Я приеха-
ла сказать вам, что это должно кончиться. Я никогда
ни пред кем не краснела, а вы заставляете меня чув-
ствовать себя виновною в чем-то.
Он смотрел на нее и был поражен новою, духовною
красотой ее лица.
– Чего вы хотите от меня? – сказал он просто и се-
рьезно.
– Я хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили про-
щенья у Кити, – сказала она, и огонек замигал в ее
глазах.
– Вы не хотите этого, – сказал он.
Он видел, что она говорила то, что принуждает себя
сказать, но не то, чего хочет.
– Если вы любите меня, как вы говорите, – прошеп-
тала она, – то сделайте, чтоб я была спокойна.
Лицо его просияло.
– Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь;
но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего
себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе
отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впере-
ди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас.
Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я ви-
жу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно
не возможно? – прибавил он одними губами; но она
слышала.
Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы ска-
зать то, что должно; но вместо того она остановила на
нем свой взгляд, полный любви, и ничего не ответила.
«Вот оно! – с восторгом думал он. – Тогда, когда я
уже отчаивался и когда, казалось, не будет конца, –
вот оно! Она любит меня. Она признается в этом».
– Так сделайте это для меня, никогда не говорите
мне этих слов, и будем добрыми друзьями, – сказала
она словами; но совсем другое говорил ее взгляд.
– Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А бу-
дем ли мы счастливейшими или несчастнейшими из
людей – это в вашей власти.
Она хотела сказать что-то, но он перебил ее.
– Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, му-
чаться, как теперь; но если и этого нельзя, велите мне
исчезнуть, и я исчезну. Вы не будете видеть меня, ес-
ли мое присутствие тяжело вам.
– Я не хочу никуда прогонять вас.
– Только не изменяйте ничего. Оставьте все как
есть, – сказал он дрожащим голосом. – Вот ваш муж.
Действительно, в эту минуту Алексей Александро-
вич своею спокойною, неуклюжею походкой входил в
гостиную.
Оглянув жену и Вронского, он подошел к хозяйке и,
усевшись за чашкой чая, стал говорить своим нето-
ропливым, всегда слышным голосом, в своем обыч-
ном шуточном тоне, подтрунивая над кем-то.
– Ваш Рамбулье в полном составе 85, – сказал он,
оглядывая все общество, – грации и музы.
Но княгиня Бетси терпеть не могла этого тона его,
sneering, 86 как она называла это, и, как умная хозяй-
ка, тотчас же навела его на серьезный разговор об об-
щей воинской повинности 87. Алексей Александрович
85 Ва Рамбулье в полном составе… – Парижский салон маркизы
Екатерины Рамбулье (1588–1665) объединял людей «большого света»,
претендовавших на роль законодателей вкуса. Салон Рамбулье сати-
рически изобразил Мольер в комедиях «Смешные жеманницы» и «Уче-
ные женщины».86 насмешливого ( англ .). 87 …разговор об общей воинской повинности . – По новому воинско-
му уставу, «высочайше утвержденному» 1 января 1874 г., двадцатипя-
тилетняя солдатчина заменялась краткосрочной службой в армии (от
6 месяцев до 6 лет). Воинская повинность становилась общей: «устав
тотчас же увлекся разговором и стал защищать уже
серьезно новый указ пред княгиней Бетси, которая на-
падала на него.
Вронский и Анна продолжали сидеть у маленького
стола.
– Это становится неприлично, – шепнула одна да-
ма, указывая глазами на Каренину, Вронского и ее му-
жа.
– Что я вам говорила? – отвечала приятельница Ан-
ны.
Но не одни эти дамы, почти все бывшие в гостиной,
даже княгиня Мягкая и сама Бетси, по нескольку раз
взглядывали на удалившихся от общего кружка, как
будто это мешало им. Только один Алексей Алексан-
дрович ни разу не взглянул в ту сторону и не был от-
влечен от интереса начатого разговора.
Заметив производимое на всех неприятное впечат-
ление, княгиня Бетси подсунула на свое место для
слушания Алексея Александровича другое лицо и по-
дошла к Анне.
– Я всегда удивляюсь ясности и точности выраже-
ний вашего мужа, – сказала она. – Самые трансцен-
сей привлекает к участию в отправлении воинской повинности все муж-
ское население страны, без допущения выкупа или замены охотника-
ми» («Московские ведомости», 1874, № 4). Проект устава обсуждался
в течение трех лет, начиная с 1870 года.
дентные понятия 88 становятся мне доступны, когда он
говорит.
– О да! – сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не
понимая ни одного слова из того, что говорила ей Бет-
си. Она перешла к большому столу и приняла участие
в общем разговоре.
Алексей Александрович, просидев полчаса, подо-
шел к жене и предложил ей ехать вместе домой; но
она, не глядя на него, отвечала, что останется ужи-
нать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.
Старый, толстый татарин, кучер Карениной, в глян-
цевом кожане, с трудом удерживал левого прозяб-
шего серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей сто-
ял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную
дверь. Анна Аркадьевна отцепляла маленькою быст-
рою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнув-
ши голову, слушала с восхищением, что говорил, про-
вожая ее, Вронский.
– Вы ничего не сказали; положим, я ничего не тре-
бую, – говорил он, – но вы знаете, что не дружба мне
нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это сло-
во, которого вы так не любите… да, любовь…
88 …трансцендентные понятия… – В философии – понятия, «пере-
ходящие» (от лат. transcendere – переступать, переходить) за пределы
опытного познания.
– Любовь… – повторила она медленно, внутренним
голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кру-
жево, прибавила: – Я оттого и не люблю этого слова,
что оно для меня слишком много значит, больше го-
раздо, чем вы можете понять, – и она взглянула ему
в лицо. – До свиданья!
Она подала руку и быстрым, упругим шагом прошла
мимо швейцара и скрылась в карете.
Ее взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он по-
целовал свою ладонь в том месте, где она тронула
его, и поехал домой, счастливый сознанием того, что
в нынешний вечер он приблизился к достижению сво-
ей цели более, чем в два последние месяца.
VIII
Алексей Александрович ничего особенного и
неприличного не нашел в том, что жена его сидела с
Вронским у особого стола и о чем-то оживленно раз-
говаривала; но он заметил, что другим в гостиной это
показалось чем-то особенным и неприличным, и по-
тому это показалось неприличным и ему. Он решил,
что нужно сказать об этом жене.
Вернувшись домой, Алексей Александрович про-
шел к себе в кабинет, как он это делал обыкновен-
но, и сел в кресло, развернув на заложенном разрез-
ным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу,
как обыкновенно делал; только изредка он потирал
себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя
что-то. В обычный час он встал и сделал свой ноч-
ной туалет. Анны Аркадьевны еще не было. С книгой
под мышкой он пришел наверх; но в нынешний вечер,
вместо обычных мыслей и соображений о служебных
делах, мысли его были наполнены женою и чем-то
неприятным, случившимся с нею. Он, противно сво-
ей привычке, не лег в постель, а, заложив за спину
сцепившиеся руки, принялся ходить взад и вперед по
комнатам. Он не мог лечь, чувствуя, что ему прежде
необходимо обдумать вновь возникшее обстоятель-
ство.
Когда Алексей Александрович решил сам с собою,
что нужно переговорить с женою, ему казалось это
очень легко и просто; но теперь, когда он стал обду-
мывать это вновь возникшее обстоятельство, оно по-
казалось ему очень сложным и затруднительным.
Алексей Александрович был не ревнив. Ревность,
по его убеждению, оскорбляет жену, и к жене долж-
но иметь доверие. Почему должно иметь доверие, то
есть полную уверенность в том, что его молодая же-
на всегда будет его любить, он себя не спрашивал;
но он не испытывал недоверия, потому имел доверие
и говорил себе, что надо его иметь. Теперь же, хотя
убеждение его о том, что ревность есть постыдное
чувство и что нужно иметь доверие, и не было раз-
рушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред
чем-то нелогичным и бестолковым, и не знал, что на-
до делать. Алексей Александрович стоял лицом к ли-
цу пред жизнью, пред возможностью любви в его же-
не к кому-нибудь, кроме его, и это-то казалось ему
очень бестолковым и непонятным, потому что это бы-
ла сама жизнь. Всю жизнь свою Алексей Александро-
вич прожил и проработал в сферах служебных, име-
ющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, ко-
гда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся
от нее. Теперь он испытывал чувство, подобное тому,
какое испытал бы человек, спокойно прошедший над
пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост
разобран и что там пучина. Пучина эта была – сама
жизнь, мост – та искусственная жизнь, которую про-
жил Алексей Александрович. Ему в первый раз при-
шли вопросы о возможности для его жены полюбить
кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим.
Он, не раздеваясь, ходил своим ровным шагом
взад и вперед по звучному паркету освещенной од-
ною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в
которой свет отражался только на большом, недав-
но сделанном портрете его, висевшем над диваном, и
чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая порт-
реты ее родных и приятельниц и красивые, давно
близко знакомые ему безделушки ее письменного сто-
ла. Чрез ее комнату он доходил до двери спальни и
опять поворачивался.
На каждом протяжении своей прогулки, и большею
частью на паркете светлой столовой, он останавли-
вался и говорил себе: «Да, это необходимо решить и
прекратить, высказать свой взгляд на это и свое реше-
ние». И он поворачивался назад. «Но высказать что
же? какое решение?» – говорил он себе в гостиной и
не находил ответа. «Да наконец, – спрашивал он се-
бя пред поворотом в кабинет, – что же случилось? Ни-
чего. Она долго говорила с ним. Ну что же? Мало ли
женщина в свете с кем может говорить? И потом, рев-
новать – значит унижать и себя и ее», – говорил он
себе, входя в ее кабинет; но рассуждение это, прежде
имевшее такой вес для него, теперь ничего не веси-
ло и не значило. И он от двери спальной поворачи-
вался опять к зале; но, как только он входил назад в
темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что это
не так и что если другие заметили это, то значит, что
есть что-нибудь. И он опять говорил себе в столовой:
«Да, это необходимо решить и прекратить и высказать
свой взгляд…» И опять в гостиной пред поворотом он
спрашивал себя: как решить? И потом спрашивал се-
бя: что случилось? И отвечал: ничего, и вспоминал
о том, что ревность есть чувство, унижающее жену,
но опять в гостиной убеждался, что случилось что-то.
Мысли его, как и тело, совершали полный круг, не на-
падая ни на что новое. Он заметил это, потер себе лоб
и сел в ее кабинете.
Тут, глядя на ее стол с лежащим наверху малахи-
товым бюваром и начатою запиской, мысли его вдруг
изменились. Он стал думать о ней, о том, что она ду-
мает и чувствует. Он впервые живо представил себе
ее личную жизнь, ее мысли, ее желания, и мысль, что
у нее может и должна быть своя особенная жизнь, по-
казалась ему так страшна, что он поспешил отогнать
ее. Это была та пучина, куда ему страшно было за-
глянуть. Переноситься мыслью и чувством в другое
существо было душевное действие, чуждое Алексею
Александровичу. Он считал это душевное действие
вредным и опасным фантазерством.
«И ужаснее всего то, – думал он, – что теперь имен-
но, когда подходит к концу мое дело (он думал о про-
екте, который он проводил теперь), когда мне нужно
все спокойствие и все силы души, теперь на меня сва-
ливается эта бессмысленная тревога. Но что же де-
лать? Я не из таких людей, которые переносят беспо-
койство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в ли-
цо».
– Я должен обдумать, решить и отбросить, – прого-
ворил он вслух.
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и мо-
жет делаться в ее душе, это не мое дело, это дело ее
совести и подлежит религии», – сказал он себе, чув-
ствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт
узаконений, которому подлежало возникшее обстоя-
тельство.
«Итак, – сказал себе Алексей Александрович, – во-
просы о ее чувствах и так далее – суть вопросы ее
совести, до которой мне не может быть дела. Моя же
обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я
лицо, обязанное руководить ею, и потому отчасти ли-
цо ответственное: я должен указать опасность, кото-
рую я вижу, предостеречь и даже употребить власть.
Я должен ей высказать».
И в голове Алексея Александровича сложилось яс-
но все, что он теперь скажет жене. Обдумывая, что он
скажет, он пожалел о том, что для домашнего употреб-
ления, так незаметно, он должен употребить свое вре-
мя и силы ума; но, несмотря на то, в голове его ясно
и отчетливо, как доклад, составилась форма и после-
довательность предстоящей речи. «Я должен сказать
и высказать следующее: во-первых, объяснение зна-
чения общественного мнения и приличия; во-вторых,
религиозное объяснение значения брака; в третьих,
если нужно, указание на могущее произойти несча-
стье для сына; в-четвертых, указание на ее собствен-
ное несчастье». И, заложив пальцы за пальцы, ладо-
нями книзу, Алексей Александрович потянул, и паль-
цы затрещали в суставах.
Этот жест, дурная привычка – соединение рук и тре-
щанье пальцев – всегда успокаивал его и приводил
в аккуратность, которая теперь так нужна была ему.
У подъезда послышался звук подъехавшей кареты.
Алексей Александрович остановился посреди залы.
На лестницу всходили женские шаги. Алексей Алек-
сандрович, готовый к своей речи, стоял, пожимая свои
скрещенные пальцы и ожидая, не треснет ли еще где.
Один сустав треснул.
Еще по звуку легких шагов на лестнице он почув-
ствовал ее приближение, и, хотя он был доволен сво-
ею речью, ему стало страшно за предстоящее объяс-
нение…
IX
Анна шла, опустив голову и играя кистями башлы-
ка. Лицо ее блестело ярким блеском; но блеск этот
был не веселый – он напоминал страшный блеск по-
жара среди темной ночи. Увидав мужа, Анна подняла
голову и, как будто просыпаясь, улыбнулась.
– Ты не в постели? Вот чудо! – сказала она, скинула
башлык и, не останавливаясь, пошла дальше, в убор-
ную. – Пора, Алексей Александрович, – проговорила
она из-за двери.
– Анна, мне нужно поговорить с тобой.
– Со мной? – сказала она удивленно, вышла из две-
ри и посмотрела на него.
– Да.
– Что же это такое? О чем это? – спросила она, са-
дясь. – Ну, давай переговорим, если так нужно. А луч-
ше бы спать.
Анна говорила, что приходило ей на уста, и сама
удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как
просты, естественны были ее слова и как похоже бы-
ло, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя
одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствова-
ла, что какая-то невидимая сила помогала ей и под-
держивала ее.
– Анна, я должен предостеречь тебя, – сказал он.
– Предостеречь? – сказала она. – В чем?
Она смотрела так просто, так весело, что кто не
знал ее, как знал муж, не мог бы заметить ничего
неестественного ни в звуках, ни в смысле ее слов. Но
для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложил-
ся пятью минутами позже, она замечала и спрашива-
ла о причине, для него, знавшего, что всякую свою ра-
дость, веселье, горе она тотчас сообщала ему, – для
него теперь видеть, что она не хотела замечать его со-
стояние, что не хотела ни слова сказать о себе, озна-
чало многое. Он видел, что та глубина ее души, все-
гда прежде открытая пред ним, была закрыта от него.
Мало того, по тону ее он видел, что она и не смуща-
лась этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта, и
это так должно быть и будет вперед. Теперь он испы-
тывал чувство, подобное тому, какое испытал бы че-
ловек, возвратившийся домой и находящий дом свой
запертым. «Но, может быть, ключ еще найдется», –
думал Алексей Александрович.
– Я хочу предостеречь тебя в том, – сказал он ти-
хим голосом, – что по неосмотрительности и легко-
мыслию ты можешь подать в свете повод говорить о
тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с
графом Вронским (он твердо и с спокойною расста-
новкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
Он говорил и смотрел на ее смеющиеся, страшные
теперь для него своею непроницаемостью глаза и,
говоря, чувствовал всю бесполезность и праздность
своих слов.
– Ты всегда так, – отвечала она, как будто совер-
шенно не понимая его и изо всего того, что он ска-
зал, умышленно понимая только последнее. – То те-
бе неприятно, что я скучна, то тебе неприятно, что я
весела. Мне не скучно было. Это тебя оскорбляет?
Алексей Александрович вздрогнул и загнул руки,
чтобы трещать ими.
– Ах, пожалуйста, не трещи, я так не люблю, – ска-
зала она.
– Анна, ты ли это? – сказал Алексей Александрович
тихо, сделав усилие над собою и удержав движение
рук.
– Да что же это такое? – сказала она с таким ис-
кренним и комическим удивлением. – Что тебе от ме-
ня надо?
Алексей Александрович помолчал и потер рукою
лоб и глаза. Он увидел, что вместо того, что он хотел
сделать, то есть предостеречь свою жену от ошибки
в глазах света, он волновался невольно о том, что ка-
салось ее совести, и боролся с воображаемою им ка-
кою-то стеной.
– Я вот что намерен сказать, – продолжал он хо-
лодно и спокойно, – и я прошу тебя выслушать меня.
Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскор-
бительным и унизительным и никогда не позволю се-
бе руководиться этим чувством; но есть известные за-
коны приличия, которые нельзя преступать безнака-
занно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению,
какое было произведено на общество, все заметили,
что ты вела и держала себя не совсем так, как можно
было желать.
– Решительно ничего не понимаю, – сказала Анна,
пожимая плечами. «Ему все равно, – подумала она. –
Но в обществе заметили, и это тревожит его». – Ты
нездоров, Алексей Александрович, – прибавила она,
встала и хотела уйти в дверь; но он двинулся вперед,
как бы желая остановить ее.
Лицо его было некрасиво и мрачно, каким никогда
не видала его Анна. Она остановилась и, отклонив го-
лову назад, набок, начала своею быстрою рукой вы-
бирать шпильки.
– Ну-с, я слушаю, что будет, – проговорила она спо-
койно и насмешливо. – И даже с интересом слушаю,
потому что желала бы понять, в чем дело.
Она говорила и удивлялась тому натурально-спо-
койному, верному тону, которым она говорила, и вы-
бору слов, которые она употребляла.
– Входить во все подробности твоих чувств я не
имею права и вообще считаю это бесполезным и да-
же вредным, – начал Алексей Александрович. – Ко-
паясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что
там лежало бы незаметно. Твои чувства – это дело
твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой,
пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь на-
ша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать
эту связь может только преступление, и преступление
этого рода влечет за собой тяжелую кару.
– Ничего не понимаю. Ах, Боже мой, и как мне на
беду спать хочется! – сказала она, быстро перебирая
рукой волосы и отыскивая оставшиеся шпильки.
– Анна, ради Бога, не говори так, – сказал он крот-
ко. – Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что
я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя.
Я муж твой и люблю тебя.
На мгновенье лицо ее опустилось, и потухла на-
смешливая искра во взгляде; но слово «люблю» опять
возмутило ее. Она подумала: «Любит? Разве он мо-
жет любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь,
он никогда и не употреблял бы этого слова. Он и не
знает, что такое любовь».
– Алексей Александрович, право, я не понимаю, –
сказала она. – Определи, что ты находишь…
– Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но
я говорю не о себе; главные лица тут – наш сын и ты
сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся
совершенно напрасными и неуместными мои слова;
может быть, они вызваны моим заблуждением. В та-
ком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты
сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания,
то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит,
высказать мне…
Алексей Александрович, сам не замечая того, гово-
рил совершенно не то, что приготовил.
– Мне нечего говорить. Да и… – вдруг быстро ска-
зала она, с трудом удерживая улыбку, – право, пора
спать.
Алексей Александрович вздохнул и, не сказав
больше ничего, отправился в спальню.
Когда она вошла в спальню, он уже лежал. Губы его
были строго сжаты, и глаза не смотрели на нее. Анна
легла на свою постель и ждала каждую минуту, что он
еще раз заговорит с нею. Она и боялась того, что он
заговорит, и ей хотелось этого. Но он молчал. Она дол-
го ждала неподвижно и уже забыла о нем. Она думала
о другом, она видела его и чувствовала, как ее серд-
це при этой мысли наполнялось волнением и преступ-
ною радостью. Вдруг она услыхала ровный и спокой-
ный носовой свист. В первую минуту Алексей Алек-
сандрович как будто испугался своего свиста и оста-
новился; но, переждав два дыхания, свист раздался с
новою, спокойною ровностью.
– Поздно, поздно, уж поздно, – прошептала она с
улыбкой. Она долго лежала неподвижно с открытыми
глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в тем-
ноте видела.
X
С этого вечера началась новая жизнь для Алек-
сея Александровича и для его жены. Ничего особен-
ного не случилось. Анна, как всегда, ездила в свет,
особенно часто бывала у княгини Бетси и встреча-
лась везде с Вронским. Алексей Александрович ви-
дел это, но ничего не мог сделать. На все попытки
его вызвать ее на объяснение она противопоставляла
ему непроницаемую стену какого-то веселого недо-
умения. Снаружи было то же, но внутренние отноше-
ния их совершенно изменились. Алексей Александро-
вич, столь сильный человек в государственной дея-
тельности, тут чувствовал себя бессильным. Как бык,
покорно опустив голову, он ждал обуха, который, он
чувствовал, был над ним поднят. Каждый раз, как он
начинал думать об этом, он чувствовал, что нужно по-
пытаться еще раз, что добротою, нежностью, убежде-
нием еще есть надежда спасти ее, заставить опом-
ниться, и он каждый день сбирался говорить с ней.
Но каждый раз, как он начинал говорить с ней, он чув-
ствовал, что тот дух зла и обмана, который владел ею,
овладевал и им, и он говорил с ней совсем не то и
не тем тоном, каким хотел говорить. Он говорил с ней
невольно своим привычным тоном подшучиванья над
тем, кто бы так говорил. А в этом тоне нельзя было
сказать того, что требовалось сказать ей.
. . . . .
XI
То, что почти целый год для Вронского составля-
ло исключительно одно желанье его жизни, заменив-
шее ему все прежние желания; то, что для Анны было
невозможною, ужасною и тем более обворожитель-
ною мечтою счастия, – это желание было удовлетво-
рено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он
стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в
чем и чем.
– Анна! Анна! – говорил он дрожащим голосом. –
Анна, ради Бога!..
Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала
свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную
голову, и она вся сгибалась и падала с дивана, на ко-
тором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на
ковер, если б он не держал ее.
– Боже мой! Прости меня! – всхлипывая, говорила
она, прижимая к своей груди его руки.
Она чувствовала себя столь преступною и винова-
тою, что ей оставалось только унижаться и просить
прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого
не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о
прощении. Она, глядя на него, физически чувствова-
ла свое унижение и ничего больше не могла говорить.
Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца,
когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, ли-
шенное им жизни, была их любовь, первый период их
любви. Было что-то ужасное и отвратительное в вос-
поминаниях о том, за что было заплачено этою страш-
ною ценой стыда. Стыд пред духовною наготою сво-
ей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря на весь
ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на кус-
ки, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убий-
ца приобрел убийством.
И с озлоблением, как будто со страстью, бросается
убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он по-
крывал поцелуями ее лицо и плечи. Она держала его
руку и не шевелилась. Да, эти поцелуи – то, что куп-
лено этим стыдом. Да, и эта одна рука, которая будет
всегда моею, – рука моего сообщника. Она подняла
эту руку и поцеловала ее. Он опустился на колена и
хотел видеть ее лицо; но она прятала его и ничего не
говорила. Наконец, как бы сделав усилие над собой,
она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так
же красиво, но тем более было оно жалко.
– Все кончено, – сказала она. – У меня ничего нет,
кроме тебя. Помни это.
– Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За
минуту этого счастья…
– Какое счастье! – с отвращением и ужасом сказала
она, и ужас невольно сообщился ему. – Ради Бога, ни
слова, ни слова больше.
Она быстро встала и отстранилась от него.
– Ни слова больше, – повторила она, и с стран-
ным для него выражением холодного отчаяния на ли-
це она рассталась с ним. Она чувствовала, что в эту
минуту не могла выразить словами того чувства сты-
да, радости и ужаса пред этим вступлением в новую
жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это
чувство неточными словами. Но и после, ни на дру-
гой, ни на третий день, она не только не нашла слов,
которыми бы она могла выразить всю сложность этих
чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она
сама с собой могла обдумать все, что было в ее душе.
Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом
думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спо-
койствие для мыслей никогда не наступало; каждый
раз, как являлась ей мысль о том, что она сделала,
и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее
находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
– После, после, – говорила она, – когда я буду спо-
койнее.
Зато во сне, когда она не имела власти над сво-
ими мыслями, ее положение представлялось ей во
всей безобразной наготе своей. Одно сновиденье по-
чти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба
вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои лас-
ки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и
говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был
тут же, и он был также ее муж. И она, удивляясь тому,
что прежде ей казалось это невозможным, объясняла
им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба те-
перь довольны и счастливы. Но это сновидение, как
кошмар, давило ее, и она просыпалась с ужасом.
XII
Еще в первое время по возвращении из Москвы,
когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспо-
миная позор отказа, он говорил себе: «Так же краснел
и вздрагивал я, считая все погибшим, когда получил
единицу за физику и остался на втором курсе; так же
считал себя погибшим после того, как испортил пору-
ченное мне дело сестры. И что ж? Теперь, когда про-
шли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло
огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет
время, и я буду к этому равнодушен».
Но прошло три месяца, и он не стал к этому равно-
душен, и ему так же, как и в первые дни, было боль-
но вспоминать об этом. Он не мог успокоиться, пото-
му что он, так долго мечтавший о семейной жизни,
так чувствовавший себя созревшим для нее, все-таки
не был женат и был дальше, чем когда-нибудь, от же-
нитьбы. Он болезненно чувствовал сам, как чувство-
вали все его окружающие, что нехорошо в его года
человеку единому быти. Он помнил, как он пред отъ-
ездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю,
наивному мужику, с которым он любил поговорить:
«Что, Николай! хочу жениться», – и как Николай по-
спешно отвечал, как о деле, в котором не может быть
никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмит-
рич». Но женитьба теперь стала от него дальше, чем
когда-либо. Место было занято, и, когда он теперь в
воображении ставил на это место кого-нибудь из сво-
их знакомых девушек, он чувствовал, что это было со-
вершенно невозможно. Кроме того, воспоминание об
отказе и о роли, которую он играл при этом, мучало
его стыдом. Сколько он ни говорил себе, что он тут ни
в чем не виноват, воспоминание это, наравне с дру-
гими такого же рода стыдными воспоминаниями, за-
ставляло его вздрагивать и краснеть. Были в его про-
шедшем, как у всякого человека, сознанные им дур-
ные поступки, за которые совесть должна была бы му-
чать его; но воспоминание о дурных поступках далеко
не так мучало его, как эти ничтожные, но стыдные вос-
поминания. Эти раны никогда не затягивались. И на-
равне с этими воспоминаниями стояли теперь отказ и
то жалкое положение, в котором он должен был пред-
ставляться другим в этот вечер. Но время и работа
делали свое. Тяжелые воспоминания более и более
застилались для него невидными, но значительными
событиями деревенской жизни. С каждою неделей он
все реже вспоминал о Кити. Он ждал с нетерпением
известия, что она уже вышла или выходит на днях за-
муж, надеясь, что такое известие, как выдергиванье
зуба, совсем вылечит его.
Между тем пришла весна, прекрасная, дружная,
без ожидания и обманов весны, одна из тех редких
весен, которым вместе радуются растения, животные
и люди. Эта прекрасная весна еще более возбудила
Левина и утвердила его в намерении отречься от все-
го прежнего, с тем чтоб устроить твердо и независи-
мо свою одинокую жизнь. Хотя многое из тех планов,
с которыми он вернулся в деревню, и не были им ис-
полнены, однако самое главное, чистота жизни была
соблюдена им. Он не испытывал того стыда, который
обыкновенно мучал его после падения, и он мог сме-
ло смотреть в глаза людям. Еще в феврале он полу-
чил письмо от Марьи Николаевны о том, что здоро-
вье брата Николая становится хуже, но что он не хо-
чет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил
в Москву к брату и успел уговорить его посоветовать-
ся с доктором и ехать на воды за границу. Ему так хо-
рошо удалось уговорить брата и дать ему взаймы де-
нег на поездку, не раздражая его, что в этом отноше-
нии он был собой доволен. Кроме хозяйства, требо-
вавшего особенного внимания весною, кроме чтения,
Левин начал этою зимой еще сочинение о хозяйстве,
план которого состоял в том, чтобы характер рабоче-
го в хозяйстве был принимаем за абсолютное данное,
как климат и почва, и чтобы, следовательно, все по-
ложения науки о хозяйстве выводились не из одних
данных почвы и климата, но из данных почвы, клима-
та и известного неизменного характера рабочего. Так
что, несмотря на уединение или вследствие уедине-
ния, жизнь его была чрезвычайно наполнена, и толь-
ко изредка он испытывал неудовлетворенное жела-
ние сообщения бродящих у него в голове мыслей ко-
му-нибудь, кроме Агафьи Михайловны, хотя и с нею
ему случалось нередко рассуждать о физике, теории
хозяйства и в особенности о философии; философия
составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.
Весна долго не открывалась. Последние недели по-
ста стояла ясная, морозная погода. Днем таяло на
солнце, а ночью доходило до семи градусов; наст был
такой, что на возах ездили без дороги. Пасха была на
снегу. Потом вдруг, на второй день Святой, понесло
теплым ветром, надвинулись тучи, и три дня и три но-
чи лил бурный и теплый дождь. В четверг ветер за-
тих, и надвинулся густой серый туман, как бы скры-
вая тайны совершавшихся в природе перемен. В ту-
мане полились воды, затрещали и сдвинулись льди-
ны, быстрее двинулись мутные, вспенившиеся пото-
ки, и на самую Красную горку, с вечера, разорвался
туман, тучи разбежались барашками, прояснело, и от-
крылась настоящая весна. Наутро поднявшееся яр-
кое солнце быстро съело тонкий ледок, подернувший
воды, и весь теплый воздух задрожал от наполнив-
ших его испарений ожившей земли. Зазеленела ста-
рая и вылезающая иглами молодая трава, надулись
почки калины, смородины и липкой спиртовой бере-
зы, и на обсыпанной золотым цветом лозине загудела
выставленная облетавшаяся пчела. Залились неви-
димые жаворонки над бархатом зеленей и обледенев-
шим жнивьем, заплакали чибисы над налившимися
бурою неубравшеюся водой низами и болотами, и вы-
соко пролетели с весенним гоготаньем журавли и гу-
си. Заревела на выгонах облезшая, только местами
еще не перелинявшая скотина, заиграли кривоногие
ягнята вокруг теряющих волну блеющих матерей, по-
бежали быстроногие ребята по просыхающим, с от-
печатками босых ног тропинкам, затрещали на пруду
веселые голоса баб с холстами, и застучали по дво-
рам топоры мужиков, налаживающих сохи и бороны.
Пришла настоящая весна.
XIII
Левин надел большие сапоги и в первый раз не шу-
бу, а суконную поддевку, и пошел по хозяйству, шагая
через ручьи, режущие глаза своим блеском на солн-
це, ступая то на ледок, то в липкую грязь.
Весна – время планов и предположений. И, вый-
дя на двор, Левин, как дерево весною, еще не знаю-
щее, куда и как разрастутся эти молодые побеги и вет-
ви, заключенные в налитых почках, сам не знал хоро-
шенько, за какие предприятия в любимом его хозяй-
стве он примется теперь, но чувствовал, что он по-
лон планов и предположений самых хороших. Прежде
всего он прошел к скотине. Коровы были выпущены на
варок и, сияя перелинявшею гладкою шерстью, при-
гревшись на солнце, мычали, просясь в поле. Полю-
бовавшись знакомыми ему до малейших подробно-
стей коровами, Левин велел выгнать их в поле, а на
варок выпустить телят. Пастух весело побежал соби-
раться в поле. Бабы-скотницы, подбирая поневы, бо-
сыми, еще белыми, не загоревшими ногами шлепая
по грязи, с хворостинами бегали за мычавшими, оша-
левшими от весенней радости телятами, загоняя их
на двор.
Полюбовавшись на приплод нынешнего года, кото-
рый был необыкновенно хорош, – ранние телята были
с мужицкую корову, Павина дочь, трех месяцев, была
ростом с годовых, – Левин велел вынести им наружу
корыто и задать сено за решетки. Но оказалось, что
на не употребляемом зимой варке сделанные с осени
решетки были поломаны. Он послал за плотником, ко-
торый по наряду должен был работать молотилку. Но
оказалось, что плотник чинил бороны, которые долж-
ны были быть починены еще с Масленицы. Это бы-
ло очень досадно Левину. Досадно было, что повто-
рялось это вечное неряшество хозяйства, против ко-
торого он столько лет боролся всеми своими силами.
Решетки, как он узнал, ненужные зимой, были пере-
несены в рабочую конюшню и там поломаны, так как
они и были сделаны легко, для телят. Кроме того, из
этого же оказывалось, что бороны и все земледель-
ческие орудия, которые велено было осмотреть и по-
чинить еще зимой и для которых нарочно взяты были
три плотника, были не починены, и бороны все-таки
чинили, когда надо было ехать скородить. Левин по-
слал за приказчиком, но тотчас и сам пошел отыски-
вать его. Приказчик, сияя так же, как и всё в этот день,
в обшитом мерлушкой тулупчике шел с гумна, ломая
в руках соломинку.
– Отчего плотник не на молотилке?
– Да я хотел вчера доложить: бороны починить на-
до. Ведь вот пахать.
– Да зимой-то что ж?
– Да вам насчет чего угодно плотника?
– Где решетки с телячьего двора?
– Приказал снести на места. Что прикажете с этим
народом! – сказал приказчик, махая рукой.
– Не с этим народом, а с этим приказчиком! – сказал
Левин, вспыхнув. – Ну для чего я вас держу! – закри-
чал он. Но, вспомнив, что этим не поможешь, остано-
вился на половине речи и только вздохнул. – Ну что,
сеять можно? – спросил он, помолчав.
– За Туркиным завтра или послезавтра можно бу-
дет.
– А клевер?
– Послал Василия с Мишкой, рассевают. Не знаю
только, пролезут ли, топко.
– На сколько десятин?
– На шесть.
– Отчего же не все? – вскрикнул Левин.
Что клевер сеяли только на шесть, а не на двадцать
десятин, это было еще досаднее. Посев клевера, и
по теории и по собственному его опыту, бывал только
тогда хорош, когда сделан как можно раньше, почти
по снегу. И никогда Левин не мог добиться этого.
– Народу нет. Что прикажете с этим народом де-
лать? Трое не приходили. Вот и Семен.
– Ну, вы бы отставили от соломы.
– Да я и то отставил.
– Где же народ?
– Пятеро компот делают (это значило компост). Чет-
веро овес пересыпают; как бы не тронулся, Констан-
тин Дмитрич.
Левин очень хорошо знал, что «как бы не тронулся»
значило, что семенной английский овес уже испорти-
ли, – опять не сделали того, что он приказывал.
– Да ведь я говорил еще постом, трубы!.. – вскрик-
нул он.
– Не беспокойтесь, все сделаем вовремя.
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам
взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще не ис-
портился. Но рабочие пересыпали его лопатами, то-
гда как можно было спустить его прямо в нижний ам-
бар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух
рабочих для посева клевера, Левин успокоился от до-
сады на приказчика. Да и день был так хорош, что
нельзя было сердиться.
– Игнат! – крикнул он кучеру, который с засученны-
ми рукавами у колодца обмывал коляску. – Оседлай
мне…
– Кого прикажете?
– Ну, хоть Колпика.
– Слушаю-с.
Пока седлали лошадь, Левин опять подозвал вер-
тевшегося на виду приказчика, чтобы помириться с
ним, и стал говорить ему о предстоящих весенних ра-
ботах и хозяйственных планах.
Возку навоза начать раньше, чтобы до раннего по-
коса все кончено было. А плугами пахать без отрыву
дальнее поле, так, чтобы продержать его черным па-
ром. Покосы все убрать не исполу, а работниками.
Приказчик слушал внимательно и, видимо, делал
усилия, чтобы одобрять предположения хозяина; но
он все-таки имел столь знакомый Левину и всегда раз-
дражающий его безнадежный и унылый вид. Вид этот
говорил: все это хорошо, да как Бог даст.
Ничто так не огорчало Левина, как этот тон. Но та-
кой тон был общий у всех приказчиков, сколько их у
него ни перебывало. У всех было то же отношение к
его предположениям, и потому он теперь уже не сер-
дился, но огорчался и чувствовал себя еще более воз-
бужденным для борьбы с этою какою-то стихийною
силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог
даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
– Как успеем, Константин Дмитрич, – сказал приказ-
чик.
– Отчего же не успеете?
– Рабочих надо непременно нанять еще человек
пятнадцать. Вот не приходят. Нынче были, по семиде-
сяти рублей на лето просят.
Левин замолчал. Опять противопоставлялась эта
сила. Он знал, что, сколько они ни пытались, они не
могли нанять больше сорока, тридцати семи, тридца-
ти восьми рабочих за настоящую цену; сорок нанима-
лись, а больше нет. Но все-таки он не мог не бороться.
– Пошлите в Суры, в Чефировку, если не придут.
Надо искать.
– Послать пошлю, – уныло сказал Василий Федо-
рович. – Да вот и лошади слабы стали.
– Прикупим. Да ведь я знаю, – прибавил он, сме-
ясь, – вы все поменьше да похуже; но я нынешний год
уж не дам вам по-своему делать. Все буду сам.
– Да вы и то, кажется, мало спите. Нам веселей, как
у хозяина на глазах…
– Так за Березовым Долом рассевают клевер? По-
еду посмотрю, – сказал он, садясь на маленького бу-
ланого Колпика, подведенного кучером.
– Через ручей не проедете, Константин Дмитрич, –
крикнул кучер.
– Ну, так лесом.
И бойкою иноходью доброй застоявшейся лошад-
ки, похрапывающей над лужами и попрашивающей
поводья, Левин поехал по грязи двора за ворота и в
поле.
Если Левину весело было на скотном и житном дво-
рах, то ему еще стало веселее в поле. Мерно покачи-
ваясь на иноходи доброго конька, впивая теплый со
свежестью запах снега и воздуха при проезде через
лес по оставшемуся кое-где праховому, осовывавше-
муся снегу с расплывшими следами, он радовался на
каждое свое дерево с оживавшим на коре его мохом
и с напухшими почками. Когда он выехал за лес, пред
ним на огромном пространстве раскинулись ровным
бархатным ковром зеленя, без одной плешины и вы-
мочки, только кое-где в лощинах запятнанные остат-
ками тающего снега. Его не рассердили ни вид кре-
стьянской лошади и стригуна, топтавших его зеленя
(он велел согнать их встретившемуся мужику), ни на-
смешливый и глупый ответ мужика Ипата, которого он
встретил и спросил: «Что, Ипат, скоро сеять?» – «На-
до прежде вспахать, Константин Дмитрич», – отвечал
Ипат. Чем дальше он ехал, тем веселее ему стано-
вилось, и хозяйственные планы один лучше другого
представлялись ему: обсадить все поля лозинами по
полуденным линиям, так чтобы не залеживался снег
под ними; перерезать на шесть полей навозных и три
запасных с травосеянием, выстроить скотный двор на
дальнем конце поля и вырыть пруд, а для удобрения
устроить переносные загороды для скота. И тогда три-
ста десятин пшеницы, сто картофеля и сто пятьдесят
клевера и ни одной истощенной десятины.
С такими мечтами, осторожно поворачивая лошадь
межами, чтобы не топтать свои зеленя, он подъехал к
работникам, рассевавшим клевер. Телега с семенами
стояла не на рубеже, а на пашне, и пшеничная озимь
была изрыта колесами и ископана лошадью. Оба ра-
ботника сидели на меже, вероятно раскуривая общую
трубку. Земля в телеге, с которою смешаны были се-
мена, была не размята, а слежалась или смерзлась
комьями. Увидав хозяина, Василий-работник пошел к
телеге, а Мишка принялся рассевать. Это было нехо-
рошо, но на рабочих Левин редко сердился. Когда Ва-
силий подошел, Левин велел ему отвесть лошадь на
рубеж.
– Ничего, сударь, затянет, – отвечал Василий.
– Пожалуйста, не рассуждай, – сказал Левин, – а
делай, что говорят.
– Слушаю-с, – ответил Василий и взялся за голову
лошади. – А уж сев, Константин Дмитрич, – сказал он,
заискивая, – первый сорт. Только ходить страсть! По
пудовику на лапте волочишь.
– А отчего у вас земля непросеянная? – сказал Ле-
вин.
– Да мы разминаем, – отвечал Василий, набирая
семян и в ладонях растирая землю.
Василий не был виноват, что ему насыпали непро-
сеянной земли, но все-таки было досадно.
Уж не раз испытав с пользою известное ему сред-
ство заглушать свою досаду и все, кажущееся дур-
ным, сделать опять хорошим, Левин и теперь употре-
бил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка,
ворочая огромные комья земли, налипавшей на каж-
дой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку и по-
шел рассевать.
– Где ты остановился?
Василий указал на метку ногой, и Левин пошел, как
умел, высевать землю с семенами. Ходить было труд-
но, как по болоту, и Левин, пройдя леху, запотел и,
остановившись, отдал севалку.
– Ну, барин, на лето чур меня не ругать за эту леху, –
сказал Василий.
– А что? – весело сказал Левин, чувствуя уже дей-
ствительность употребленного средства.
– Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы глянь-
те-ка, где я сеял прошлую весну. Как рассадил! Ведь
я, Константин Дмитрич, кажется, вот как отцу родному
стараюсь. Я и сам не люблю дурно делать и другим
не велю. Хозяину хорошо, и нам хорошо. Как глянешь
вон, – сказал Василий, указывая на поле, – сердце ра-
дуется.
– А хороша весна, Василий.
– Да уж такая весна, старики не запомнят. Я вот до-
ма был, там у нас старик тоже пшеницы три осминни-
ка посеял. Так сказывает, ото ржей не отличишь.
– А вы давно стали сеять пшеницу?
– Да вы ж научили позалетошный год; вы же мне
две меры пожертвовали. Четверть продали, да три ос-
минника посеяли.
– Ну, смотри же, растирай комья-то, – сказал Левин,
подходя к лошади, – да за Мишкой смотри. А хороший
будет всход, тебе по пятидесяти копеек за десятину.
– Благодарим покорно. Мы вами, кажется, и так
много довольны.
Левин сел на лошадь и поехал на поле, где был про-
шлогодний клевер, и на то, которое плугом было при-
готовлено под яровую пшеницу.
Всход клевера по жнивью был чудесный. Он уж
весь отжил и твердо зеленел из-за посломанных про-
шлогодних стеблей пшеницы. Лошадь вязла по ступи-
цу, и каждая нога ее чмокала, вырываясь из полуотта-
явшей земли. По плужной пахоте и вовсе нельзя бы-
ло проехать: только там и держало, где был ледок, а в
оттаявших бороздах нога вязла выше ступицы. Пахо-
та была превосходная; через два дня можно будет бо-
роновать и сеять. Все было прекрасно, все было ве-
село. Назад Левин поехал через ручей, надеясь, что
вода сбыла. И действительно, он переехал и вспугнул
двух уток. «Должны быть и вальдшнепы», – подумал
он и как раз у поворота к дому встретил лесного ка-
раульщика, который подтвердил его предположение
о вальдшнепах.
Левин поехал рысью домой, чтоб успеть пообедать
и приготовить ружье к вечеру.
XIV
Подъезжая домой в самом веселом расположении
духа, Левин услыхал колокольчик со стороны главного
подъезда к дому.
«Да, это с железной дороги, – подумал он, – самое
время московского поезда… Кто бы это? Что, если
это брат Николай? Он ведь сказал: может быть, уеду
на воды, а может быть, к тебе приеду». Ему страшно
и неприятно стало в первую минуту, что присутствие
брата Николая расстроит это его счастливое весен-
нее расположение. Но ему стало стыдно за это чув-
ство, и тотчас же он как бы раскрыл свои душевные
объятия и с умиленною радостью ожидал и желал те-
перь всею душой, чтоб это был брат. Он тронул ло-
шадь и, выехав за акацию, увидал подъезжавшую ям-
скую тройку с железнодорожной станции и господина
в шубе. Это не был брат. «Ах, если бы кто-нибудь при-
ятный человек, с кем бы поговорить», – подумал он.
– А! – радостно прокричал Левин, поднимая обе ру-
ки кверху. – Вот радостный-то гость! Ах, как я рад те-
бе! – вскрикнул он, узнав Степана Аркадьича.
«Узнáю верно, вышла ли, или когда выходит за-
муж», – подумал он.
И в этот прекрасный весенний день он почувство-
вал, что воспоминанье о ней совсем не больно ему.
– Что, не ждал? – сказал Степан Аркадьич, вылезая
из саней, с комком грязи на переносице, на щеке и
брови, но сияющий весельем и здоровьем. – Приехал
тебя видеть – раз, – сказал он, обнимая и целуя его, –
на тяге постоять – два и лес в Ергушове продать – три.
– Прекрасно! А какова весна? Как это ты на санях
до-ехал?
– В телеге еще хуже, Константин Дмитрич, – отве-
чал знакомый ямщик.
– Ну, я очень, очень рад тебе, – искренно улыбаясь
детски-радостною улыбкою, сказал Левин.
Левин провел своего гостя в комнату для приезжих,
куда и были внесены вещи Степана Аркадьича: ме-
шок, ружье в чехле, сумка для сигар, и, оставив его
умываться и переодеваться, сам пока прошел в кон-
тору сказать о пахоте и клевере. Агафья Михайловна,
всегда очень озабоченная честью дома, встретила его
в передней вопросами насчет обеда.
– Как хотите делайте, только поскорей, – сказал он
и пошел к приказчику.
Когда он вернулся, Степан Аркадьич, вымытый,
расчесанный и сияя улыбкой, выходил из своей две-
ри, и они вместе пошли наверх.
– Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пой-
му, в чем состоят те таинства, которые ты тут совер-
шаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой дом, как
славно все! Светло, весело! – говорил Степан Арка-
дьич, забывая, что не всегда бывает весна и ясные
дни, как нынче. – И твоя нянюшка какая прелесть! Же-
лательнее было бы хорошенькую горничную в фар-
тучке; но с твоим монашеством и строгим стилем –
это очень хорошо.
Степан Аркадьич рассказал много интересных но-
востей и в особенности интересную для Левина но-
вость, что брат его Сергей Иванович собирался на ны-
нешнее лето к нему в деревню.
Ни одного слова Степан Аркадьич не сказал про Ки-
ти и вообще Щербацких; только передал поклон же-
ны. Левин был ему благодарен за его деликатность и
был очень рад гостю. Как всегда, у него за время его
уединения набралось пропасть мыслей и чувств, ко-
торых он не мог передать окружающим, и теперь он
изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость
весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и за-
мечания о книгах, которые он читал, и в особенности
идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам
не замечал этого, составляла критика всех старых со-
чинений о хозяйстве. Степан Аркадьич, всегда милый,
понимающий все с намека, в этот приезд был особен-
но мил, и Левин заметил в нем еще новую, польстив-
шую ему черту уважения и как будто нежности к себе.
Старания Агафьи Михайловны и повара, чтоб обед
был особенно хорош, имели своим последствием
только то, что оба проголодавшиеся приятеля, подсев
к закуске, наелись хлеба с маслом, полотка и соле-
ных грибов, и еще то, что Левин велел подавать суп
без пирожков, которыми повар хотел особенно уди-
вить гостя. Но Степан Аркадьич, хотя и привыкший к
другим обедам, все находил превосходным: и трав-
ник, и хлеб, и масло, и особенно полоток, и грибки, и
крапивные щи, и курица под белым соусом, и белое
крымское вино – все было превосходно и чудесно.
– Отлично, отлично, – говорил он, закуривая тол-
стую папиросу после жаркого. – Я к тебе точно с па-
рохода после шума и тряски на тихий берег вышел.
Так ты говоришь, что самый элемент рабочего должен
быть изучаем и руководить в выборе приемов хозяй-
ства. Я ведь в этом профан; но мне кажется, что тео-
рия и приложение ее будет иметь влияние и на рабо-
чего.
– Да, но постой: я говорю не о политической эконо-
мии, я говорю о науке хозяйства. Она должна быть как
естественные науки и наблюдать данные явления и
рабочего с его экономическим, этнографическим…
В это время вошла Агафья Михайловна с варе-
ньем.
– Ну, Агафья Михайловна, – сказал ей Степан Ар-
кадьич, целуя кончики своих пухлых пальцев, – какой
полоток у вас, какой травничок!.. А что, не пора ли,
Костя? – прибавил он.
Левин взглянул в окно на спускавшееся за оголен-
ные макуши леса солнце.
– Пора, пора, – сказал он. – Кузьма, закладывать
линейку! – и побежал вниз.
Степан Аркадьич, сойдя вниз, сам аккуратно снял
парусинный чехол с лакированного ящика и, отворив
его, стал собирать свое дорогое, нового фасона ру-
жье. Кузьма, уже чуявший большую дачу на водку, не
отходил от Степана Аркадьича и надевал ему и чулки
и сапоги, что Степан Аркадьич охотно предоставлял
ему делать.
– Прикажи, Костя, если приедет Рябинин купец – я
ему велел нынче приехать, – принять и подождать…
– А ты разве Рябинину продаешь лес?
– Да. Ты разве знаешь его?
– Как же, знаю. Я с ним имел дела «положительно
и окончательно».
Степан Аркадьич засмеялся. «Окончательно и по-
ложительно» были любимые слова купца.
– Да, он удивительно смешно говорит. Поняла, куда
хозяин идет! – прибавил он, потрепав рукой Ласку, ко-
торая, повизгивая, вилась около Левина и лизала то
его руку, то его сапоги и ружье.
Долгуша стояла уже у крыльца, когда они вышли.
– Я велел заложить, хотя недалеко; а то пешком
пройдем?
– Нет, лучше поедем, – сказал Степан Аркадьич,
подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигро-
вым пледом и закурил сигару. – Как это ты не куришь!
Сигара – это такое не то что удовольствие, а венец
и признак удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо!
Вот бы как я желал жить!
– Да кто же тебе мешает? – улыбаясь, сказал Ле-
вин.
– Нет, ты счастливый человек. Все, что ты любишь,
у тебя есть. Лошадей любишь – есть, собаки – есть,
охота – есть, хозяйство – есть.
– Может быть, оттого, что я радуюсь тому, что у ме-
ня есть, и не тужу о том, чего нету, – сказал Левин,
вспомнив о Кити.
Степан Аркадьич понял, поглядел на него, но ниче-
го не сказал.
Левин был благодарен Облонскому за то, что тот со
своим всегдашним тактом, заметив, что Левин боялся
разговора о Щербацких, ничего не говорил о них; но
теперь Левину уже хотелось узнать то, что его так му-
чало, но он не смел заговорить.
– Ну что, твои дела как? – сказал Левин, подумав о
том, как нехорошо с его стороны думать только о себе.
Глаза Степана Аркадьича весело заблестели.
– Ты ведь не признаешь, чтобы можно было лю-
бить калачи, когда есть отсыпной паек, – по-твоему,
это преступление; а я не признаю жизни без любви, –
сказал он, поняв по-своему вопрос Левина. – Что ж
делать, я так сотворен. И право, так мало делается
этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
– Что ж, или новое что-нибудь? – спросил Левин.
– Есть, брат! Вот видишь ли, ты знаешь тип женщин
оссиановских 89… женщин, которых видишь во сне…
Вот эти женщины бывают наяву… и эти женщины
ужасны. Женщина, видишь ли, это такой предмет, что,
сколько ты ни изучай ее, все будет совершенно новое.
– Так уж лучше не изучать.
– Нет. Какой-то математик сказал, что наслаждение
не в открытии истины, но в искании ее.
Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, ко-
торые он делал над собой, он никак не мог перене-
стись в душу своего приятеля и понять его чувства и
прелести изучения таких женщин.
89 …тип женщин оссиановских… – «оссиановские женщины» – геро-
ини романтических «Песен Оссиана», опубликованных в 1765 г. англий-
ским поэтом Дж. Макферсоном (1736–1796). Оссиан воспевал женщин
преданных и самоотверженных.
XV
Место тяги было недалеко над речкой в мелком
осиннике. Подъехав к лесу, Левин слез и провел Об-
лонского на угол мшистой и топкой полянки, уже осво-
бодившейся от снега. Сам он вернулся на другой край
к двойняшке-березе и, прислонив ружье к развилине
сухого нижнего сучка, снял кафтан, перепоясался и
попробовал свободы движений рук.
Старая, седая Ласка, ходившая за ними следом, се-
ла осторожно против него и насторожила уши. Солн-
це спускалось за крупный лес; и на свете зари берез-
ки, рассыпанные по осиннику, отчетливо рисовались
своими висящими ветвями с надутыми, готовыми лоп-
нуть почками.
Из частого лесу, где оставался еще снег, чуть слыш-
но текла еще извилистыми узкими ручейками вода.
Мелкие птицы щебетали и изредка пролетали с дере-
ва на дерево.
В промежутках совершенной тишины слышен был
шорох прошлогодних листьев, шевелившихся от тая-
нья земли и от росту трав.
«Каково! Слышно и видно, как трава растет!» – ска-
зал себе Левин, заметив двинувшийся грифельного
цвета мокрый осиновый лист подле иглы молодой
травы. Он стоял, слушал и глядел вниз, то на мок-
рую мшистую землю, то на прислушивающуюся Лас-
ку, то на расстилавшееся пред ним под горою море
оголенных макуш леса, то на подернутое белыми по-
лосками туч тускневшее небо. Ястреб, неспешно ма-
хая крыльями, пролетел высоко над дальним лесом;
другой точно так же пролетел в том же направлении и
скрылся. Птицы все громче и хлопотливее щебетали
в чаще. Недалеко заухал филин, и Ласка, вздрогнув,
переступила осторожно несколько шагов и, склонив
набок голову, стала прислушиваться. Из-за речки по-
слышалась кукушка. Она два раза прокуковала обыч-
ным криком, а потом захрипела, заторопилась и запу-
талась.
– Каково! уж кукушка! – сказал Степан Аркадьич,
выходя из-за куста.
– Да, я слышу, – отвечал Левин, с неудовольствием
нарушая тишину леса своим неприятным самому се-
бе голосом. – Теперь скоро.
Фигура Степана Аркадьича опять зашла за куст, и
Левин видел только яркий огонек спички, вслед за тем
заменившийся красным углем папиросы и синим дым-
ком.
Чик! Чик! – щелкнули взводимые Степаном Арка-
дьичем курки.
– А это что кричит? – спросил Облонский, обра-
щая внимание Левина на протяжное гуканье, как буд-
то тонким голоском, шаля, ржал жеребенок.
– А, это не знаешь? Это заяц-самец. Да будет гово-
рить! Слушай, летит! – почти вскрикнул Левин, взводя
курки.
Послышался дальний, тонкий свисток и, ровно в тот
обычный такт, столь знакомый охотнику, через две се-
кунды, – другой, третий, и за третьим свистком уже
слышно стало хорканье.
Левин кинул глазами направо, налево, и вот пред
ним на мутно-голубом небе, над сливающимися неж-
ными побегами макушек осин показалась летящая
птица. Она летела прямо на него: близкие звуки хорка-
нья, похожие на равномерное наддирание тугой тка-
ни, раздались над самым ухом; уже виден стал длин-
ный нос и шея птицы, и в ту минуту, как Левин при-
ложился, из-за куста, где стоял Облонский, блесну-
ла красная молния; птица, как стрела, спустилась и
взмыла опять кверху. Опять блеснула молния, и по-
слышался удар; и, трепля крыльями, как бы стараясь
удержаться на воздухе, птица остановилась, постоя-
ла мгновенье и тяжело шлепнулась о топкую землю.
– Неужели промах? – крикнул Степан Аркадьич, ко-
торому из-за дыму не видно было.
– Вот он! – сказал Левин, указывая на Ласку, ко-
торая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пу-
шистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить
удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую
птицу к хозяину. – Ну, я рад, что тебе удалось, – сказал
Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти,
что не ему удалось убить этого вальдшнепа.
– Скверный промах из правого ствола, – отвечал
Степан Аркадьич, заряжая ружье. – Шш… летит.
Действительно, послышались пронзительные,
быстро следовавшие один за другим свистки. Два
вальдшнепа, играя и догоняя друг друга и только сви-
стя, а не хоркая, налетели на самые головы охот-
ников. Раздались четыре выстрела, и, как ласточки,
вальдшнепы дали быстрый заворот и исчезли из виду.
. . . . . . . .
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще
две штуки, и Левин двух, из которых одного не на-
шел. Стало темнеть. Ясная серебряная Венера низ-
ко на западе уже сияла из-за березок своим нежным
блеском, и высоко на востоке уже переливался сво-
ими красными огнями мрачный Арктурус. Над голо-
вой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы.
Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил
подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы
Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде
звезды Медведицы. Венера перешла уже выше сучка,
колесница Медведицы с своим дышлом была уже вся
видна на темно-синем небе, но он все еще ждал.
– Не пора ли? – сказал Степан Аркадьич.
В лесу уже было тихо, и ни одна птичка не шевели-
лась.
– Постоим еще, – отвечал Левин.
– Как хочешь.
Они стояли теперь шагах в пятнадцати друг от дру-
га.
– Стива! – вдруг неожиданно сказал Левин, – что
ж ты мне не скажешь, вышла твоя свояченица замуж
или когда выходит?
Левин чувствовал себя столь твердым и спокой-
ным, что никакой ответ, он думал, не мог бы взволно-
вать его. Но он никак не ожидал того, что отвечал Сте-
пан Аркадьич.
– И не думала и не думает выходить замуж, а она
очень больна, и доктора послали ее за границу. Даже
боятся за ее жизнь.
– Что ты! – вскрикнул Левин. – Очень больна? Что
же с ней? Как она…
В то время, как они говорили это, Ласка, насторо-
жив уши, оглядывалась и вверх на небо и укоризнен-
но на них.
«Вот нашли время разговаривать, – думала она. –
Летит… Вот он, так и есть. Прозевают…» – думала
Ласка.
Но в это самое мгновенье оба вдруг услыхали прон-
зительный свист, который как будто стегнул их по уху,
и оба вдруг схватились за ружья, и две молнии блес-
нули, и два удара раздались в одно и то же мгнове-
ние. Высоко летевший вальдшнеп мгновенно сложил
крылья и упал в чащу, пригибая тонкие побеги.
– Вот отлично! Общий! – вскрикнул Левин и побе-
жал с Лаской в чащу отыскивать вальдшнепа. «Ах да,
о чем это неприятно было? – вспоминал он. – Да,
больна Кити… Что ж делать, очень жаль», – думал он.
– А, нашла! Вот умница, – сказал он, вынимая изо
рта Ласки теплую птицу и кладя ее в полный почти
ягдташ. – Нашел, Стива! – крикнул он.
XVI
Возвращаясь домой, Левин расспросил все по-
дробности о болезни Кити и планах Щербацких, и, хо-
тя ему совестно бы было признаться в этом, то, что
он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что
была еще надежда, и еще более приятно потому, что
больно было ей, той, которая сделала ему так боль-
но. Но когда Степан Аркадьич начал говорить о при-
чинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин
перебил его:
– Я не имею никакого права знать семейные по-
дробности, по правде сказать, и никакого интереса.
Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся, уловив
мгновенную и столь знакомую ему перемену в лице
Левина, сделавшегося столь же мрачным, сколько он
был весел минуту тому назад.
– Ты уже совсем кончил о лесе с Рябининым? –
спросил Левин.
– Да, кончил. Цена прекрасная, тридцать восемь
тысяч. Восемь вперед, а остальные на шесть лет. Я
долго с этим возился. Никто больше не давал.
– Это значит, ты даром отдал лес, – мрачно сказал
Левин.
– То есть почему же даром? – с добродушною улыб-
кой сказал Степан Аркадьич, зная, что теперь все бу-
дет нехорошо для Левина.
– Потому, что лес стóит по крайней мере пятьсот
рублей за десятину, – отвечал Левин.
– Ах, эти мне сельские хозяева! – шутливо сказал
Степан Аркадьич. – Этот ваш тон презрения к нашему
брату городским!.. А как дело сделать, так мы лучше
всегда сделаем. Поверь, что я все расчел, – сказал
он, – и лес очень выгодно продан, так что я боюсь,
как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной
лес 90, – сказал Степан Аркадьич, желая этим словом
обидной совсем убедить Левина в несправедливости
его сомнений, – а дровяной больше. И станет не боль-
ше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по две-
сти рублей.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, – подумал
он, – эту манеру не одного его, но и всех городских
жителей, которые, побывав раза два в десять лет в
деревне и заметив два-три слова деревенские, упо-
требляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что
они уже все знают. Обидной, станет тридцать са-
жен . Говорит слова, а сам ничего не понимает».
90 Обидной лес – молодой низкорослый лес, годный только на мел-
кие поделки (ободья, оглобли, полозья). В тульском говоре слово «оби-
да» (или обижда) означает «убыток», «поношение» ( В. Даль . Толковый
словарь, т. II, с. 583). Обидной – плохой, обидная цена – убыточная цена.
Лес Облонского не обидной, а цена, назначенная Рябининым, обидная.
– Я не стану тебя учить тому, что ты там такое пи-
шешь в своем присутствии, – сказал он, – а если мне
нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен, что ты по-
нимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудная. Счел
ли ты деревья?
– Как счесть деревья? – смеясь, сказал Степан Ар-
кадьич, все желая вывести приятеля из его дурного
расположения духа. – Сочесть пески, лучи планет 91
хотя и мог бы ум высокий…
– Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один
купец не купит не считая, если ему не отдают даром,
как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там бываю на
охоте, и твой лес стóит пятьсот рублей чистыми день-
гами, а он тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему
подарил тысяч тридцать.
– Ну, полно увлекаться, – жалостно сказал Степан
Аркадьич, – отчего же никто не давал?
– Оттого, что у него стачки с купцами: он дал от-
ступного. Я со всеми ими имел дела, я их знаю. Ведь
это не купцы, а барышники. Он и не пойдет на дело,
где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он
ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль.
– Ну, полно! Ты не в духе.
91 Сочесть пески, лучи планет… – Из оды Г.Р. Державина (1743–1816)
«Бог». У Державина: «Измерить океан глубокий, // Сочесть пески, лучи
планет, // Хотя и мог бы ум высокий, // Тебе числа и меры нет!»
– Нисколько, – мрачно сказал Левин, когда они
подъезжали к дому.
У крыльца уже стояла туго обтянутая железом и ко-
жей тележка с туго запряженною широкими гужами
сытою лошадью. В тележке сидел туго налитой кро-
вью и туго подпоясанный приказчик, служивший куче-
ром Рябинину. Сам Рябинин был уже в доме и встре-
тил приятелей в передней. Рябинин был высокий, ху-
дощавый человек средних лет, с усами и бритым вы-
дающимся подбородком и выпуклыми мутными гла-
зами. Он был одет в длиннополый синий сюртук с пу-
говицами ниже зада и в высоких, сморщенных на щи-
колках и прямых на икрах сапогах, сверх которых бы-
ли надеты большие калоши. Он округло вытер плат-
ком свое лицо и, запахнув сюртук, который и без того
держался очень хорошо, с улыбкой приветствовал во-
шедших, протягивая Степану Аркадьичу руку, как бы
желая поймать что-то.
– А вот и вы приехали, – сказал Степан Аркадьич,
подавая ему руку. – Прекрасно.
– Не осмелился ослушаться приказаний вашего си-
ятельства, хоть слишком дурна дорога. Положитель-
но всю дорогу пешком шел, но явился в срок. Констан-
тину Дмитричу мое почтение, – обратился он к Ле-
вину, стараясь поймать и его руку. Но Левин, нахму-
рившись, делал вид, что не замечает его руки, и вы-
нимал вальдшнепов. – Изволили потешаться охотой?
Это какие, значит, птицы будут? – прибавил Рябинин,
презрительно глядя на вальдшнепов, – вкус, значит,
имеют. – И он неодобрительно покачал головой, как
бы сильно сомневаясь в том, чтоб эта овчинка стоила
выделки.
– Хочешь в кабинет? – мрачно хмурясь, сказал Ле-
вин по-французски Степану Аркадьичу. – Пройдите в
кабинет, вы там переговорите.
– Очень можно, куда угодно-с, – с презрительным
достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать по-
чувствовать, что для других могут быть затруднения,
как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем
не может быть затруднений.
Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привыч-
ке, как бы отыскивая образ, но, найдя его, не пере-
крестился. Он оглядел шкафы и полки с книгами и с
тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, пре-
зрительно улыбнулся и неодобрительно покачал го-
ловой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка могла
стоить выделки.
– Что ж, привезли деньги? – спросил Облонский. –
Садитесь.
– Мы за деньгами не постоим. Повидаться, перего-
ворить приехал.
– О чем же переговорить? Да вы садитесь.
– Это можно, – сказал Рябинин, садясь и самым му-
чительным для себя образом облокачиваясь на спин-
ку кресла. – Уступить надо, князь. Грех будет. А деньги
готовы окончательно, до одной копейки. За деньгами
остановки не бывает.
Левин, ставивший между тем ружье в шкаф, уже
выходил из двери, но, услыхав слова купца, остано-
вился.
– Задаром лес взяли, – сказал он. – Поздно он ко
мне приехал, а то я бы цену назначил.
Рябинин встал и молча с улыбкой поглядел снизу
вверх на Левина.
– Оченно скупы, Константин Дмитрич, – сказал он
с улыбкой, обращаясь к Степану Аркадьичу, – окон-
чательно ничего не укупишь. Торговал пшеницу, хоро-
шие деньги давал.
– Зачем мне вам свое даром давать? Я ведь не на
земле нашел и не украл.
– Помилуйте, по нынешнему времю воровать поло-
жительно невозможно. Все окончательно по нынеш-
нему времю гласное судопроизводство, все нынче
благородно; а не то что воровать. Мы говорили по че-
сти. Дорого кладут за лес, расчетов не сведешь. Про-
шу уступить хоть малость.
– Да кончено у вас дело или нет? Если кончено,
нечего торговаться, а если не кончено, – сказал Ле-
вин, – я покупаю лес.
Улыбка вдруг исчезла с лица Рябинина. Ястреби-
ное, хищное и жесткое выражение установилось на
нем. Он быстрыми костлявыми пальцами расстегнул
сюртук, открыв рубаху навыпуск, медные пуговицы
жилета и цепочку часов, и быстро достал толстый ста-
рый бумажник.
– Пожалуйте, лес мой, – проговорил он, быстро пе-
рекрестившись и протягивая руку. – Возьми деньги,
мой лес. Вот как Рябинин торгует, а не гроши счи-
тать, – заговорил он, хмурясь и размахивая бумажни-
ком.
– Я бы на твоем месте не торопился, – сказал Ле-
вин.
– Помилуй, – с удивлением сказал Облонский, –
ведь я слово дал.
Левин вышел из комнаты, хлопнув дверью. Ряби-
нин, глядя на дверь, с улыбкой покачал головой.
– Все молодость, окончательно ребячество одно.
Ведь покупаю, верьте чести, так, значит, для славы
одной, что вот Рябинин, а не кто другой у Облонского
рощу купил. А еще как Бог даст расчеты найти. Верьте
Богу. Пожалуйте. Условьице написать…
Через час купец, аккуратно запахнув свой халат и
застегнув крючки сюртука, с условием в кармане сел
в свою туго окованную тележку и поехал домой.
– Ох, эти господа! – сказал он приказчику, – один
предмет.
– Это как есть, – отвечал приказчик, передавая ему
вожжи и застегивая кожаный фартук. – А с покупочкой,
Михаил Игнатьич?
– Ну, ну…
XVII
Степан Аркадьич с оттопыренным карманом се-
рий 92, которые за три месяца вперед отдал ему купец,
вошел наверх. Дело с лесом было кончено, деньги в
кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич
находился в самом веселом расположении духа, а по-
тому ему особенно хотелось рассеять дурное настро-
ение, нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить
день за ужином так же приятно, как он был начат.
Действительно, Левин был не в духе и, несмотря
на все свое желание быть ласковым и любезным со
своим милым гостем, не мог преодолеть себя. Хмель
известия о том, что Кити не вышла замуж, понемногу
начинал разбирать его.
Кити не замужем и больна, больна от любви к че-
ловеку, который пренебрег ею. Это оскорбление как
будто падало на него. Вронский пренебрег ею, а она
пренебрегла им, Левиным. Следовательно, Вронский
92 Серии – государственные казначейские билеты стоимостью в 50
рублей, выпущенные «для увеличения оборотных средств и для уско-
ренного получения дохода». Серии выпускались разрядами и приноси-
ли доход 4,32 процента. Прибыль по купонам уплачивалась в опреде-
ленные сроки. Рябинин заплатил Облонскому сериями за три месяца
вперед, то есть получил проценты раньше наступления сроков платежа
по купонам.
имел право презирать Левина и потому был его враг.
Но этого всего не думал Левин. Он смутно чувствовал,
что в этом что-то есть оскорбительное для него, и сер-
дился теперь не на то, что расстроило его, а приди-
рался ко всему, что представлялось ему. Глупая про-
дажа леса, обман, на который попался Облонский и
который совершился у него в доме, раздражал его.
– Ну, кончил? – сказал он, встречая наверху Степа-
на Аркадьича. – Хочешь ужинать?
– Да, не откажусь. Какой аппетит у меня в деревне,
чудо! Что ж ты Рябинину не предложил поесть?
– А, черт с ним!
– Однако как ты обходишься с ним! – сказал Облон-
ский. – Ты и руки ему не подал. Отчего же не подать
ему руки?
– Оттого, что я лакею не подам руку, а лакей во сто
раз лучше.
– Какой ты, однако, ретроград! А слияние сосло-
вий? – сказал Облонский.
– Кому приятно сливаться – на здоровье, а мне про-
тивно.
– Ты, я вижу, решительно ретроград.
– Право, я никогда не думал, кто я. Я – Константин
Левин, больше ничего.
– И Константин Левин, который очень не в духе, –
улыбаясь, сказал Степан Аркадьич.
– Да, я не в духе, и знаешь отчего? От, извини меня,
твоей глупой продажи…
Степан Аркадьич добродушно сморщился, как че-
ловек, которого безвинно обижают и расстраивают.
– Ну, полно! – сказал он. – Когда бывало, чтобы кто-
нибудь что-нибудь продал и ему бы не сказали сей-
час же после продажи: «Это гораздо дороже стоит»?
А покуда продают, никто не дает… Нет, я вижу, у тебя
есть зуб против этого несчастного Рябинина.
– Может быть, и есть. А ты знаешь за что? Ты ска-
жешь опять, что я ретроград, или еще какое страш-
ное слово, но все-таки мне досадно и обидно видеть
это со всех сторон совершающееся обеднение дво-
рянства, к которому я принадлежу, и, несмотря на сли-
яние сословий, очень рад, что принадлежу. И обедне-
ние не вследствие роскоши – это бы ничего; прожить
по-барски – это дворянское дело, это только дворяне
умеют. Теперь мужики около нас скупают земли, – мне
не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает
и вытесняет праздного человека. Так должно быть. И
я очень рад мужику. Но мне обидно смотреть на это
обеднение по какой-то, не знаю как назвать, невинно-
сти. Тут арендатор-поляк купил за полцены у барыни,
которая живет в Ницце, чудесное имение. Тут отдают
купцу в аренду за рубль десятину земли, которая сто-
ит десять рублей. Тут ты безо всякой причины пода-
рил этому плуту тридцать тысяч.
– Так что же? считать каждое дерево?
– Непременно считать. А вот ты не считал, а Ряби-
нин считал. У детей Рябинина будут средства к жизни
и образованию, а у твоих, пожалуй, не будет!
– Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в
этом считанье. У нас свои занятия, у них свои, и им
надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано, и конец. А
вот и глазунья, самая моя любимая яичница. И Ага-
фья Михайловна даст нам этого травничку чудесно-
го…
Степан Аркадьич сел к столу и начал шутить с Ага-
фьей Михайловной, уверяя ее, что такого обеда и
ужина он давно не ел.
– Вот вы хоть похвáлите, – сказала Агафья Михай-
ловна, – а Константин Дмитрич, что ему ни подай, хоть
хлеба корку, – поел и пошел.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был
мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один во-
прос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не
находил ни формы, ни времени, как и когда его сде-
лать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, раз-
делся, опять умылся, облекся в гофрированную ноч-
ную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в ком-
нате, говоря о разных пустяках и не будучи в силах
спросить, что хотел.
– Как это удивительно делают мыло, – сказал он,
оглядывая и развертывая душистый кусок мыла, ко-
торый для гостя приготовила Агафья Михайловна, но
который Облонский не употреблял. – Ты посмотри,
ведь это произведение искусства.
– Да, до всего дошло теперь всякое усовершенство-
вание, – сказал Степан Аркадьич, влажно и блаженно
зевая. – Театры, например, и эти увеселительные…
а-а-а! – зевал он. – Электрический свет везде 93… а-а!
– Да, электрический свет, – сказал Левин. – Да. Ну,
а где Вронский теперь? – спросил он вдруг, положив
мыло.
– Вронский? – сказал Степан Аркадьич, остановив
зевоту, – он в Петербурге. Уехал вскоре после тебя
и затем ни разу не был в Москве. И знаешь, Костя,
я тебе правду скажу, – продолжал он, облокотившись
на стол и положив на руку свое красивое румяное ли-
цо, из которого светились, как звезды, масленые, доб-
рые и сонные глаза. – Ты сам был виноват. Ты испу-
гался соперника. А я, как и тогда тебе говорил, – я не
93 …эти увеселительные… Электрический свет везде… – В начале
70-х годов электрический свет был еще большой редкостью. «Практи-
ческие неудобства электрического освещения так велики, что его упо-
требляют лишь в исключительных случаях» («Голос», 1873, № 131). Но
содержатели театров и увеселительных заведений сразу же обзавелись
новинкой. Уже в 1873 г. «Шато де флер» в Москве было освещено «элек-
трическим солнцем» («Голос», 1873, № 133).
знаю, на чьей стороне было более шансов. Отчего ты
не шел напролом? Я тебе говорил тогда, что… – Он
зевнул одними челюстями, не раскрывая рта.
«Знает он или не знает, что я делал предложение? –
подумал Левин, глядя на него. – Да, что-то есть хит-
рое, дипломатическое в нем», – и, чувствуя, что крас-
неет, он молча смотрел прямо в глаза Степана Арка-
дьича.
– Если было с ее стороны что-нибудь тогда, то это
было увлеченье внешностью, – продолжал Облон-
ский. – Этот, знаешь, совершенный аристократизм и
будущее положение в свете подействовали не на нее,
а на мать.
Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через ко-
торое он прошел, как будто свежею, только что полу-
ченною раной зажгло его в сердце. Он был дома, а
дома стены помогают.
– Постой, постой, – заговорил он, перебивая Облон-
ского, – ты говоришь: аристократизм. А позволь тебя
спросить, в чем это состоит аристократизм Вронского
или кого бы то ни было, – такой аристократизм, что-
бы можно пренебречь мною? Ты считаешь Вронского
аристократом, но я нет. Человек, отец которого вылез
из ничего пронырством, мать которого Бог знает с кем
не была в связи… Нет, уж извини, но я считаю аристо-
кратом себя и людей, подобных мне, которые в про-
шедшем могут указать на три-четыре честные поколе-
ния семей, находившихся на высшей степени образо-
вания (дарованье и ум – это другое дело), и которые
никогда ни пред кем не подличали, никогда ни в ком
не нуждались, как жили мой отец, мой дед. И я знаю
много таких. Тебе низко кажется, что я считаю дере-
вья в лесу, а ты даришь тридцать тысяч Рябинину; но
ты получишь аренду и не знаю еще что, а я не полу-
чу и потому дорожу родовым и трудовым… Мы ари-
стократы, а не те, которые могут существовать только
подачками от сильных мира сего и кого купить можно
за двугривенный.
– На кого ты? Я с тобой согласен, – говорил Степан
Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Ле-
вин под именем тех, кого можно купить за двугривен-
ный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно
нравилось. – На кого ты? Хотя многое и неправда, что
ты говоришь про Вронского, но я не про то говорю. Я
говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со
мной в Москву и…
– Нет, я не знаю, знаешь ли ты или нет, но мне все
равно. И я скажу тебе, – я сделал предложение и по-
лучил отказ, и Катерина Александровна для меня те-
перь только тяжелое, постыдное воспоминанье.
– Отчего? Вот вздор!
– Но не будем говорить. Извини меня, пожалуйста,
если я был груб с тобой, – сказал Левин. Теперь, вы-
сказав все, он опять стал тем, каким был поутру. – Ты
не сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не сер-
дись, – сказал он и, улыбаясь, взял его за руку.
– Да нет, нисколько, и не за что. Я рад, что мы объ-
яснились. А знаешь, утренняя тяга бывает хороша. Не
поехать ли? Я бы так и не спал, а прямо с тяги и на
станцию.
– И прекрасно.
XVIII
Несмотря на то, что вся внутренняя жизнь Вронско-
го была наполнена его страстью, внешняя жизнь его
неизменно и неудержимо катилась по прежним, при-
вычным рельсам светских и полковых связей и инте-
ресов. Полковые интересы занимали важное место в
жизни Вронского и потому, что он любил полк, и еще
более потому, что его любили в полку. В полку не толь-
ко любили Вронского, но его уважали и гордились им,
гордились тем, что этот человек, огромно богатый, с
прекрасным образованием и способностями, с откры-
тою дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и
тщеславия, пренебрегал этим всем и из всех жизнен-
ных интересов ближе всего принимал к сердцу инте-
ресы полка и товарищества. Вронский сознавал этот
взгляд на себя товарищей и, кроме того, что любил
эту жизнь, чувствовал себя обязанным поддерживать
установившийся на него взгляд.
Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем
из товарищей о своей любви, не проговаривался и в
самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бы-
вал так пьян, чтобы терять власть над собой) и заты-
кал рот тем из легкомысленных товарищей, которые
пытались намекать ему на его связь. Но, несмотря на
то, что его любовь была известна всему городу – все
более или менее верно догадывались об его отноше-
ниях к Карениной, – большинство молодых людей за-
видовали ему именно в том, что было самое тяжелое
в его любви, – в высоком положении Каренина и по-
тому в выставленности этой связи для света.
Большинство молодых женщин, завидовавших Ан-
не, которым уже давно наскучило то, что ее называ-
ют справедливою , радовались тому, что они предпо-
лагали, и ждали только подтверждения оборота об-
щественного мнения, чтоб обрушиться на нее всею
тяжестью своего презрения. Они приготавливали уже
те комки грязи, которыми они бросят в нее, когда
придет время. Большинство пожилых людей и люди
высокопоставленные были недовольны этим готовя-
щимся общественным скандалом.
Мать Вронского, узнав о его связи, сначала была
довольна – и потому, что ничто, по ее понятиям, не
давало последней отделки блестящему молодому че-
ловеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь
понравившаяся ей Каренина, так много говорившая
о своем сыне, была все-таки такая же, как и все кра-
сивые и порядочные женщины, по понятиям графини
Вронской. Но в последнее время она узнала, что сын
отказался от предложенного ему, важного для карье-
ры, положения, только с тем, чтоб оставаться в пол-
ку, где он мог видеться с Карениной, узнала, что им
недовольны за это высокопоставленные лица, и она
переменила свое мнение. Не нравилось ей тоже то,
что по всему, что она узнала про эту связь, это не бы-
ла та блестящая, грациозная светская связь, какую
она бы одобрила, но какая-то вертеровская, отчаян-
ная страсть, как ей рассказывали, которая могла во-
влечь его в глупости. Она не видала его со времени
его неожиданного отъезда из Москвы и через старше-
го сына требовала, чтоб он приехал к ней.
Старший брат был также недоволен меньшим. Он
не разбирал, какая то была любовь, большая или ма-
ленькая, страстная или не страстная, порочная или
не порочная (он сам, имея детей, содержал танцов-
щицу и потому был снисходителен на это); но он знал,
что это любовь, не нравящаяся тем, кому нужно нра-
виться, и потому не одобрял поведения брата.
Кроме занятий службы и света, у Вронского было
еще занятие – лошади, до которых он был страстный
охотник.
В нынешнем же году назначены были офицер-
ские скачки с препятствиями 94. Вронский записался на
94 …назначены были офицерские скачки с препятствиями . – В 1873 г.
газета «Голос» поместила известие о четырехверстных офицерских
скачках в Красном Селе: «От управления его императорского высоче-
ства генерал-инспектора кавалерии объявляется по войскам, что крас-
носельская офицерская четырехверстная скачка с препятствиями на
скачки, купил английскую кровную кобылу и, несмот-
ря на свою любовь, был страстно, хотя и сдержанно,
увлечен предстоящими скачками.
Две страсти эти не мешали одна другой. Напротив,
ему нужно было занятие и увлечение, не зависимое
от его любви, на котором он освежался и отдыхал от
слишком волновавших его впечатлений.
призы императорской фамилии будет произведена в конце будущего
июля, и потому те офицеры, которые будут предназначены к отправле-
нию на эту скачку, должны прибыть в Красное Село 5 июля. Для поме-
щения лошадей устроены вблизи ипподрома конюшни, а для офицеров
будут разбиты палатки» («Голос», 1873, № 144).
XIX
В день красносельских скачек Вронский раньше
обыкновенного пришел съесть бифстек в общую залу
артели полка. Ему не нужно было очень строго выдер-
живать себя, так как вес его как раз равнялся поло-
женным четырем пудам с половинкою; но надо было и
не потолстеть, и потому он избегал мучного и сладко-
го. Он сидел в расстегнутом над белым жилетом сюр-
туке, облокотившись обеими руками на стол, и, ожи-
дая заказанного бифстека, смотрел в книгу француз-
ского романа, лежавшую на тарелке. Он смотрел в
книгу только затем, чтобы не разговаривать с входив-
шими и выходившими офицерами, и думал.
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свида-
нье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня
и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не
знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как
узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче
у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как
можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал
вопрос, как это сделать.
«Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня
спросить, приедет ли она на скачки. Разумеется, по-
еду», – решил он сам с собой, поднимая голову от кни-
ги. И, живо представив себе счастье увидать ее, он
просиял лицом.
– Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поско-
рей коляску тройкой, – сказал он слуге, подававшему
ему бифстек на серебряном горячем блюде, и, при-
двинув блюдо, стал есть.
В соседней бильярдной слышались удары шаров,
говор и смех. Из входной двери появились два офи-
цера: один молоденький, с слабым, тонким лицом,
недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк;
другой пухлый, старый офицер с браслетом на руке и
заплывшими маленькими глазами.
Вронский взглянул на них, нахмурился и, как буд-
то не заметив их, косясь на книгу, стал есть и читать
вместе.
– Что? подкрепляешься на работу? – сказал пухлый
офицер, садясь подле него.
– Видишь, – отвечал Вронский, хмурясь, отирая рот
и не глядя на него.
– А не боишься потолстеть? – сказал тот, поворачи-
вая стул для молоденького офицера.
– Что? – сердито сказал Вронский, делая гримасу
отвращения и показывая свои сплошные зубы.
– Не боишься потолстеть?
– Человек, хересу! – сказал Вронский, не отвечая,
и, переложив книгу на другую сторону, продолжал чи-
тать.
Пухлый офицер взял карту вин и обратился к моло-
денькому офицеру.
– Ты сам выбери, что будем пить, – сказал он, по-
давая ему карту и глядя на него.
– Пожалуй, рейнвейну, – сказал молодой офицер,
робко косясь на Вронского и стараясь поймать паль-
цами чуть отросшие усики. Видя, что Вронский не обо-
рачивается, молодой офицер встал.
– Пойдем в бильярдную, – сказал он.
Пухлый офицер покорно встал, и они направились
к двери.
В это время в комнату вошел высокий и статный
ротмистр Яшвин и, кверху, презрительно кивнув голо-
вой двум офицерам, подошел ко Вронскому.
– А! вот он! – крикнул он, крепко ударив его своею
большою рукой по погону. Вронский оглянулся серди-
то, но тотчас же лицо его просияло свойственною ему
спокойною и твердою лаской.
– Умно, Алеша, – сказал ротмистр громким барито-
ном. – Теперь поешь и выпей одну рюмочку.
– Да не хочется есть.
– Вот неразлучные, – прибавил Яшвин, насмешли-
во глядя на двух офицеров, которые выходили в это
время из комнаты. И он сел подле Вронского, согнув
острыми углами свои слишком длинные по высоте
стульев стегна и голени в узких рейтузах. – Что ж ты
вчера не заехал в красненский театр? Нумерова со-
всем недурна была. Где ты был?
– Я у Тверских засиделся, – отвечал Вронский.
– А! – отозвался Яшвин.
Яшвин, игрок, кутила и не только человек без вся-
ких правил, но с безнравственными правилами, –
Яшвин был в полку лучший приятель Вронского.
Вронский любил его и за его необычайную физиче-
скую силу, которую он большею частью выказывал
тем, что мог пить, как бочка, не спать и быть все таким
же, и за большую нравственную силу, которую он вы-
казывал в отношениях к начальникам и товарищам,
вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую
он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпи-
тое вино, так тонко и твердо, что считался первым иг-
роком в Английском клубе. Вронский уважал и любил
его в особенности за то, что чувствовал, что Яшвин
любит его не за его имя и богатство, а за него само-
го. И из всех людей с ним одним Вронский хотел бы
говорить про свою любовь. Он чувствовал, что Яшвин
один, несмотря на то, что, казалось, презирал всякое
чувство, – один, казалось Вронскому, мог понимать ту
сильную страсть, которая теперь наполнила всю его
жизнь. Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже на-
верное не находит удовольствия в сплетне и сканда-
ле, а понимает это чувство как должно, то есть знает
и верит, что любовь эта – не шутка, не забава, а что-
то серьезнее и важнее.
Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал,
что он все знает, все понимает как должно, и ему при-
ятно было видеть это по его глазам.
– А, да! – сказал он на то, что Вронский был у Твер-
ских, и, блеснув своими черными глазами, взялся за
левый ус и стал заправлять его в рот по своей дурной
привычке.
– Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл? – спросил
Вронский.
– Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.
– Ну, так можешь за меня и проиграть, – сказал
Вронский, смеясь. (Яшвин держал большое пари за
Вронского.)
– Ни за что не проиграю.
– Один Махотин опасен.
И разговор перешел на ожидания нынешней скач-
ки, о которой только и мог думать теперь Вронский.
– Пойдем, я кончил, – сказал Вронский и, встав, по-
шел к двери. Яшвин встал тоже, растянув свои огром-
ные ноги и длинную спину.
– Мне обедать еще рано, а выпить надо. Я приду
сейчас. Эй, вина! – крикнул он своим знаменитым в
командовании, густым и заставлявшим дрожать стек-
ла голосом. – Нет, не надо, – тотчас же опять крикнул
он. – Ты домой, так я с тобой пойду.
И они пошли с Вронским.
XX
Вронский стоял в просторной и чистой, разгорожен-
ной надвое чухонской избе. Петрицкий жил с ним вме-
сте и в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронский с
Яшвиным вошли в избу.
– Вставай, будет спать, – сказал Яшвин, заходя за
перегородку и толкая за плечо уткнувшегося носом в
подушку взлохмаченного Петрицкого.
Петрицкий вдруг вскочил на колени и оглянулся.
– Твой брат был здесь, – сказал он Вронскому. –
Разбудил меня, черт его возьми, сказал, что при-
дет опять. – И он опять, натягивая одеяло, бросил-
ся на подушку. – Да оставь же, Яшвин, – говорил
он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. –
Оставь! – Он повернулся и открыл глаза. – Ты лучше
скажи, что выпить; такая гадость во рту, что…
– Водки лучше всего, – пробасил Яшвин. – Тере-
щенко! водки барину и огурец, – крикнул он, видимо
любя слушать свой голос.
– Водки, ты думаешь? А? – спросил Петрицкий,
морщась и протирая глаза. – А ты выпьешь? Вместе,
так выпьем! Вронский, выпьешь? – сказал Петрицкий,
вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло.
Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и за-
пел по-французски: «Был король в Ту-у-ле» 95.
– Вронский, выпьешь?
– Убирайся, – сказал Вронский, надевавший пода-
ваемый лакеем сюртук.
– Это куда? – спросил его Яшвин. – Вот и тройка, –
прибавил он, увидев подъезжавшую коляску.
– В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об
лошадях, – сказал Вронский.
Вронский действительно обещал быть у Брянско-
го, в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за
лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и там.
Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только
едет.
Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и на-
дул губы, как бы говоря: знаем, какой это Брянский.
– Смотри не опоздай! – сказал только Яшвин и, что-
бы переменить разговор: – Что мой саврасый, служит
хорошо? – спросил он, глядя в окно, про коренного,
которого он продал.
– Стой! – закричал Петрицкий уже уходившему
Вронскому. – Брат твой оставил письмо тебе и запис-
ку. Постой, где они?
Вронский остановился.
– Ну, где же они?
95 «Был король в Ту-у-ле» . – Туле – северный остров в немецких на-
родных преданиях. «Был король в Туле» – строка из «Фауста» Гете.
– Где они? Вот в чем вопрос! – проговорил тор-
жественно Петрицкий, проводя кверху от носа указа-
тельным пальцем.
– Да говори же, это глупо! – улыбаясь, сказал Врон-
ский.
– Камина я не топил. Здесь где-нибудь.
– Ну, полно врать! Где же письмо?
– Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой,
постой! Да что ж сердиться! Если бы ты, как я вчера,
выпил четыре бутылочки на брата, ты бы и забыл, где
ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!
Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кро-
вать.
– Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да…
Вот оно! – И Петрицкий вынул письмо из-под матраца,
куда он запрятал его.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было
то самое, что он ожидал, – письмо от матери с упре-
ками за то, что он не приезжал, и записка от брата,
в которой говорилось, что нужно переговорить. Врон-
ский знал, что это все о том же. «Что им за дело!» –
подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пу-
говиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой.
В сенях избы ему встретились два офицера: один их,
а другой другого полка.
Квартира Вронского всегда была притоном всех
офицеров.
– Куда?
– Нужно, в Петергоф.
– А лошадь пришла из Царского?
– Пришла, да я не видал еще.
– Говорят, Махотина Гладиатор захромал.
– Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? –
сказал другой.
– Вот мои спасители! – закричал, увидав вошед-
ших, Петрицкий, пред которым стоял денщик с водкой
и огурцом на подносе. – Вот Яшвин велит пить, чтоб
освежиться.
– Ну, уж вы нам задали вчера, – сказал один из при-
шедших, – всю ночь не давали спать.
– Нет, каково мы окончили! – рассказывал Петриц-
кий. – Волков залез на крышу и говорит, что ему груст-
но. Я говорю: давай музыку, погребальный марш! Он
так на крыше и заснул под погребальный марш.
– Так что ж пить? – говорил он, держа рюмку и мор-
щась.
– Выпей, выпей водки непременно, а потом сель-
терской воды и много лимона, – говорил Яшвин, стоя
над Петрицким, как мать, заставляющая ребенка при-
нимать лекарство, – а потом уж шампанского немно-
жечко, – так, бутылочку.
– Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем.
– Нет, прощайте, господа, нынче я не пью.
– Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай сель-
терской воды и лимон.
– Вронский! – закричал кто-то, когда он уж выходил
в сени.
– Что?
– Ты бы волоса обстриг, а то они у тебя тяжелы,
особенно на лысине.
Вронский действительно преждевременно начинал
плешиветь. Он весело засмеялся, показывая свои
сплошные зубы, и, надвинув фуражку на лысину, вы-
шел и сел в коляску.
– В конюшню! – сказал он и достал было письма,
чтобы прочесть их, но потом раздумал, чтобы не раз-
влекаться до осмотра лошади. – «Потом!..»
XXI
Временная конюшня, балаган из досок, была по-
строена подле самого гипподрома, и туда вчера долж-
на была быть приведена его лошадь. Он еще не ви-
дал ее. В эти последние дни он сам не ездил на
проездку, а поручил тренеру и теперь решительно не
знал, в каком состоянии пришла и была его лошадь.
Едва он вышел из коляски, как конюх его (грум), так
называемый мальчик, узнав еще издалека его коляс-
ку, вызвал тренера. Сухой англичанин в высоких са-
погах и в короткой жакетке, с клочком волос, остав-
ленным только под подбородком, неумелою походкой
жокеев, растопыривая локти и раскачиваясь, вышел
навстречу.
– Ну что Фру-Фру 96? – спросил Вронский по-англий-
ски.
– А right, sir, – все исправно, сударь, – где-то внут-
96 Ну что Фру-Фру? – «Фру-Фру» – название комедии Анри Мельяка
(1831–1897) и Людовика Галеви (1834–1908), которая шла в Петербурге
в 1872 г. (с известной актрисой Стелла-Колас в главной роли). Фру-Фру
– прозвище героини пьесы, Жильберты. «Ведь в этом именно вся вы!
Фру-Фру!.. Капризничаете, смеетесь, поете, играете, танцуете, скачете
и опять исчезаете. Фру-Фру, всегда Фру-Фру…» (А. Мельяк и Л. Галеви.
Фру-Фру. М., 1900, с. 4). Отдавая дань моде, Вронский назвал свою ло-
шадь Фру-Фру.
ри горла проговорил голос англичанина. – Лучше не
ходите, – прибавил он, поднимая шляпу. – Я надел на-
мордник, и лошадь возбуждена. Лучше не ходить, это
тревожит лошадь.
– Нет, уж я войду. Мне хочется взглянуть.
– Пойдем, – все так же не открывая рта, нахмурив-
шись, сказал англичанин и, размахивая локтями, по-
шел вперед своею развинченною походкой.
Они вошли в дворик пред бараком. Дежурный, в чи-
стой куртке, нарядный молодцеватый мальчик, с мет-
лой в руке, встретил входивших и пошел за ними. В
бараке стояло пять лошадей по денникам, и Вронский
знал, что тут же нынче должен быть приведен и стоит
его главный соперник, рыжий пятивершковый Глади-
атор Махотина. Еще более, чем свою лошадь, Врон-
скому хотелось видеть Гладиатора, которого он не ви-
дал; но Вронский знал, что, по законам приличия кон-
ской охоты, не только нельзя видеть его, но неприлич-
но и расспрашивать про него. В то время когда он шел
по коридору, мальчик отворил дверь во второй денник
налево, и Вронский увидел рыжую крупную лошадь и
белые ноги. Он знал, что это был Гладиатор, но с чув-
ством человека, отворачивающегося от чужого рас-
крытого письма, он отвернулся и подошел к деннику
Фру-Фру.
– Здесь лошадь Ма-к… Мак… никогда не могу вы-
говорить это имя, – сказал англичанин через плечо,
указывая большим, с грязным ногтем пальцем на ден-
ник Гладиатора.
– Махотина? Да, это мой один серьезный сопер-
ник, – сказал Вронский.
– Если бы вы ехали на нем, – сказал англичанин, –
я бы за вас держал.
– Фру-Фру нервнее, он сильнее, – сказал Вронский,
улыбаясь от похвалы своей езде.
– С препятствиями все дело в езде и в ps j @ % -
зал англичанин.
Ps j то есть энергии и смелости, Вронский не
только чувствовал в себе достаточно, но, что гораздо
важнее, он был твердо убежден, что ни у кого в мире
не могло быть этого рs j *
$
.
– А вы верно знаете, что не нужно было боль G о
потнения ?
– Не нужно, – отвечал англичанин. – Пожалуйста,
не говорите громко. Лошадь волнуется, – прибавил
он, кивая головою на запертый денник, пред которым
они стояли и где слышалась перестановка ног по со-
ломе.
Он отворил дверь, и Вронский вошел в слабо осве-
щенный из одного маленького окошечка денник. В
деннике, перебирая ногами по свежей соломе, стоя-
ла караковая лошадь с намордником. Оглядевшись в
полусвете денника, Вронский опять невольно обнял
одним общим взглядом все стати своей любимой ло-
шади. Фру-Фру была среднего роста лошадь и по ста-
тям не безукоризненная. Она была вся узка костью;
ее грудина хотя и сильно выдавалась вперед, грудь
была узка. Зад был немного свислый, и в ногах перед-
них, и особенно задних, была значительная косола-
пина. Мышцы задних и передних ног не были особен-
но крупны; но зато в подпруге лошадь была необык-
новенно широка, что особенно поражало теперь, при
ее выдержке и поджаром животе. Кости ее ног ниже
колен казались не толще пальца, глядя спереди, но
зато были необыкновенно широки, глядя сбоку. Она
вся, кроме ребер, как будто была сдавлена с боков и
вытянута в глубину. Но у ней в высшей степени бы-
ло качество, заставляющее забывать все недостатки;
это качество была кровь , та кровь, которая сказыва-
ется , по английскому выражению. Резко выступаю-
щие мышцы из-под сетки жил, растянутой в тонкой,
подвижной и гладкой, как атлас, коже, казались столь
же крепкими, как кость. Сухая голова ее с выпуклыми
блестящими, веселыми глазами расширялась у храпа
в выдающиеся ноздри с налитою внутри кровью пе-
репонкой. Во всей фигуре и в особенности в голове
ее было определенное энергическое и вместе нежное
выражение. Она была одно из тех животных, которые,
кажется, не говорят только потому, что механическое
устройство их рта не позволяет им этого.
Вронскому по крайней мере показалось, что она по-
няла все, что он теперь, глядя на нее, чувствовал.
Как только Вронский вошел к ней, она глубоко втя-
нула в себя воздух и, скашивая свой выпуклый глаз
так, что белок налился кровью, с противоположной
стороны глядела на вошедших, потряхивая наморд-
ником и упруго переступая с ноги на ногу.
– Ну, вот видите, как она взволнована, – сказал ан-
гличанин.
– О, милая! О! – говорил Вронский, подходя к лоша-
ди и уговаривая ее.
Но чем ближе он подходил, тем более она волнова-
лась. Только когда он подошел к ее голове, она вдруг
затихла, и мускулы ее затряслись под тонкою, нежною
шерстью. Вронский погладил ее крепкую шею, попра-
вил на остром загривке перекинувшуюся на другую
сторону прядь гривы и придвинулся лицом к ее рас-
тянутым, тонким, как крыло летучей мыши, ноздрям.
Она звучно втянула и выпустила воздух из напряжен-
ных ноздрей, вздрогнув, прижала острое ухо и вытя-
нула крепкую черную губу ко Вронскому, как бы желая
поймать его за рукав. Но, вспомнив о наморднике, она
встряхнула им и опять начала переставлять одну за
другою свои точеные ножки.
– Успокойся, милая, успокойся! – сказал он, погла-
див ее еще рукой по заду, и с радостным сознанием,
что лошадь в самом хорошем состоянии, вышел из
денника.
Волнение лошади сообщилось и Вронскому; он
чувствовал, что кровь приливала ему к сердцу и что
ему так же, как и лошади, хочется двигаться, кусаться;
было и страшно и весело.
– Ну, так я на вас надеюсь, – сказал он англичани-
ну, – в шесть с половиной на месте.
– Все исправно, – сказал англичанин. – А вы куда
едете, милорд? – спросил он, неожиданно употребив
это название my-Lord, которого он почти никогда не
употреблял.
Вронский с удивлением приподнял голову и посмот-
рел, как он умел смотреть, не в глаза, а на лоб англи-
чанина, удивляясь смелости его вопроса. Но, поняв,
что англичанин, делая этот вопрос, смотрел на него
не как на хозяина, но как на жокея, ответил ему:
– Мне нужно к Брянскому, я через час буду дома.
«Который раз мне делают нынче этот вопрос!» –
сказал он себе и покраснел, что с ним редко бывало.
Англичанин внимательно посмотрел на него. И, как
будто он знал, куда едет Вронский, прибавил:
– Первое дело быть спокойным пред ездой, – ска-
зал он, – не будьте не в духе и ничем не расстраивай-
тесь.
– A right, – улыбаясь, отвечал Вронский и, вскочив
в коляску, велел ехать в Петергоф.
Едва он отъехал несколько шагов, как туча, с утра
угрожавшая дождем, надвинулась, и хлынул ливень.
«Плохо! – подумал Вронский, поднимая коляску. –
И то грязно было, а теперь совсем болото будет». Си-
дя в уединении закрытой коляски, он достал письмо
матери и записку брата и прочел их.
Да, все это было то же и то же. Все, его мать, его
брат, все находили нужным вмешиваться в его сер-
дечные дела. Это вмешательство возбуждало в нем
злобу – чувство, которое он редко испытывал. «Какое
им дело? Почему всякий считает своим долгом забо-
титься обо мне? И отчего они пристают ко мне? От-
того, что они видят, что это что-то такое, чего они не
могут понять. Если б это была обыкновенная пошлая
светская связь, они бы оставили меня в покое. Они
чувствуют, что это что-то другое, что это не игрушка,
эта женщина дороже для меня жизни. И это-то непо-
нятно и потому досадно им. Какая ни есть и ни будет
наша судьба, мы ее сделали, и мы на нее не жалуем-
ся, – говорил он, в слове мы соединяя себя с Анною. –
Нет, им надо научить нас, как жить. Они и понятия не
имеют о том, что такое счастье, они не знают, что без
этой любви для нас ни счастья, ни несчастья – нет
жизни», – думал он.
Он сердился на всех за вмешательство именно по-
тому, что он чувствовал в душе, что они, эти все, были
правы. Он чувствовал, что любовь, связывавшая его
с Анной, не была минутное увлечение, которое прой-
дет, как проходят светские связи, не оставив других
следов в жизни того и другого, кроме приятных или
неприятных воспоминаний. Он чувствовал всю мучи-
тельность своего и ее положения, всю трудность при
той выставленности для глаз всего света, в которой
они находились, скрывать свою любовь, лгать и обма-
нывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно ду-
мать о других тогда, когда страсть, связывавшая их,
была так сильна, что они оба забывали обо всем дру-
гом, кроме своей любви.
Он живо вспомнил все те часто повторявшиеся слу-
чаи необходимости лжи и обмана, которые были так
противны его натуре; вспоминал особенно живо не
раз замеченное в ней чувство стыда за эту необходи-
мость обмана и лжи. И он испытал странное чувство,
со времени его связи с Анною иногда находившее на
него. Это было чувство омерзения к чему-то: к Алек-
сею ли Александровичу, к себе ли, ко всему ли све-
ту, – он не знал хорошенько. Но он всегда отгонял от
себя это странное чувство. И теперь, встряхнувшись,
продолжал ход своих мыслей.
«Да, она прежде была несчастлива, но горда и спо-
койна; а теперь она не может быть спокойна и достой-
на, хотя она и не показывает этого. Да, это нужно кон-
чить», – решил он сам с собою.
И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о
том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем ско-
рее, тем лучше. «Бросить все ей и мне и скрыться ку-
да-нибудь одним с своею любовью», – сказал он себе.
XXII
Ливень был непродолжительный, и, когда Врон-
ский подъезжал на всей рыси коренного, вытягивав-
шего скакавших уже без вожжей по грязи пристяж-
ных, солнце опять выглянуло, и крыши дач, старые
липы садов по обеим сторонам главной улицы бле-
стели мокрым блеском, и с ветвей весело капала, а с
крыш бежала вода. Он не думал уже о том, как этот
ливень испортит гипподром, но теперь радовался то-
му, что благодаря этому дождю наверное застанет ее
дома и одну, так как он знал, что Алексей Александро-
вич, недавно вернувшийся с вод, не переезжал из Пе-
тербурга.
Надеясь застать ее одну, Вронский, как он и всегда
делал это, чтобы меньше обратить на себя внимание,
слез, не переезжая мостика, и пошел пешком. Он не
пошел на крыльцо с улицы, но вошел во двор.
– Барин приехал? – спросил он у садовника.
– Никак нет. Барыня дома. Да вы с крыльца пожа-
луйте; там люди есть, отопрут, – отвечал садовник.
– Нет, я из сада пройду.
И, убедившись, что она одна, и желая застать ее
врасплох, так как он не обещался быть нынче и она,
верно, не думала, что он приедет пред скачками, он
пошел, придерживая саблю и осторожно шагая по
песку дорожки, обсаженной цветами, к террасе, вы-
ходившей в сад. Вронский теперь забыл все, что он
думал дорогой о тяжести и трудности своего положе-
ния. Он думал об одном, что сейчас увидит ее не в
одном воображении, но живую, всю, какая она есть в
действительности. Он уже входил, ступая во всю ногу,
чтобы не шуметь, по отлогим ступеням террасы, когда
вдруг вспомнил то, что он всегда забывал, и то, что
составляло самую мучительную сторону его отноше-
ния к ней, – ее сына с его вопрошающим, противным,
как ему казалось, взглядом.
Мальчик этот чаще всех других был помехой их от-
ношений. Когда он был тут, ни Вронский, ни Анна не
только не позволяли себе говорить о чем-нибудь та-
ком, чего бы они не могли повторить при всех, но они
не позволяли себе даже и намеками говорить то, че-
го бы мальчик не понял. Они не сговаривались об
этом, но это установилось само собою. Они считали
бы оскорблением самих себя обманывать этого ре-
бенка. При нем они говорили между собой как зна-
комые. Но, несмотря на эту осторожность, Вронский
часто видел устремленный на него внимательный и
недоумевающий взгляд ребенка и странную робость,
неровность, то ласку, то холодность и застенчивость
в отношении к себе этого мальчика. Как будто ребенок
чувствовал, что между этим человеком и его матерью
есть какое-то важное отношение, значения которого
он понять не может.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не мо-
жет понять этого отношения, и силился и не мог уяс-
нить себе то чувство, которое он должен иметь к это-
му человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чув-
ства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня – все
не только не любили, но с отвращением и страхом
смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про
него, а что мать смотрела на него, как на лучшего дру-
га.
«Что же это значит? Кто он такой? Как надо лю-
бить его? Если я не понимаю, я виноват, или я глупый,
или дурной мальчик», – думал ребенок; и от этого про-
исходило его испытующее, вопросительное, отчасти
неприязненное выражение, и робость, и неровность,
которые так стесняли Вронского. Присутствие этого
ребенка всегда и неизменно вызывало во Вронском
то странное чувство беспричинного омерзения, кото-
рое он испытывал последнее время. Присутствие это-
го ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство,
подобное чувству мореплавателя, видящего по ком-
пасу, что направление, по которому он быстро дви-
жется, далеко расходится с надлежащим, но что оста-
новить движение не в его силах, что каждая минута
удаляет его больше и больше от должного направле-
ния и что признаться себе в отступлении – все равно,
что признаться в погибели.
Ребенок этот с своим наивным взглядом на жизнь
был компас, который показывал им степень их откло-
нения от того, что они знали, но не хотели знать.
На этот раз Сережи не было дома, и она была со-
вершенно одна и сидела на террасе, ожидая возвра-
щения сына, ушедшего гулять и застигнутого дождем.
Она послала человека и девушку искать его и сидела,
ожидая. Одетая в белое с широким шитьем платье,
она сидела в углу террасы за цветами и не слыхала
его. Склонив свою чернокурчавую голову, она прижа-
ла лоб к холодной лейке, стоявшей на перилах, и обе-
ими своими прекрасными руками, со столь знакомы-
ми ему кольцами, придерживала лейку. Красота всей
ее фигуры, головы, шеи, рук каждый раз, как неожи-
данностью, поражала Вронского. Он остановился, с
восхищением глядя на нее. Но только что он хотел
ступить шаг, чтобы приблизиться к ней, она уже по-
чувствовала его приближение, оттолкнула лейку и по-
вернула к нему свое разгоряченное лицо.
– Что с вами? Вы нездоровы? – сказал он по-фран-
цузски, подходя к ней. Он хотел подбежать к ней; но,
вспомнив, что могли быть посторонние, оглянулся на
балконную дверь и покраснел, как он всякий раз крас-
нел, чувствуя, что должен бояться и оглядываться.
– Нет, я здорова, – сказала она, вставая и крепко
пожимая его протянутую руку. – Я не ждала… тебя.
– Боже мой! какие холодные руки! – сказал он.
– Ты испугал меня, – сказала она. – Я одна и жду
Сережу, он пошел гулять; они отсюда придут.
Но, несмотря на то, что она старалась быть спокой-
ною, губы ее тряслись.
– Простите меня, что я приехал, но я не мог прове-
сти дня, не видав вас, – продолжал он по-французски,
как он всегда говорил, избегая невозможно-холодного
между ними вы и опасного ты по-русски.
– За что ж простить? Я так рада!
– Но вы нездоровы или огорчены, – продолжал он,
не выпуская ее руки и нагибаясь над нею. – О чем вы
думали?
– Все об одном, – сказала она с улыбкой.
Она говорила правду. Когда бы, в какую минуту ни
спросили бы ее, о чем она думала, она без ошибки
могла ответить: об одном, о своем счастье и о своем
несчастье. Она думала теперь именно, когда он за-
стал ее, вот о чем: она думала, почему для других,
для Бетси например (она знала ее скрытую для све-
та связь с Тушкевичем), все это было легко, а для
нее так мучительно? Нынче эта мысль, по некоторым
соображениям, особенно мучала ее. Она спросила
его о скачках. Он отвечал ей и, видя, что она взвол-
нована, стараясь развлечь ее, стал рассказывать ей
самым простым тоном подробности приготовлений к
скачкам.
«Сказать или не сказать? – думала она, глядя в его
спокойные ласковые глаза. – Он так счастлив, так за-
нят своими скачками, что не поймет этого как надо, не
поймет всего значения для нас этого события».
– Но вы не сказали, о чем вы думали, когда я во-
шел, – сказал он, перервав свой рассказ, – пожалуй-
ста, скажите!
Она не отвечала и, склонив немного голову, смот-
рела на него исподлобья вопросительно своими бле-
стящими из-за длинных ресниц глазами. Рука ее, иг-
равшая сорванным листом, дрожала. Он видел это,
и лицо его выразило ту покорность, рабскую предан-
ность, которая так подкупала ее.
– Я вижу, что случилось что-то. Разве я могу быть
минуту спокоен, зная, что у вас есть горе, которого я
не разделяю? Скажите, ради Бога! – умоляюще повто-
рил он.
«Да, я не прощу ему, если он не поймет всего зна-
чения этого. Лучше не говорить, зачем испытывать?»
– думала она, все так же глядя на него и чувствуя, что
рука ее с листком все больше и больше трясется.
– Ради Бога! – повторил он, взяв ее руку.
– Сказать?
– Да, да, да…
– Я беременна, – сказала она тихо и медленно.
Листок в ее руке задрожал еще сильнее, но она не
спускала с него глаз, чтобы видеть, как он примет это.
Он побледнел, хотел что-то сказать, но остановился,
выпустил ее руку и опустил голову. «Да, он понял все
значение этого события», – подумала она и благодар-
но пожала ему руку.
Но она ошиблась в том, что он понял значение
известия так, как она, женщина, его понимала. При
этом известии он с удесятеренною силой почувство-
вал припадок этого странного, находившего на него
чувства омерзения к кому-то; но вместе с тем он по-
нял, что тот кризис, которого он желал, наступил те-
перь, что нельзя более скрывать от мужа, и необходи-
мо так или иначе разорвать скорее это неестествен-
ное положение. Но, кроме того, ее волнение физиче-
ски сообщалось ему. Он взглянул на нее умиленным,
покорным взглядом, поцеловал ее руку, встал и молча
прошелся по террасе.
– Да, – сказал он решительно, подходя к ней. – Ни я,
ни вы не смотрели на наши отношения как на игрушку,
а теперь наша судьба решена. Необходимо кончить, –
сказал он, оглядываясь, – ту ложь, в которой мы жи-
вем.
– Кончить? Как же кончить, Алексей? – сказала она
тихо.
Она успокоилась теперь, и лицо ее сияло нежною
улыбкой.
– Оставить мужа и соединить нашу жизнь.
– Она соединена и так, – чуть слышно отвечала она.
– Да, но совсем, совсем.
– Но как, Алексей, научи меня, как? – сказала она с
грустною насмешкой над безвыходностью своего по-
ложения. – Разве есть выход из такого положения?
Разве я не жена своего мужа?
– Из всякого положения есть выход. Нужно решить-
ся, – сказал он. – Все лучше, чем то положение, в кото-
ром ты живешь. Я ведь вижу, как ты мучаешься всем,
и светом, и сыном, и мужем.
– Ах, только не мужем, – с простою усмешкой ска-
зала она. – Я не знаю, я не думаю о нем. Его нет.
– Ты говоришь неискренно. Я знаю тебя. Ты муча-
ешься и о нем.
– Да он и не знает, – сказала она, и вдруг яркая крас-
ка стала выступать на ее лицо; щеки, лоб, шея ее по-
краснели, и слезы стыда выступили ей на глаза. – Да
и не будем говорить об нем.
XXIII
Вронский уже несколько раз пытался, хотя и не так
решительно, как теперь, наводить ее на обсуждение
своего положения и каждый раз сталкивался с тою по-
верхностностию и легкостью суждений, с которою она
теперь отвечала на его вызов. Как будто было что-то
в этом такое, чего она не могла или не хотела уяс-
нить себе, как будто, как только она начинала гово-
рить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в
себя и выступала другая, странная, чуждая ему жен-
щина, которой он не любил и боялся и которая давала
ему отпор. Но нынче он решился высказать все.
– Знает ли он, или нет, – сказал Вронский своим
обычным твердым и спокойным тоном, – знает ли он,
или нет, нам до этого дела нет. Мы не можем… вы не
можете так оставаться, особенно теперь.
– Что ж делать, по-вашему? – спросила она с тою
легкой насмешливостью. Ей, которая так боялась,
чтоб он не принял легко ее беременность, теперь бы-
ло досадно за то, что он из этого выводил необходи-
мость предпринять что-то.
– Объявить ему все и оставить его.
– Очень хорошо; положим, что я сделаю это, – ска-
зала она. – Вы знаете, что из этого будет? Я вперед
все расскажу, – и злой свет зажегся в ее за минуту
пред этим нежных глазах. – «А, вы любите другого и
вступили с ним в преступную связь? (Она, представ-
ляя мужа, сделала, точно так, как это делал Алек-
сей Александрович, ударение на слове преступную .)
Я предупреждал вас о последствиях в религиозном,
гражданском и семейном отношениях. Вы не послу-
шали меня. Теперь я не могу отдать позору свое
имя… – и своего сына, – хотела она сказать, но сы-
ном она не могла шутить… – позору свое имя», и еще
что-нибудь в таком роде, – добавила она. – Вообще
он скажет со своею государственною манерой и с яс-
ностью и точностью, что он не может отпустить меня,
но примет зависящие от него меры остановить скан-
дал. И сделает спокойно, аккуратно то, что скажет. Вот
что будет. Это не человек, а машина, и злая машина,
когда рассердится, – прибавила она, вспоминая при
этом Алексея Александровича со всеми подробностя-
ми его фигуры, манеры говорить и его характера и в
вину ставя ему все, что только могла она найти в нем
нехорошего, не прощая ему ничего за ту страшную ви-
ну, которою она была пред ним виновата.
– Но, Анна, – сказал Вронский убедительным, мяг-
ким голосом, стараясь успокоить ее, – все-таки необ-
ходимо сказать ему, а потом уж руководиться тем, что
он предпримет.
– Что ж, бежать?
– Отчего ж и не бежать? Я не вижу возможности
продолжать это. И не для себя, – я вижу, что вы стра-
даете.
– Да, бежать, и мне сделаться вашею любовни-
цей? – злобно сказала она.
– Анна! – укоризненно-нежно проговорил он.
– Да, – продолжала она, – сделаться вашею любов-
ницей и погубить все…
Она опять хотела сказать: сына, но не могла выго-
ворить этого слова.
Вронский не мог понять, как она, со своею силь-
ною, честною натурой, могла переносить это положе-
ние обмана и не желать выйти из него; но он не до-
гадывался, что главная причина этого было то слово
сын , которого она не могла выговорить. Когда она ду-
мала о сыне и его будущих отношениях к бросившей
его отца матери, ей так становилось страшно за то,
чтó она сделала, что она не рассуждала, а, как жен-
щина, старалась только успокоить себя лживыми рас-
суждениями и словами, с тем чтобы все оставалось
по-старому и чтобы можно было забыть про страш-
ный вопрос, что будет с сыном.
– Я прошу тебя, я умоляю тебя, – вдруг совсем дру-
гим, искренним и нежным тоном сказала она, взяв его
за руку, – никогда не говори со мной об этом!
– Но, Анна…
– Никогда. Предоставь мне. Всю низость, весь ужас
своего положения я знаю; но это не так легко решить,
как ты думаешь. И предоставь мне, и слушайся ме-
ня. Никогда со мной не говори об этом. Обещаешь ты
мне?.. Нет, нет, обещай!..
– Я все обещаю, но я не могу быть спокоен, особен-
но после того, что ты сказала. Я не могу быть спокоен,
когда ты не можешь быть спокойна…
– Я? – повторила она. – Да, я мучаюсь иногда; но
это пройдет, если ты никогда не будешь говорить со
мной. Когда ты говоришь со мной об этом, тогда толь-
ко это меня мучает.
– Я не понимаю, – сказал он.
– Я знаю, – перебила она его, – как тяжело твоей
честной натуре лгать, и жалею тебя. Я часто думаю,
как для меня ты мог погубить свою жизнь.
– Я то же самое сейчас думал, – сказал он, – как
из-за меня ты могла пожертвовать всем? Я не могу
простить себе то, что ты несчастлива.
– Я несчастлива? – сказала она, приближаясь к
нему и с восторженною улыбкой любви глядя на
него, – я – как голодный человек, которому дали есть.
Может быть, ему холодно, и платье у него разорвано,
и стыдно, но он не несчастлив. Я несчастлива? Нет,
вот мое счастье…
Она услыхала голос возвращающегося сына и, оки-
нув быстрым взглядом террасу, порывисто встала.
Взгляд ее зажегся знакомым ему огнем, она быстрым
движением подняла свои красивые, покрытые коль-
цами руки, взяла его за голову, посмотрела на него
долгим взглядом и, приблизив свое лицо с открытыми,
улыбающимися губами, быстро поцеловала его рот и
оба глаза и оттолкнула. Она хотела идти, но он удер-
жал ее.
– Когда? – проговорил он шепотом, восторженно
глядя на нее.
– Нынче, в час, – прошептала она и, тяжело вздох-
нув, пошла своим легким и быстрым шагом навстречу
сыну.
Сережу дождь застал в большом саду, и они с няней
просидели в беседке.
– Ну, до свиданья, – сказала она Вронскому. – Те-
перь скоро надо на скачки. Бетси обещала заехать за
мной.
Вронский, взглянув на часы, поспешно уехал.
XXIV
Когда Вронский смотрел на часы на балконе Каре-
ниных, он был так растревожен и занят своими мыс-
лями, что видел стрелки на циферблате, но не мог по-
нять, который час. Он вышел на шоссе и направился,
осторожно ступая по грязи, к своей коляске. Он был
до такой степени переполнен чувством к Анне, что и
не подумал о том, который час и есть ли ему еще вре-
мя ехать к Брянскому. У него оставалась, как это часто
бывает, только внешняя способность памяти, указы-
вающая, что вслед за чем решено сделать. Он подо-
шел к своему кучеру, задремавшему на козлах в косой
уже тени густой липы, полюбовался переливающими-
ся столбами толкачиков-мошек, вившихся над потны-
ми лошадьми, и, разбудив кучера, вскочил в коляску и
велел ехать к Брянскому. Только отъехав верст семь,
он настолько опомнился, что посмотрел на часы и по-
нял, что было половина шестого и что он опоздал.
В этот день было несколько скачек: скачка конвой-
ных, потом двухверстная офицерская, четырехверст-
ная и та скачка, в которой он скакал. К своей скач-
ке он мог поспеть, но если он поедет к Брянскому, то
он только-только при-едет, и приедет, когда уже будет
весь двор. Это было нехорошо. Но он дал Брянскому
слово быть у него и потому решил ехать дальше, при-
казав кучеру не жалеть тройки.
Он приехал к Брянскому, пробыл у него пять минут
и поскакал назад. Эта быстрая езда успокоила его.
Все тяжелое, что было в его отношениях к Анне, вся
неопределенность, оставшаяся после их разговора,
все выскочило из его головы; он с наслаждением и
волнением думал теперь о скачке, о том, что он все-
таки поспеет, и изредка ожидание счастья свидания
нынешней ночи вспыхивало ярким светом в его вооб-
ражении.
Чувство предстоящей скачки все более и более
охватывало его, по мере того как он въезжал дальше
и дальше в атмосферу скачек, обгоняя экипажи ехав-
ших с дач и из Петербурга на скачки.
На его квартире никого уже не было дома: все бы-
ли на скачках, и лакей его дожидался у ворот. Пока он
переодевался, лакей сообщил ему, что уже начались
вторые скачки, что приходило много господ спраши-
вать про него и из конюшни два раза прибегал маль-
чик.
Переодевшись без торопливости (он никогда не то-
ропился и не терял самообладания), Вронский велел
ехать к баракам. От бараков ему уже были видны мо-
ре экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гиппо-
дром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно,
вторые скачки, потому что в то время, как он входил
в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он
встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махоти-
на, которого в оранжевой с синим попоне, с кажущи-
мися огромными, отороченными синим ушами, вели
на гипподром.
– Где Корд? – спросил он у конюха.
– В конюшне, седлают.
В отворенном деннике Фру-Фру уже была оседла-
на. Ее собирались выводить.
– Не опоздал?
– A right! А right! Все исправно, все исправно, –
проговорил англичанин, – не будьте взволнованы.
Вронский еще раз окинул взглядом прелестные,
любимые формы лошади, дрожавшей всем телом, и,
с трудом оторвавшись от этого зрелища, вышел из ба-
рака. Он подъехал к беседкам в самое выгодное вре-
мя для того, чтобы не обратить на себя ничьего вни-
мания. Только что кончилась двухверстная скачка, и
все глаза были устремлены на кавалергарда впере-
ди и лейб-гусара сзади, из последних сил посылав-
ших лошадей и подходивших к столбу. Из середины
и извне круга все теснились к столбу, и кавалергард-
ская группа солдат и офицеров громкими возгласа-
ми выражала радость ожидаемого торжества своего
офицера и товарища. Вронский незаметно вошел в
середину толпы почти в то самое время, как раздал-
ся звонок, оканчивающий скачки, и высокий, забрыз-
ганный грязью кавалергард, пришедший первым, опу-
стившись на седло, стал спускать поводья своему се-
рому, потемневшему от поту, тяжело дышавшему же-
ребцу.
Жеребец, с усилием тыкаясь ногами, укоротил
быстрый ход своего большого тела, и кавалергард-
ский офицер, как человек, проснувшийся от тяжело-
го сна, оглянулся кругом и с трудом улыбнулся. Толпа
своих и чужих окружила его.
Вронский умышленно избегал той избранной, ве-
ликосветской толпы, которая сдержанно и свободно
двигалась и переговаривалась пред беседками. Он
узнал, что там была и Каренина, и Бетси, и жена его
брата, и нарочно, чтобы не развлечься, не подходил к
ним. Но беспрестанно встречавшиеся знакомые оста-
навливали его, рассказывая ему подробности быв-
ших скачек и расспрашивая его, почему он опоздал.
В то время как скакавшие были призваны в бесед-
ку для получения призов и все обратились туда, стар-
ший брат Вронского, Александр, полковник с эксель-
бантами, невысокий ростом, такой же коренастый, как
и Алексей, но более красивый и румяный, с красным
носом и пьяным, открытым лицом, подошел к нему.
– Ты получил мою записку? – сказал он. – Тебя ни-
когда не найдешь.
Александр Вронский, несмотря на разгульную, в
особенности пьяную жизнь, которой он был известен,
был вполне придворный человек.
Он теперь, говоря с братом о неприятной весьма
для него вещи, зная, что глаза многих могут быть
устремлены на них, имел вид улыбающийся, как буд-
то он о чем-нибудь неважном шутил с братом.
– Я получил и, право, не понимаю, о чем ты забо-
тишься, – сказал Алексей.
– Я о том забочусь, что сейчас мне было замечено,
что тебя нет и что в понедельник тебя встретили в Пе-
тергофе.
– Есть дела, которые подлежат обсуждению только
тех, кто прямо в них заинтересован, и то дело, о кото-
ром ты так заботишься, такое…
– Да, но тогда не служат, не…
– Я тебя прошу не вмешиваться, и только.
Нахмуренное лицо Алексея Вронского побледнело,
и выдающаяся нижняя челюсть его дрогнула, что с
ним бывало редко. Он, как человек с очень добрым
сердцем, сердился редко, но когда он сердился и ко-
гда у него дрожал подбородок, то, как и знал это Алек-
сандр Вронский, он был опасен. Александр Вронский
весело улыбнулся.
– Я только хотел передать письмо матушки. От-
вечай ей и не расстраивайся пред ездой. Bonne
chance, 97 – прибавил он, улыбаясь, и отошел от него.
Но вслед за ним опять дружеское приветствие оста-
новило Вронского.
– Не хочешь знать приятелей! Здравствуй, mon
cher! – заговорил Степан Аркадьич, и здесь, среди
этого петербургского блеска, не менее, чем в Москве,
блистая своим румяным лицом и лоснящимися расче-
санными бакенбардами. – Вчера приехал и очень рад,
что увижу твое торжество. Когда увидимся?
– Заходи завтра в артель, – сказал Вронский и, по-
жав его, извиняясь, за рукав пальто, отошел в середи-
ну гипподрома, куда уже вводили лошадей для боль-
шой скачки с препятствиями.
Потные, измученные скакавшие лошади, проважи-
ваемые конюхами, уводились домой, и одна за дру-
гой появлялись новые к предстоящей скачке, свежие,
большею частию английские лошади, в капорах, со
своими поддернутыми животами, похожие на стран-
ных огромных птиц. Направо водили поджарую краса-
вицу Фру-Фру, которая, как на пружинах, переступа-
ла на своих эластичных и довольно длинных бабках.
Недалеко от нее снимали попону с лопоухого Гладиа-
тора. Крупные, прелестные, совершенно правильные
формы жеребца с чудесным задом и необычайно ко-
97 Желаю удачи ( франц. ).
роткими, над самыми копытами сидевшими бабками
невольно останавливали на себе внимание Вронско-
го. Он хотел подойти к своей лошади, но его опять за-
держал знакомый.
– А, вот Каренин! – сказал ему знакомый, с которым
он разговаривал. – Ищет жену, а она в середней бе-
седке. Вы не видали ее?
– Нет, не видал, – отвечал Вронский и, не оглянув-
шись даже на беседку, в которой ему указывали на
Каренину, подошел к своей лошади.
Не успел Вронский посмотреть седло, о котором на-
до было сделать распоряжение, как скачущих позва-
ли к беседке для вынимания нумеров и отправления.
С серьезными, строгими, многие с бледными лицами,
семнадцать человек офицеров сошлись к беседке и
разобрали нумера. Вронскому достался седьмой ну-
мер. Послышалось: «Садиться!»
Чувствуя, что он вместе с другими скачущими со-
ставляет центр, на который устремлены все глаза,
Вронский в напряженном состоянии, в котором он
обыкновенно делался медлителен и спокоен в дви-
жениях, подошел к своей лошади. Корд для торже-
ства скачек оделся в свой парадный костюм: черный
застегнутый сюртук, тугие воротнички, подпиравшие
ему щеки, и в круглую черную шляпу и ботфорты. Он
был, как и всегда, спокоен и важен и сам держал за
оба повода лошадь, стоя пред нею. Фру-Фру продол-
жала дрожать как в лихорадке. Полный огня глаз ее
косился на подходившего Вронского. Вронский подсу-
нул палец под подпругу. Лошадь покосилась сильнее,
оскалилась и прижала ухо. Англичанин поморщился
губами, желая выразить улыбку над тем, что проверя-
ли его седланье.
– Садитесь, меньше будете волноваться.
Вронский оглянулся в последний раз на своих со-
перников. Он знал, что на езде он уже не увидит их.
Двое уже ехали вперед к месту, откуда должны бы-
ли пускать. Гальцин, один из опасных соперников и
приятель Вронского, вертелся вокруг гнедого жереб-
ца, не дававшегося садиться. Маленький лейб-гусар
в узких рейтузах ехал галопом, согнувшись, как кот, на
крупу, из желания подражать англичанам. Князь Кузо-
влев сидел бледный на своей кровной, Грабовского
завода, кобыле, и англичанин вел ее под уздцы.
Вронский и все его товарищи знали Кузовлева и его
особенность «слабых» нервов и страшного самолю-
бия. Они знали, что он боялся всего, боялся ездить на
фронтовой лошади; но теперь, именно потому, что это
было страшно, потому что люди ломали себе шеи и
что у каждого препятствия стояли доктор, лазаретная
фура с нашитым крестом и сестрою милосердия, он
решился скакать. Они встретились глазами, и Врон-
ский ласково и одобрительно подмигнул ему. Одного
только он не видал, главного соперника, Махотина на
Гладиаторе.
– Не торопитесь, – сказал Корд Вронскому, – и
помните одно: не задерживайте у препятствий и не
посылайте, давайте ей выбирать, как она хочет.
– Хорошо, хорошо, – сказал Вронский, взявшись за
поводья.
– Если можно, ведите скачку; но не отчаивайтесь до
последней минуты, если бы вы были и сзади.
Лошадь не успела двинуться, как Вронский гибким
и сильным движением стал в стальное, зазубренное
стремя и легко, твердо положил свое сбитое тело
на скрипящее кожей седло. Взяв правою ногой стре-
мя, он привычным жестом уравнял между пальцами
двойные поводья, и Корд пустил руки. Как будто не
зная, какою прежде ступить ногой, Фру-Фру, вытяги-
вая длинною шеей поводья, тронулась, как на пружи-
нах, покачивая седока на своей гибкой спине. Корд,
прибавляя шага, шел за ним. Взволнованная лошадь
то с той, то с другой стороны, стараясь обмануть седо-
ка, вытягивала поводья, и Вронский тщетно голосом
и рукой старался успокоить ее.
Они уже подходили к запруженной реке, направ-
ляясь к тому месту, откуда должны были пускать их.
Многие из скачущих были впереди, многие сзади, как
вдруг Вронский услыхал сзади себя по грязи дороги
звуки галопа лошади, и его обогнал Махотин на своем
белоногом, лопоухом Гладиаторе. Махотин улыбнул-
ся, выставляя свои длинные зубы, но Вронский серди-
то взглянул на него. Он не любил его вообще, теперь
же считал его самым опасным соперником, и ему до-
садно стало на него, что он проскакал мимо, разгоря-
чив его лошадь. Фру-Фру вскинула левую ногу на га-
лоп и сделала два прыжка и, сердясь на натянутые по-
водья, перешла на тряскую рысь, вскидывавшую се-
дока. Корд тоже нахмурился и почти бежал иноходью
за Вронским.
XXV
Всех офицеров скакало семнадцать человек. Скач-
ки должны были происходить на большом четырех-
верстном эллиптической формы кругу пред беседкой.
На этом кругу были устроены девять препятствий: ре-
ка, большой, в два аршина, глухой барьер пред самою
беседкой, канава сухая, канава с водою, косогор, ир-
ландская банкетка, состоящая (одно из самых труд-
ных препятствий) из вала, утыканного хворостом, за
которым, не видная для лошади, была еще канава,
так что лошадь должна была перепрыгнуть оба пре-
пятствия или убиться; потом еще две канавы с водою
и одна сухая, – и конец скачки был против беседки. Но
начинались скачки не с круга, а за сто сажень в сторо-
не от него, и на этом расстоянии было первое препят-
ствие – запруженная река в три аршина шириною, ко-
торую ездоки по произволу могли перепрыгивать или
переезжать вброд.
Раза три ездоки выравнивались, но каждый раз вы-
совывалась чья-нибудь лошадь, и нужно было заез-
жать опять сначала. Знаток пускания, полковник Сест-
рин, начинал уже сердиться, когда, наконец, в четвер-
тый раз крикнул: «Пошел!» – и ездоки тронулись.
Все глаза, все бинокли были обращены на пеструю
кучку всадников, в то время как они выравнивались.
«Пустили! Скачут!» – послышалось со всех сторон
после тишины ожидания.
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать с
места на место, чтобы лучше видеть. В первую же ми-
нуту собранная кучка всадников растянулась, и видно
было, как они по два, по три и один за другим близят-
ся к реке. Для зрителей казалось, что они все поска-
кали вместе; но для ездоков были секунды разницы,
имевшие для них большое значение.
Взволнованная и слишком нервная Фру-Фру поте-
ряла первый момент, и несколько лошадей взяли с
места прежде ее, но, еще не доскакивая реки, Врон-
ский, изо всех сил сдерживая влегшую в поводья ло-
шадь, легко обошел трех, и впереди его оставался
только рыжий Гладиатор Махотина, ровно и легко от-
бивавший задом пред самим Вронским, и еще впере-
ди всех прелестная Диана, несшая ни живого ни мерт-
вого Кузовлева.
В первые минуты Вронский еще не владел ни со-
бою, ни лошадью. Он до первого препятствия, реки,
не мог руководить движениями лошади.
Гладиатор и Диана подходили вместе и почти в
один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой
и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы
летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то самое вре-
мя, как Вронский чувствовал себя на воздухе, он вдруг
увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева,
который барахтался с Дианой на той стороне реки (Ку-
зовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь поле-
тела с ним через голову). Подробности эти Вронский
узнал уже после, теперь же он видел только то, что
прямо под ноги, куда должна стать Фру-Фру, может по-
пасть нога или голова Дианы. Но Фру-Фру, как падаю-
щая кошка, сделала на прыжке усилие ногами и спи-
ной и, миновав лошадь, понеслась дальше.
«О, милая!» – подумал Вронский.
После реки Вронский овладел вполне лошадью и
стал удерживать ее, намереваясь перейти большой
барьер позади Махотина и уже на следующей, бес-
препятственной дистанции саженей в двести попы-
таться обойти его.
Большой барьер стоял пред самой царскою бесед-
кой. Государь, и весь двор, и толпы народа – все смот-
рели на них – на него и на шедшего на лошадь дистан-
ции впереди Махотина, когда они подходили к черту
(так назывался глухой барьер). Вронский чувствовал
эти направленные на него со всех сторон глаза, но он
ничего не видел, кроме ушей и шеи своей лошади, бе-
жавшей ему навстречу земли и крупа и белых ног Гла-
диатора, быстро отбивавших такт впереди его и оста-
вавшихся все в одном и том же расстоянии. Гладиа-
тор поднялся, не стукнув ничем, взмахнул коротким
хвостом и исчез из глаз Вронского.
– Браво! – сказал чей-то один голос.
В то же мгновение пред глазами Вронского, пред
ним самим, мелькнули доски барьера. Без малейшей
перемены движения лошадь взвилась под ним; доски
скрылись, и только сзади стукнуло что-то. Разгорячен-
ная шедшим впереди Гладиатором, лошадь подня-
лась слишком рано пред барьером и стукнула о него
задним копытом. Но ход ее не изменился, и Вронский,
получив в лицо комок грязи, понял, что он стал опять
в то же расстояние от Гладиатора. Он увидал опять
впереди себя его круп, короткий хвост и опять те же
неудаляющиеся, быстро движущиеся белые ноги.
В то самое мгновение, как Вронский подумал о том,
что надо теперь обходить Махотина, сама Фру-Фру,
поняв уже то, что он подумал, безо всякого поощре-
ния, значительно наддала и стала приближаться к Ма-
хотину с самой выгодной стороны, со стороны верев-
ки. Махотин не давал веревки. Вронский только поду-
мал о том, что можно обойти и извне, как Фру-Фру пе-
ременила ногу и стала обходить именно таким обра-
зом. Начинавшее уже темнеть от пота плечо Фру-Фру
поравнялось с крупом Гладиатора. Несколько скачков
они прошли рядом. Но пред препятствием, к которо-
му они подходили, Вронский, чтобы не идти большой
круг, стал работать поводьями, и быстро, на самом ко-
согоре, обошел Махотина. Он видел мельком его ли-
цо, забрызганное грязью. Ему даже показалось, что
он улыбнулся. Вронский обошел Махотина, но он чув-
ствовал его сейчас же за собой и не переставая слы-
шал за самою спиной ровный поскок и отрывистое,
совсем еще свежее дыхание ноздрей Гладиатора.
Следующие два препятствия, канава и барьер, бы-
ли перейдены легко, но Вронский стал слышать бли-
же сап и скок Гладиатора. Он послал лошадь и с ра-
достью почувствовал, что она легко прибавила ходу,
и звук копыт Гладиатора стал слышен опять в том же
прежнем расстоянии.
Вронский вел скачку – то самое, что он хотел сде-
лать и что ему советовал Корд, и теперь он был уве-
рен в успехе. Волнение его, радость и нежность к Фру-
Фру все усиливались. Ему хотелось оглянуться назад,
но он не смел этого сделать и старался успокоивать
себя и не посылать лошади, чтобы приберечь в ней
запас, равный тому, который, он чувствовал, оставал-
ся в Гладиаторе. Оставалось одно и самое трудное
препятствие; если он перейдет его впереди других,
то он придет первым. Он подскакивал к ирландской
банкетке. Вместе с Фру-Фру он еще издалека видел
эту банкетку, и вместе им обоим, ему и лошади, при-
шло мгновенное сомнение. Он заметил нерешимость
в ушах лошади и поднял хлыст, но тотчас же почув-
ствовал, что сомнение было неосновательно: лошадь
знала, что нужно. Она наддала и мерно, так точно, как
он предполагал, взвилась и, оттолкнувшись от земли,
отдалась силе инерции, которая перенесла ее далеко
за канаву; и в том же самом такте, без усилия, с той
же ноги, Фру-Фру продолжала скачку.
– Браво, Вронский! – послышались ему голоса куч-
ки людей – он знал, его полка и приятелей, – которые
стояли у этого препятствия; он не мог не узнать голо-
са Яшвина, но он не видал его.
«О, прелесть моя!» – думал он на Фру-Фру, при-
слушиваясь к тому, что происходило сзади. «Переско-
чил!» – подумал он, услыхав сзади поскок Гладиато-
ра. Оставалась одна последняя канавка в два аршина
с водой. Вронский и не смотрел на нее, а, желая прий-
ти далеко первым, стал работать поводьями кругооб-
разно, в такт скока поднимая и опуская голову лоша-
ди. Он чувствовал, что лошадь шла из последнего за-
паса; не только шея и плечи ее были мокры, но на за-
гривке, на голове, на острых ушах каплями выступал
пот, и она дышала резко и коротко. Но он знал, что за-
паса этого с лишком достанет на остающиеся двести
сажен. Только потому, что он чувствовал себя ближе
к земле, и по особенной мягкости движенья Вронский
знал, как много прибавила быстроты его лошадь. Ка-
навку она перелетела, как бы не замечая. Она пере-
летела ее, как птица; но в это самое время Вронский, к
ужасу своему, почувствовал, что, не поспев за движе-
нием лошади, он, сам не понимая как, сделал сквер-
ное, непростительное движение, опустившись на сед-
ло. Вдруг положение его изменилось, и он понял, что
случилось что-то ужасное. Он не мог еще дать себе
отчета о том, что случилось, как уже мелькнули под-
ле самого его белые ноги рыжего жеребца, и Махотин
на быстром скаку прошел мимо. Вронский касался од-
ной ногой земли, и его лошадь валилась на эту ногу.
Он едва успел выпростать ногу, как она упала на один
бок, тяжело хрипя, и, делая, чтобы подняться, тщет-
ные усилия своей тонкою потною шеей, она затрепы-
халась на земле у его ног, как подстреленная птица.
Неловкое движение, сделанное Вронским, сломало
ей спину. Но это он понял гораздо после. Теперь же он
видел только то, что Махотин быстро удалялся, а он,
шатаясь, стоял один на грязной неподвижной земле,
а пред ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и, пере-
гнув к нему голову, смотрела на него своим прелест-
ным глазом. Все еще не понимая того, что случилось,
Вронский тянул лошадь за повод. Она опять вся за-
билась, как рыбка, треща крыльями седла, выпроста-
ла передние ноги, но, не в силах поднять зада, тотчас
же замоталась и опять упала на бок. С изуродован-
ным страстью лицом, бледный и с трясущеюся ниж-
нею челюстью, Вронский ударил ее каблуком в живот
и опять стал тянуть за поводья. Но она не двигалась,
а, уткнув храп в землю, только смотрела на хозяина
своим говорящим взглядом.
– Ааа! – промычал Вронский, схватившись за голо-
ву. – Ааа! что я сделал! – прокричал он. – И проигран-
ная скачка! И своя вина, постыдная, непростительная!
И эта несчастная, милая, погубленная лошадь! Ааа!
что я сделал!
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка бе-
жали к нему. К своему несчастью, он чувствовал, что
был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и
решено было ее пристрелить. Вронский не мог отве-
чать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повер-
нулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки,
пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чув-
ствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он
испытал самое тяжелое несчастие, несчастие, неис-
правимое и такое, в котором виною сам.
Яшвин с фуражкой догнал его, проводил его до до-
ма, и через полчаса Вронский пришел в себя. Но вос-
поминание об этой скачке надолго осталось в его ду-
ше самым тяжелым и мучительным воспоминанием в
его жизни.
XXVI
Внешние отношения Алексея Александровича с
женою были такие же, как и прежде. Единственная
разница состояла в том, что он еще более был за-
нят, чем прежде. Как и в прежние года, он с открыти-
ем весны поехал на воды за границу поправлять свое
расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом
здоровье и, как обыкновенно, вернулся в июле и тот-
час же с увеличенною энергией взялся за свою обыч-
ную работу. Как и обыкновенно, жена его переехала
на дачу, а он остался в Петербурге.
Со времени того разговора после вечера у княгини
Тверской он никогда не говорил с Анною о своих подо-
зрениях и ревности, и тот его обычный тон представ-
ления кого-то был как нельзя более удобен для его
теперешних отношений к жене. Он был несколько хо-
лоднее к жене. Он только как будто имел на нее ма-
ленькое неудовольствие за тот первый ночной разго-
вор, который она отклонила от себя. В его отношениях
к ней был оттенок досады, но не более. «Ты не хоте-
ла объясниться со мной, – как будто говорил он, мыс-
ленно обращаясь к ней, – тем хуже для тебя. Теперь
уж ты будешь просить меня, а я не стану объясняться.
Тем хуже для тебя», – говорил он мысленно, как чело-
век, который бы тщетно попытался потушить пожар,
рассердился бы на свои тщетные усилия и сказал бы:
«Так нá же тебе! так сгоришь за это!»
Он, этот умный и тонкий в служебных делах чело-
век, не понимал всего безумия такого отношения к же-
не. Он не понимал этого, потому что ему было слиш-
ком страшно понять свое настоящее положение, и он
в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в
котором у него находились его чувства к семье, то
есть к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца
этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к
нему то же подтрунивающее отношение, как и к жене.
«А! молодой человек!» – обращался он к нему.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в
какой год у него не было столько служебного дела, как
в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выду-
мывал себе в нынешнем году дела, что это было одно
из средств не открывать того ящика, где лежали чув-
ства к жене и семье и мысли о них и которые дела-
лись тем страшнее, чем дольше они там лежали. Ес-
ли бы кто-нибудь имел право спросить Алексея Алек-
сандровича, что он думает о поведении своей жены,
то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего
не ответил бы, а очень бы рассердился на того чело-
века, который у него спросил бы про это. От этого-то
и было в выражении лица Алексея Александровича
что-то гордое и строгое, когда у него спрашивали про
здоровье его жены. Алексей Александрович ничего не
хотел думать о поведении и чувствах своей жены, и
действительно он об этом ничего не думал.
Постоянная дача Алексея Александровича была в
Петергофе, и обыкновенно графиня Лидия Ивановна
жила лето там же, в соседстве и постоянных сноше-
ниях с Анной. В нынешнем году графиня Лидия Ива-
новна отказалась жить в Петергофе, ни разу не бы-
ла у Анны Аркадьевны и намекнула Алексею Алек-
сандровичу на неудобство сближения Анны с Бетси и
Вронским. Алексей Александрович строго остановил
ее, высказав мысль, что жена его выше подозрения,
и с тех пор стал избегать графини Лидии Ивановны.
Он не хотел видеть и не видел, что в свете уже многие
косо смотрят на его жену, не хотел понимать и не по-
нимал, почему жена его особенно настаивала на том,
чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда
недалеко было до лагеря полка Вронского. Он не поз-
волял себе думать об этом и не думал; но вместе с
тем он в глубине своей души, никогда не высказывая
этого самому себе и не имея на то никаких не толь-
ко доказательств, но и подозрений, знал несомненно,
что он был обманутый муж, и был от этого глубоко
несчастлив.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастли-
вой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и
обманутых мужей, говорил себе Алексей Александро-
вич: «Как допустить до этого? как не развязать это-
го безобразного положения?» Но теперь, когда беда
пала на его голову, он не только не думал о том, как
развязать это положение, но вовсе не хотел знать его,
не хотел знать именно потому, что оно было слишком
ужасно, слишком неестественно.
Со времени своего возвращения из-за границы
Алексей Александрович два раза был на даче. Один
раз обедал, другой раз провел вечер с гостями, но ни
разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это
в прежние годы.
День скачек был очень занятой день для Алексея
Александровича; но, с утра еще сделав себе расписа-
ние дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он
поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых
будет весь двор и на которых ему надо быть. К жене
же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее
в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день
ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу,
по заведенному порядку, на расход деньги.
С обычною властью над своими мыслями, обдумав
все это о жене, он не позволил своим мыслям распро-
страняться далее о том, что касалось ее.
Утро это было очень занято у Алексея Александро-
вича. Накануне графиня Лидия Ивановна прислала
ему брошюру бывшего в Петербурге знаменитого пу-
тешественника в Китае 98 с письмом, прося его при-
нять самого путешественника, человека, по разным
соображениям, весьма интересного и нужного. Алек-
сей Александрович не успел прочесть брошюру ве-
чером и дочитал ее утром. Потом явились просите-
ли, начались доклады, приемы, назначения, удале-
ния, распределения наград, пенсий, жалованья, пере-
писки – то будничное дело, как называл его Алексей
Александрович, отнимавшее так много времени. По-
том было личное дело, посещение доктора и управля-
ющего делами. Управляющий делами не занял мно-
го времени. Он только передал нужные для Алексея
Александровича деньги и дал краткий отчет о состоя-
нии дел, которые были не совсем хороши, так как слу-
чилось, что нынешний год вследствие частых выез-
дов было прожито больше, и был дефицит. Но доктор,
знаменитый петербургский доктор, находившийся в
приятельских отношениях к Алексею Александрови-
чу, занял много времени. Алексей Александрович и не
ждал его нынче и был удивлен его приездом и еще
98 …броT K @ >
его в Петербурге знаменитого путе
-
ка в Китае… – П.Я. Пясецкий (1843–1905) в 1874 г. принимал участие в
качестве врача и художника в экспедиции в Китай. Книга его «Путеше-
ствие в Китай» была опубликована в 1875 г.; впоследствии переиздава-
лась на русском и европейских языках.
более тем, что доктор очень внимательно расспросил
Алексея Александровича про его состояние, прослу-
шал его грудь, постукал и пощупал печень. Алексей
Александрович не знал, что его друг Лидия Иванов-
на, заметив, что здоровье Алексея Александровича
нынешний год нехорошо, просила доктора приехать
и посмотреть больного. «Сделайте это для меня», –
сказала ему графиня Лидия Ивановна.
– Я сделаю это для России, графиня, – отвечал док-
тор.
– Бесценный человек! – сказала графиня Лидия
Ивановна.
Доктор остался очень недоволен Алексеем Алек-
сандровичем. Он нашел печень значительно увели-
ченною, питание уменьшенным и действия вод ника-
кого. Он предписал как можно больше движения фи-
зического и как можно меньше умственного напряже-
ния и, главное, никаких огорчений, то есть то самое,
что было для Алексея Александровича так же невоз-
можно, как не дышать; и уехал, оставив в Алексее
Александровиче неприятное сознание того, что что-
то в нем нехорошо и что исправить этого нельзя.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столк-
нулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным,
правителем дел Алексея Александровича. Они были
товарищами по университету и, хотя редко встреча-
лись, уважали друг друга и были хорошие приятели,
и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы
своего откровенного мнения о больном.
– Как я рад, что вы у него были, – сказал Слюдин. –
Он нехорош, и мне кажется… Ну что?
– А вот что, – сказал доктор, махая через голову
Слюдина своему кучеру, чтоб он подавал. – Вот что, –
сказал доктор, взяв в свои белые руки палец лайко-
вой перчатки и натянув его. – Не натягивайте струны и
попробуйте перервать – очень трудно; но натяните до
последней возможности и наляжьте тяжестью пальца
на натянутую струну – она лопнет. А он по своей усид-
чивости, добросовестности к работе, – он натянут до
последней степени; а давление постороннее есть, и
тяжелое, – заключил доктор, значительно подняв бро-
ви. – Будете на скачках? – прибавил он, спускаясь к
поданной карете. – Да, да, разумеется, берет много
времени, – отвечал доктор что-то такое на сказанное
Слюдиным и не расслышанное им.
Вслед за доктором, отнявшим так много времени,
явился знаменитый путешественник, и Алексей Алек-
сандрович, пользуясь только что прочитанной брошю-
рой и своим прежним знанием этого предмета, пора-
зил путешественника глубиною своего знания пред-
мета и широтою просвещенного взгляда.
Вместе с путешественником было доложено о при-
езде губернского предводителя, явившегося в Петер-
бург и с которым нужно было переговорить. После его
отъезда нужно было докончить занятия будничные с
правителем дел и еще надо было съездить по серьез-
ному и важному делу к одному значительному лицу.
Алексей Александрович только успел вернуться к пя-
ти часам, времени своего обеда, и, пообедав с прави-
телем дел, пригласил его с собой вместе ехать на да-
чу и на скачки.
Не отдавая себе в том отчета, Алексей Александро-
вич искал теперь случая иметь третье лицо при своих
свиданиях с женою.
XXVII
Анна стояла наверху пред зеркалом, прикалывая с
помощью Аннушки последний бант на платье, когда
она услыхала у подъезда звук давящих щебень колес.
«Для Бетси еще рано», – подумала она и, взглянув в
окно, увидела карету и высовывающуюся из нее чер-
ную шляпу и столь знакомые уши Алексея Алексан-
дровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» – поду-
мала она. И ей так показалось ужасно и страшно все,
что могло из этого выйти, что она, ни минуты не за-
думываясь, с веселым, сияющим лицом вышла к ним
навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знако-
мого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому
духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.
– А, как это мило! – сказала она, подавая руку мужу
и улыбкой здороваясь с домашним человеком, Слю-
диным. – Ты ночуешь, надеюсь? – было первое сло-
во, которое подсказал ей дух обмана, – а теперь едем
вместе. Только жаль, что я обещала Бетси. Она за-
едет за мной.
Алексей Александрович поморщился при имени
Бетси.
– О, я не стану разлучать неразлучных, – сказал
он своим обычным тоном шутки. – Мы поедем с Ми-
хайлом Васильевичем. Мне и доктора велят ходить. Я
пройдусь дорогой и буду воображать, что я на водах.
– Торопиться некуда, – сказала Анна. – Хотите
чаю? – Она позвонила.
– Подайте чаю да скажите Сереже, что Алексей
Александрович приехал. Ну, что, как твое здоровье?
Михаил Васильевич, вы у меня не были; посмотрите,
как на балконе у меня хорошо, – говорила она, обра-
щаясь то к тому, то к другому.
Она говорила очень просто и естественно, но слиш-
ком много и слишком скоро. Она сама чувствовала
это, тем более что в любопытном взгляде, которым
взглянул на нее Михаил Васильевич, она заметила,
что он как будто наблюдал ее.
Михаил Васильевич тотчас же вышел на террасу.
Она села подле мужа.
– У тебя не совсем хороший вид, – сказала она.
– Да, – сказал он, – нынче доктор был у меня и от-
нял час времени. Я чувствую, что кто-нибудь из дру-
зей моих прислал его: так драгоценно мое здоровье…
– Нет, что ж он сказал?
Она спрашивала его о здоровье и занятиях, угова-
ривала отдохнуть и переехать к ней.
Все это она говорила весело, быстро и с особен-
ным блеском в глазах; но Алексей Александрович те-
перь не приписывал этому тону ее никакого значения.
Он слышал только ее слова и придавал им только тот
прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей
просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом не
было ничего особенного, но никогда после без мучи-
тельной боли стыда Анна не могла вспоминать всей
этой короткой сцены.
Вошел Сережа, предшествуемый гувернанткой. Ес-
ли б Алексей Александрович позволил себе наблю-
дать, он заметил бы робкий, растерянный взгляд, с ка-
ким Сережа взглянул на отца, а потом на мать. Но он
ничего не хотел видеть и не видал.
– А, молодой человек! Он вырос. Право, совсем
мужчина делается. Здравствуй, молодой человек.
И он подал руку испуганному Сереже.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, те-
перь, после того как Алексей Александрович стал его
звать молодым человеком и как ему зашла в голову
загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца.
Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною
матерью ему было хорошо. Алексей Александрович
между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за
плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что
Анна видела, что он собирается плакать.
Анна, покрасневшая в ту минуту, как вошел сын, за-
метив, что Сереже неловко, быстро вскочила, подня-
ла с плеча сына руку Алексея Александровича и, по-
целовав сына, повела его на террасу и тотчас же вер-
нулась.
– Однако пора уже, – сказала она, взглянув на свои
часы, – что это Бетси не едет!..
– Да, – сказал Алексей Александрович и, встав, за-
ложил руки и потрещал ими. – Я заехал еще привезть
тебе денег, так как соловья баснями не кормят, – ска-
зал он. – Тебе нужно, я думаю.
– Нет, не нужно… да, нужно, – сказала она, не глядя
на него и краснея до корней волос. – Да ты, я думаю,
заедешь сюда со скачек.
– О да! – отвечал Алексей Александрович. – Вот
и краса Петергофа, княгиня Тверская, – прибавил он,
взглянув в окно на подъезжавший английский, в шо-
рах, экипаж с чрезвычайно высоко поставленным кро-
шечным кузовом коляски. – Какое щегольство! Пре-
лесть! Ну, так поедемте и мы.
Княгиня Тверская не выходила из экипажа, а толь-
ко ее в штиблетах, пелеринке и черной шляпке лакей
соскочил у подъезда.
– Я иду, прощайте! – сказала Анна и, поцеловав сы-
на, подошла к Алексею Александровичу и протянула
ему руку. – Ты очень мил, что приехал.
Алексей Александрович поцеловал ее руку.
– Ну, так до свиданья. Ты заедешь чай пить, и пре-
красно! – сказала она и вышла, сияющая и веселая.
Но, как только она перестала видеть его, она почув-
ствовала то место на руке, к которому прикоснулись
его губы, и с отвращением вздрогнула.
XXVIII
Когда Алексей Александрович появился на скач-
ках, Анна уже сидела в беседке рядом с Бетси, в той
беседке, где собиралось все высшее общество. Она
увидала мужа еще издалека. Два человека, муж и лю-
бовник, были для нее двумя центрами жизни, и без
помощи внешних чувств она чувствовала их близость.
Она еще издалека почувствовала приближение мужа
и невольно следила за ним в тех волнах толпы, между
которыми он двигался. Она видела, как он подходил
к беседке, то снисходительно отвечая на заискиваю-
щие поклоны, то дружелюбно, рассеянно здороваясь
с равными, то старательно выжидая взгляда сильных
мира и снимая свою круглую большую шляпу, нажи-
мавшую кончики его ушей. Она знала все эти приемы,
и все они ей были отвратительны. «Одно честолюбие,
одно желание успеть – вот все, что есть в его душе, –
думала она, – а высокие соображения, любовь к про-
свещению, религия, все это – только орудия для того,
чтобы успеть».
По его взглядам на дамскую беседку (он смотрел
прямо на нее, но не узнавал жены в море кисеи, тюля,
лент, волос и зонтиков) она поняла, что он искал ее;
но она нарочно не замечала его.
– Алексей Александрович! – закричала ему княгиня
Бетси, – вы, верно, не видите жену; вот она!
Он улыбнулся своею холодною улыбкой.
– Здесь столько блеска, что глаза разбежались, –
сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как
должен улыбнуться муж, встречая жену, с которою он
только что виделся, и поздоровался с княгиней и дру-
гими знакомыми, воздав каждому должное, то есть
пошутив с дамами и перекинувшись приветствиями
с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый
Алексей Александровичем, известный своим умом и
образованием генерал-адъютант. Алексей Алексан-
дрович заговорил с ним.
Был промежуток между скачками, и потому ни-
что не мешало разговору. Генерал-адъютант осуждал
скачки. Алексей Александрович возражал, защищая
их. Анна слушала его тонкий, ровный голос, не про-
пуская ни одного слова, и каждое слово его казалось
ей фальшиво и болью резало ее ухо.
Когда началась четырехверстная скачка с препят-
ствиями, она нагнулась вперед и, не спуская глаз,
смотрела на подходившего к лошади и садившегося
Вронского и в то же время слышала этот отвратитель-
ный, неумолкающий голос мужа. Она мучалась стра-
хом за Вронского, но еще более мучалась неумолкав-
шим, ей казалось, звуком тонкого голоса мужа с зна-
комыми интонациями.
«Я дурная женщина, я погибшая женщина, – дума-
ла она, – но я не люблю лгать, я не переношу лжи,
а его (мужа) пища – это ложь. Он все знает, все ви-
дит; что же он чувствует, если может так спокойно го-
ворить? Убей он меня, убей он Вронского, я бы уважа-
ла его. Но нет, ему нужны только ложь и приличие», –
говорила себе Анна, не думая о том, чего именно
она хотела от мужа, каким бы она хотела его видеть.
Она не понимала и того, что эта нынешняя особен-
ная словоохотливость Алексея Александровича, так
раздражавшая ее, была только выражением его внут-
ренней тревоги и беспокойства. Как убившийся ребе-
нок, прыгая, приводит в движение свои мускулы, что-
бы заглушить боль, так для Алексея Александровича
было необходимо умственное движение, чтобы заглу-
шить те мысли о жене, которые в ее присутствии и в
присутствии Вронского и при постоянном повторении
его имени требовали к себе внимания. А как ребенку
естественно прыгать, так ему было естественно хоро-
шо и умно говорить. Он говорил:
– Опасность в скачках военных и кавалеристов есть
необходимое условие скачек. Если Англия может ука-
зать в военной истории на самые блестящие кавале-
рийские дела, то только благодаря тому, что она исто-
рически развивала в себе эту силу животных и людей.
Спорт, по моему мнению, имеет большое значение, и,
как всегда, мы видим только самое поверхностное.
– Не поверхностное, – сказала княгиня Тверская. –
Один офицер, говорят, сломал два ребра.
Алексей Александрович улыбнулся своею улыб-
кой, только открывавшею зубы, но ничего более не го-
ворившею.
– Положим, княгиня, что это не поверхностное, –
сказал он, – но внутреннее. Но не в том дело, – и
он опять обратился к генералу, с которым говорил се-
рьезно, – не забудьте, что скачут военные, которые
выбрали эту деятельность, и согласитесь, что каж-
дое призвание имеет свою оборотную сторону меда-
ли. Это прямо входит в обязанности военного. Без-
образный спорт кулачного боя или испанских тореа-
доров есть признак варварства. Но специализирован-
ный спорт есть признак развития.
– Нет, я не поеду в другой раз; это меня слишком
волнует, – сказала княгиня Бетси. – Не правда ли, Ан-
на?
– Волнует, но нельзя оторваться, – сказала другая
дама. – Если б я была римлянка, я бы не пропустила
ни одного цирка.
Анна ничего не говорила и, не спуская бинокля,
смотрела в одно место.
В это время через беседку проходил высокий гене-
рал. Прервав речь, Алексей Александрович поспеш-
но, но достойно встал и низко поклонился проходив-
шему военному.
– Вы не скачете? – пошутил ему военный.
– Моя скачка труднее, – почтительно отвечал Алек-
сей Александрович.
И хотя ответ ничего не значил, военный сделал вид,
что получил умное слово от умного человека и вполне
понимает a r ] b ^ e [ Z [ a sauce. 99
– Есть две стороны, – продолжал, садясь, Алек-
сей Александрович, – исполнителей и зрителей; и лю-
бовь к этим зрелищам есть вернейший признак низко-
го развития для зрителей, я согласен, но…
– Княгиня, пари! – послышался снизу голос Степа-
на Аркадьича, обращавшегося к Бетси. – За кого вы
держите?
– Мы с Анной за князя Кузовлева, – отвечала Бетси.
– Я за Вронского. Пара перчаток.
– Идет!
– А как красиво, не правда ли?
Алексей Александрович помолчал, пока говорили
около него, но тотчас опять начал.
– Я согласен, но мужественные игры… – продол-
жал было он.
Но в это время пускали ездоков, и все разговоры
99 в чем его острота ( франц .).
прекратились. Алексей Александрович замолк, и все
поднялись и обратились к реке. Алексей Александро-
вич не интересовался скачками и потому не глядел на
скакавших, а рассеянно стал обводить зрителей уста-
лыми глазами. Взгляд его остановился на Анне.
Лицо ее было бледно и строго. Она, очевидно, ни-
чего и никого не видела, кроме одного. Рука ее судо-
рожно сжимала веер, и она не дышала. Он посмотрел
на нее и поспешно отвернулся, оглядывая другие ли-
ца.
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволно-
ваны; это очень натурально», – сказал себе Алек-
сей Александрович. Он хотел не смотреть на нее, но
взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять
вглядывался в это лицо, стараясь не читать того, что
так ясно было на нем написано, и против воли своей
с ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.
Первое падение Кузовлева на реке взволновало
всех, но Алексей Александрович видел ясно на блед-
ном торжествующем лице Анны, что тот, на кого она
смотрела, не упал. Когда, после того как Махотин и
Вронский перескочили большой барьер, следующий
офицер упал тут же на голову и разбился замерт-
во и шорох ужаса пронесся по всей публике, Алек-
сей Александрович видел, что Анна даже не замети-
ла этого и с трудом поняла, о чем заговорили вокруг
нее. Но он все чаще и чаще и с бóльшим упорством
вглядывался в нее. Анна, вся поглощенная зрелищем
скакавшего Вронского, почувствовала сбоку устрем-
ленный на себя взгляд холодных глаз своего мужа.
Она оглянулась на мгновение, вопросительно по-
смотрела на него и, слегка нахмурившись, опять от-
вернулась.
«Ах, мне все равно», – как будто сказала она ему и
уже более ни разу не взглядывала на него.
Скачки были несчастливы, и из семнадцати чело-
век попадало и разбилось больше половины. К концу
скачек все были в волнении, которое еще более уве-
личилось тем, что государь был недоволен.
XXIX
Все громко выражали свое неодобрение, все по-
вторяли сказанную кем-то фразу: «Недостает только
цирка с львами», и ужас чувствовался всеми, так что,
когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом
не было ничего необыкновенного. Но вслед за тем в
лице Анны произошла перемена, которая была уже
положительно неприлична. Она совершенно потеря-
лась. Она стала биться, как пойманная птица: то хо-
тела встать и идти куда-то, то обращалась к Бетси.
– Поедем, поедем, – говорила она.
Но Бетси не слыхала ее. Она говорила, перегнув-
шись вниз, с подошедшим к ней генералом.
Алексей Александрович подошел к Анне и учтиво
подал ей руку.
– Пойдемте, если вам угодно, – сказал он по-фран-
цузски; но Анна прислушивалась к тому, что говорил
генерал, и не заметила мужа.
– Тоже сломал ногу, говорят, – говорил генерал. –
Это ни на что не похоже.
Анна, не отвечая мужу, подняла бинокль и смотре-
ла на то место, где упал Вронский; но было так далеко
и там столпилось столько народа, что ничего нельзя
было разобрать. Она опустила бинокль и хотела ид-
ти; но в это время подскакал офицер и что-то докла-
дывал государю. Анна высунулась вперед, слушая.
– Стива! Стива! – прокричала она брату.
Но брат не слыхал ее. Она опять хотела выходить.
– Я еще раз предлагаю вам свою руку, если вы хо-
тите идти, – сказал Алексей Александрович, дотроги-
ваясь до ее руки.
Она с отвращением отстранилась от него и, не
взглянув ему в лицо, отвечала:
– Нет, нет, оставьте меня, я останусь.
Она видела теперь, что от места падения Вронско-
го через круг бежал офицер к беседке. Бетси махала
ему платком.
Офицер принес известие, что ездок не убился, но
лошадь сломала спину.
Услыхав это, Анна быстро села и закрыла лицо ве-
ером. Алексей Александрович видел, что она плака-
ла и не могла удержать не только слез, но и рыданий,
которые поднимали ее грудь. Алексей Александрович
загородил ее собою, давая ей время оправиться.
– В третий раз предлагаю вам свою руку, – сказал он
чрез несколько времени, обращаясь к ней. Анна смот-
рела на него и не знала, что сказать. Княгиня Бетси
пришла ей на помощь.
– Нет, Алексей Александрович, я увезла Анну, и я
обещалась отвезти ее, – вмешалась Бетси.
– Извините меня, княгиня, – сказал он, учтиво улы-
баясь, но твердо глядя ей в глаза, – но я вижу, что
Анна не совсем здорова, и желаю, чтоб она ехала со
мною.
Анна испуганно оглянулась, покорно встала и поло-
жила руку на руку мужа.
– Я пошлю к нему, узнаю и пришлю сказать, – про-
шептала ей Бетси.
На выходе из беседки Алексей Александрович, так
же как всегда, говорил со встречавшимися, и Анна
должна была, как и всегда, отвечать и говорить; но она
была сама не своя и как во сне шла под руку с мужем.
«Убился или нет? Правда ли? Придет или нет? Уви-
жу ли я его нынче?» – думала она.
Она молча села в карету Алексея Александрови-
ча и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на
все, что он видел, Алексей Александрович все-таки не
позволял себе думать о настоящем положении своей
жены. Он только видел внешние признаки. Он видел,
что она вела себя неприлично, и считал своим долгом
сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать
более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы ска-
зать ей, как она неприлично вела себя, но невольно
сказал совершенно другое.
– Как, однако, мы все склонны к этим жестоким зре-
лищам, – сказал он. – Я замечаю…
– Что? я не понимаю, – презрительно сказала Анна.
Он оскорбился и тотчас же начал говорить то, что
хотел.
– Я должен сказать вам, – проговорил он.
«Вот оно, объяснение», – подумала она, и ей стало
страшно.
– Я должен сказать вам, что вы неприлично вели
себя нынче, – сказал он ей по-французски.
– Чем я неприлично вела себя? – громко сказала
она, быстро поворачивая к нему голову и глядя ему
прямо в глаза, но совсем уже не с прежним скрыва-
ющим что-то весельем, а с решительным видом, под
которым она с трудом скрывала испытываемый страх.
– Не забудьте, – сказал он ей, указывая на открытое
окно против кучера.
Он приподнялся и поднял стекло.
– Что вы нашли неприличным? – повторила она.
– То отчаяние, которое вы не умели скрыть при па-
дении одного из ездоков.
Он ждал, что она возразит; но она молчала, глядя
перед собою.
– Я уже просил вас держать себя в свете так, чтоб и
злые языки не могли ничего сказать против вас. Было
время, когда я говорил о внутренних отношениях, я
теперь не говорю про них. Теперь я говорю о внешних
отношениях. Вы неприлично держали себя, и я желал
бы, чтоб это не повторялось.
Она не слышала половины его слов, она испыты-
вала страх к нему и думала о том, правда ли то, что
Вронский не убился. О нем ли говорили, что он цел,
а лошадь сломала спину? Она только притворно-на-
смешливо улыбнулась, когда он кончил, и ничего не
отвечала, потому что не слыхала того, что он говорил.
Алексей Александрович начал говорить смело, но, ко-
гда он ясно понял то, о чем он говорит, страх, кото-
рый она испытывала, сообщился ему. Он увидел эту
улыбку, и странное заблуждение нашло на него.
«Она улыбается над моими подозрениями. Да, она
скажет сейчас то, что говорила мне тот раз: что нет
оснований моим подозрениям, что это смешно».
Теперь, когда над ним висело открытие всего, он
ничего так не желал, как того, чтобы она, так же как
прежде, насмешливо ответила ему, что его подозре-
ния смешны и не имеют основания. Так страшно бы-
ло то, что он знал, что теперь он был готов поверить
всему. Но выражение лица ее, испуганного и мрачно-
го, теперь не обещало даже обмана.
– Может быть, я ошибаюсь, – сказал он. – В таком
случае я прошу извинить меня.
– Нет, вы не ошиблись, – сказала она медленно, от-
чаянно взглянув на его холодное лицо. – Вы не ошиб-
лись. Я была и не могу не быть в отчаянии. Я слушаю
вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница,
я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас… Де-
лайте со мной, что хотите.
И, откинувшись в угол кареты, она зарыдала, за-
крываясь руками. Алексей Александрович не поше-
велился и не изменил прямого направления взгляда.
Но все лицо его вдруг приняло торжественную непо-
движность мертвого, и выражение это не изменилось
во все время езды до дачи.
Подъезжая к дому, он повернул к ней голову все с
тем же выражением.
– Так! Но я требую соблюдения внешних условий
приличия до тех пор, – голос его задрожал, – пока я
приму меры, обеспечивающие мою честь, и сообщу
их вам.
Он вышел вперед и высадил ее. В виду прислуги он
пожал ей молча руку, сел в карету и уехал в Петербург.
Вслед за ним пришел лакей от княгини Бетси и при-
нес Анне записку:
«Я послала к Алексею узнать об его здоровье, и он
мне пишет, что здоров и цел, но в отчаянии».
«Так он будет! – подумала она. – Как хорошо я сде-
лала, что все сказала ему».
Она взглянула на часы. Еще оставалось три часа,
и воспоминания подробностей последнего свидания
зажгли ей кровь.
«Боже мой, как светло! Это страшно, но я люблю
видеть его лицо и люблю этот фантастический свет…
Муж! ах, да… Ну, и слава Богу, что с ним все кончено».
XXX
Как и во всех местах, где собираются люди, так и
на маленьких немецких водах, куда приехали Щер-
бацкие, совершилась обычная как бы кристаллизация
общества, определяющая каждому его члену опреде-
ленное и неизменное место. Как определенно и неиз-
менно частица воды на холоде получает известную
форму снежного кристалла, так точно каждое новое
лицо, приезжавшее на воды, тотчас же устанавлива-
лось в свойственное ему место.
Фюрст Щербацкий замт гемалин унд тохтэр ,100
и по квартире, которую заняли, и по имени, и по зна-
комым, которых они нашли, тотчас же кристаллизова-
лись в свое определенное и предназначенное им ме-
сто.
На водах была в этом году настоящая немецкая
фюрстин, вследствие чего кристаллизация общества
совершалась еще энергичнее. Княгиня непременно
пожелала представить принцессе свою дочь и на вто-
рой же день совершила этот обряд. Кити низко и
грациозно присела в своем выписанном из Парижа,
очень простом , то есть очень нарядном летнем пла-
тье. Принцесса сказала: «Надеюсь, что розы скоро
100 Князь Щербацкий с женой и дочерью ( нем .).
вернутся на это хорошенькое личико», – и для Щер-
бацких тотчас же твердо установились определенные
пути жизни, из которых нельзя уже было выйти. Щер-
бацкие познакомились и с семейством английской ле-
ди, и с немецкою графиней, и с ее раненным в по-
следней войне сыном, и со шведом-ученым, и с M.
Canut и его сестрой. Но главное общество Щербац-
ких невольно составилось из московской дамы, Ма-
рьи Евгеньевны Ртищевой с дочерью, которая была
неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она,
от любви, и московского полковника, которого Кити с
детства видела и знала в мундире и эполетах и кото-
рый тут, со своими маленькими глазками и с открытою
шеей в цветном галстучке, был необыкновенно сме-
шон и скучен тем, что нельзя было от него отделать-
ся. Когда все это так твердо установилось, Кити ста-
ло очень скучно, тем более, что князь уехал в Карлс-
бад и она осталась одна с матерью. Она не интересо-
валась теми, кого знала, чувствуя, что от них ничего
уже не будет нового. Главный же задушевный интерес
ее на водах составляли теперь наблюдения и догадки
о тех, которых она не знала. По свойству своего ха-
рактера Кити всегда в людях предполагала все самое
прекрасное, и в особенности в тех, кого она не знала.
И теперь, делая догадки о том, кто – кто, какие между
ними отношения и какие они люди, Кити воображала
себе самые удивительные и прекрасные характеры и
находила подтверждение в своих наблюдениях.
Из таких лиц в особенности занимала ее одна рус-
ская девушка, приехавшая на воды с больною рус-
скою дамой, мадам Шталь, как ее все звали. Мадам
Шталь принадлежала к высшему обществу, но она
была так больна, что не могла ходить, и только в ред-
кие хорошие дни появлялась на водах в колясочке.
Но не столько по болезни, сколько по гордости, как
объясняла княгиня, мадам Шталь не была знакома ни
с кем из русских. Русская девушка ухаживала за ма-
дам Шталь и, кроме того, как замечала Кити, сходи-
лась со всеми тяжелобольными, которых было много
на водах, и самым натуральным образом ухаживала
за ними. Русская девушка эта, по наблюдениям Кити,
не была родня мадам Шталь и вместе с тем не была
наемная помощница. Мадам Шталь звала ее Варень-
ка, а другие звали «m-e Варенька». Не говоря уже о
том, что Кити интересовали наблюдения над отноше-
ниями этой девушки к г-же Шталь и к другим незнако-
мым ей лицам, Кити, как это часто бывает, испытыва-
ла необъяснимую симпатию к этой m-e Вареньке и
чувствовала по встречающимся взглядам, что и она
нравится.
M-e Варенька эта была не то что не первой моло-
дости, но как бы существо без молодости: ей можно
было дать и девятнадцать и тридцать лет. Если раз-
бирать ее черты, она, несмотря на болезненный цвет
лица, была скорее красива, чем дурна. Она была бы
и хорошо сложена, если бы не слишком большая су-
хость тела и несоразмерная голова по среднему ро-
сту; но она не должна была быть привлекательна для
мужчин. Она была похожа на прекрасный, хотя еще и
полный лепестков, но уже отцветший, без запаха цве-
ток. Кроме того, она не могла быть привлекательною
для мужчин еще и потому, что ей недоставало того,
чего слишком много было в Кити, – сдержанного огня
жизни и сознания своей привлекательности.
Она всегда казалась занятою делом, в котором не
могло быть сомнения, и потому, казалось, ничем по-
сторонним не могла интересоваться. Этою противо-
положностью с собой она особенно привлекла к се-
бе Кити. Кити чувствовала, что в ней, в ее складе
жизни, она найдет образец того, чего теперь мучи-
тельно искала: интересов жизни, достоинства жизни
– вне отвратительных для Кити светских отношений
девушки к мужчинам, представлявшихся ей теперь
позорною выставкой товара, ожидающего покупате-
лей. Чем больше Кити наблюдала своего неизвестно-
го друга, тем более убеждалась, что эта девушка есть
то самое совершенное существо, каким она ее себе
представляла, и тем более она желала познакомить-
ся с ней.
Обе девушки встречались каждый день по несколь-
ку раз, и при каждой встрече глаза Кити говорили:
«Кто вы? что вы? Ведь правда, что вы то прелестное
существо, каким я воображаю вас? Но ради Бога не
думайте, – прибавлял ее взгляд, – что я позволю се-
бе навязываться в знакомые. Я просто любуюсь ва-
ми и люблю вас». – «Я тоже люблю вас, и вы очень,
очень милы. И еще больше любила бы вас, если б
имела время», – отвечал взгляд неизвестной девуш-
ки. И действительно, Кити видела, что она всегда за-
нята: или она уводит с вод детей русского семейства,
или несет плед для больной и укутывает ее, или ста-
рается развлечь раздраженного больного, или выби-
рает и покупает печенье к кофею для кого-то.
Скоро после приезда Щербацких на утренних водах
появились еще два лица, обратившие на себя общее
недружелюбное внимание. Это были: очень высокий
сутуловатый мужчина с огромными руками, в корот-
ком, не по росту, и старом пальто, с черными, наив-
ными и вместе страшными глазами, и рябоватая ми-
ловидная женщина, очень дурно и безвкусно одетая.
Признав этих лиц за русских, Кити уже начала в сво-
ем воображении составлять о них прекрасный и тро-
гательный роман. Но княгиня, узнав по Kurb f e [ , 101 что
101 курортному списку ( нем .).
это был Левин Николай и Марья Николаевна, объяс-
нила Кити, какой дурной человек был этот Левин, и
все мечты об этих двух лицах исчезли. Не столько
потому, что мать сказала ей, сколько потому, что это
был брат Константина, для Кити эти лица вдруг пока-
зались в высшей степени неприятны. Этот Левин воз-
буждал в ней теперь своею привычкой подергиваться
головой непреодолимое чувство отвращения.
Ей казалось, что в его больших страшных глазах,
которые упорно следили за ней, выражалось чув-
ство ненависти и насмешки, и она старалась избегать
встречи с ним.
XXXI
Был ненастный день, дождь шел все утро, и боль-
ные с зонтиками толпились в галерее.
Кити ходила с матерью и с московским полковни-
ком, весело щеголявшим в своем европейском, куп-
ленном готовым во Франкфурте сюртучке. Они ходи-
ли по одной стороне галереи, стараясь избегать Ле-
вина, ходившего по другой стороне. Варенька в своем
темном платье, в черной, с отогнутыми вниз полями
шляпе ходила со слепою француженкой во всю дли-
ну галереи, и каждый раз, как она встречалась с Кити,
они перекидывались дружелюбным взглядом.
– Мама, можно мне заговорить с нею? – сказала Ки-
ти, следившая за своим незнакомым другом и заме-
тившая, что она подходит к ключу и они могут сойтись
у него.
– Да, если тебе так хочется, я узнаю прежде о ней
и сама подойду, – отвечала мать. – Что ты в ней на-
шла особенного? Компаньонка, должно быть. Если
хочешь, я познакомлюсь с мадам Шталь. Я знала ее
bee-soeur, 102 – прибавила княгиня, гордо поднимая
голову.
Кити знала, что княгиня оскорблена тем, что г-жа
102 невестку ( франц .).
Шталь как будто избегала знакомиться с нею. Кити не
настаивала.
– Чудо, какая милая! – сказала она, глядя на Ва-
реньку, в то время как та подавала стакан францужен-
ке. – Посмотрите, как все просто, мило.
– Уморительны мне твои engouements, 103 – сказала
княгиня, – нет, пойдем лучше назад, – прибавила она,
заметив двигавшегося им навстречу Левина с своею
дамой и с немецким доктором, с которым он что-то
громко и сердито говорил.
Они поворачивались, чтоб идти назад, как вдруг
услыхали уже не громкий говор, а крик. Левин, оста-
новившись, кричал, и доктор тоже горячился. Тол-
па собиралась вокруг них. Княгиня с Кити поспешно
удалились, а полковник присоединился к толпе, чтоб
узнать, в чем дело.
Через несколько минут полковник нагнал их.
– Что это там было? – спросила княгиня.
– Позор и срам! – отвечал полковник. – Одного бо-
ишься – это встречаться с русскими за границей. Этот
высокий господин побранился с доктором, наговорил
ему дерзости за то, что тот его не так лечит, и замах-
нулся палкой. Срам просто!
– Ах, как неприятно! – сказала княгиня. – Ну, чем же
кончилось?
103 увлечения ( франц .)
– Спасибо, тут вмешалась эта… эта в шляпе гри-
бом. Русская, кажется, – сказал полковник.
– Mademoisee Варенька? – радостно спросила Ки-
ти.
– Да, да. Она нашлась скорее всех, она взяла этого
господина под руку и увела.
– Вот, мама, – сказала Кити матери, – вы удивляе-
тесь, что я восхищаюсь ею.
С следующего дня, наблюдая на водах своего неиз-
вестного друга, Кити заметила, что m-e Варенька и с
Левиным и его женщиной уже находилась в тех же от-
ношениях, как и с другими своими prot égés. Она под-
ходила к ним, разговаривала, служила переводчицей
для женщины, не умевшей говорить ни на одном ино-
странном языке.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей
познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было
княгине как будто делать первый шаг в желании по-
знакомиться с г-жою Шталь, позволявшею себе чем-
то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав
о ней подробности, дававшие заключить, что не было
ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знаком-
стве, сама первая подошла к Вареньке и познакоми-
лась с нею.
Выбрав время, когда дочь ее пошла к ключу, а Ва-
ренька остановилась против булочника, княгиня подо-
шла к ней.
– Позвольте мне познакомиться с вами, – сказала
она с своею достойною улыбкой. – Моя дочь влюбле-
на в вас, – сказала она. – Вы, может быть, не знаете
меня. Я…
– Это больше, чем взаимно, княгиня, – поспешно
отвечала Варенька.
– Какое вы доброе дело сделали вчера нашему
жалкому соотечественнику! – сказала княгиня.
Варенька покраснела.
– Я не понимаю, я, кажется, ничего не делала, – ска-
зала она.
– Как же, вы спасли этого Левина от неприятности.
– Да, sa compagne 104 позвала меня, и я постаралась
успокоить его: он очень болен и недоволен был док-
тором. А я имею привычку ходить за этими больными.
– Да, я слышала, что вы живете в Ментоне с вашею
тетушкой, кажется, madame Шталь. Я знала ее bee-
soeur.
– Нет, она мне не тетка. Я называю ее maman, но
я ей не родня; я воспитана ею, – опять покраснев, от-
вечала Варенька.
Это было так просто сказано, так мило было прав-
дивое и открытое выражение ее лица, что княгиня по-
няла, почему ее Кити полюбила эту Вареньку.
104 его спутница ( франц .).
– Ну, что же этот Левин? – спросила княгиня.
– Он уезжает, – отвечала Варенька.
В это время, сияя радостью о том, что мать ее по-
знакомилась с ее неизвестным другом, от ключа под-
ходила Кити.
– Ну вот, Кити, твое сильное желание познакомить-
ся с mademoisee…
– Варенькой, – улыбаясь, подсказала Варенька, –
так все меня зовут.
Кити покраснела от радости и долго молча жала ру-
ку своего нового друга, которая не отвечала на ее по-
жатие, но неподвижно лежала в ее руке. Рука не отве-
чала на пожатие, но лицо m-e Вареньки просияло ти-
хою, радостною, хотя и несколько грустною улыбкой,
открывавшею большие, но прекрасные зубы.
– Я сама давно хотела этого, – сказала она.
– Но вы так заняты…
– Ах, напротив, я ничем не занята, – отвечала Ва-
ренька, но в ту же минуту должна была оставить своих
новых знакомых, потому что две маленькие русские
девочки, дочери больного, бежали к ней.
– Варенька, мама зовет! – кричали они.
И Варенька пошла за ними.
XXXII
Подробности, которые узнала княгиня о прошед-
шем Вареньки и об отношениях ее к мадам Шталь и о
самой мадам Шталь, были следующие.
Мадам Шталь, про которую одни говорили, что она
замучала своего мужа, а другие говорили, что он за-
мучал ее своим безнравственным поведением, была
всегда болезненная и восторженная женщина. Когда
она родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка,
ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь,
зная ее чувствительность и боясь, чтоб это известие
не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся
в ту же ночь и в том же доме в Петербурге дочь при-
дворного повара. Это была Варенька. Мадам Шталь
узнала впоследствии, что Варенька была не ее дочь,
но продолжала ее воспитывать, тем более что очень
скоро после этого родных у Вареньки никого не оста-
лось.
Мадам Шталь уже более десяти лет безвыездно
жила за границей на юге, никогда не вставая с по-
стели. И одни говорили, что мадам Шталь сделала
себе общественное положение добродетельной, вы-
сокорелигиозной женщины; другие говорили, что она
была в душе то самое высоконравственное существо,
жившее только для добра ближнего, каким она пред-
ставлялась. Никто не знал, какой она религии – като-
лической, протестантской или православной; но одно
было несомненно – она находилась в дружеских свя-
зях с самыми высшими лицами всех церквей и испо-
веданий.
Варенька жила с нею постоянно за границей, и все,
кто знал мадам Шталь, знали и любили m-e Варень-
ку, как все ее звали.
Узнав все эти подробности, княгиня не нашла ни-
чего предосудительного в сближении своей дочери с
Варенькой, тем более что Варенька имела манеры
и воспитание самые хорошие: отлично говорила по-
французски и по-английски, а главное – передала от г-
жи Шталь сожаление, что она по болезни лишена удо-
вольствия познакомиться с княгиней.
Познакомившись с Варенькой, Кити все более и бо-
лее прельщалась своим другом и с каждым днем на-
ходила в ней новые достоинства.
Княгиня, услыхав о том, что Варенька хорошо поет,
попросила ее прийти к ним петь вечером.
– Кити играет, и у нас есть фортепьяно, нехоро-
шее, правда, но вы нам доставите большое удоволь-
ствие, – сказала княгиня с своею притворною улыб-
кой, которая особенно неприятна была теперь Кити,
потому что она заметила, что Вареньке не хотелось
петь. Но Варенька, однако, пришла вечером и принес-
ла с собой тетрадь нот. Княгиня пригласила Марью
Евгеньевну с дочерью и полковника.
Варенька казалась совершенно равнодушною к то-
му, что тут были незнакомые ей лица, и тотчас же по-
дошла к фортепьяно. Она не умела себе аккомпани-
ровать, но прекрасно читала ноты голосом. Кити, хо-
рошо игравшая, аккомпанировала ей.
– У вас необыкновенный талант, – сказала ей княги-
ня после того, как Варенька прекрасно спела первую
пиесу.
Марья Евгеньевна с дочерью благодарили и хвали-
ли ее.
– Посмотрите, – сказал полковник, глядя в окно, –
какая публика собралась вас слушать. – Действитель-
но, под окнами собралась довольно большая толпа.
– Я очень рада, что это доставляет вам удоволь-
ствие, – просто отвечала Варенька.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она
восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее ли-
цом, но более всего восхищалась ее манерой, тем,
что Варенька, очевидно, ничего не думала о своем пе-
нии и была совершенно равнодушна к похвалам; она
как будто спрашивала только: нужно ли еще петь, или
довольно?
«Если б это была я, – думала про себя Кити, – как
бы я гордилась этим! Как бы я радовалась, глядя на
эту толпу под окнами! А ей совершенно все равно. Ее
побуждает только желание не отказать и сделать при-
ятное maman . Что же в ней есть? Что дает ей эту силу
пренебрегать всем, быть независимо спокойною? Как
бы я желала это знать и научиться от нее этому», –
вглядываясь в это спокойное лицо, думала Кити. Кня-
гиня попросила Вареньку спеть еще, и Варенька спе-
ла другую пиесу так же ровно, отчетливо и хорошо,
прямо стоя у фортепьяно и отбивая по ним такт своею
худою смуглою рукой.
Следующая затем в тетради пиеса была итальян-
ская песня. Кити сыграла прелюд, который ей очень
понравился, и оглянулась на Вареньку.
– Пропустим эту, – сказала Варенька, покраснев.
Кити испуганно и вопросительно остановила свои
глаза на лице Вареньки.
– Ну, другое, – поспешно сказала она, переверты-
вая листы и тотчас же поняв, что с этою пиесой было
соединено что-то.
– Нет, – отвечала Варенька, положив свою руку на
ноты и улыбаясь, – нет, споемте это. – И она спела это
так же спокойно, холодно и хорошо, как и прежде.
Когда она кончила, все опять благодарили ее и по-
шли пить чай. Кити с Варенькой вышли в садик, быв-
ший подле дома.
– Правда, что у вас соединено какое-то воспомина-
ние с этою песней? – сказала Кити. – Вы не говорите, –
поспешно прибавила она, – только скажите – правда?
– Нет, отчего? Я скажу, – просто сказала Варенька
и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Да, это воспо-
минание, и было тяжелое когда-то. Я любила одного
человека. Эту вещь я пела ему.
Кити с открытыми большими глазами молча, уми-
ленно смотрела на Вареньку.
– Я любила его, и он любил меня; но его мать не хо-
тела, и он женился на другой. Он теперь живет неда-
леко от нас, я вижу его. Вы не думали, что у меня то-
же был роман? – сказала она, и в красивом лице ее
чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала,
когда-то изнутри освещал ее всю.
– Как не думала? Если б я была мужчиной, я бы
не могла любить никого, после того как узнала вас. Я
только не понимаю, как он мог в угоду матери забыть
вас и сделать вас несчастною; у него не было сердца.
– О нет, он очень хороший человек, и я не несчаст-
на; напротив, я очень счастлива. Ну, так не будем
больше петь нынче? – прибавила она, направляясь к
дому.
– Как вы хороши, как вы хороши! – вскрикнула Кити
и, остановив ее, поцеловала. – Если б я хоть немнож-
ко могла быть похожа на вас!
– Зачем вам быть на кого-нибудь похожей? Вы хо-
роши, как вы есть, – улыбаясь своею кроткою и уста-
лою улыбкой, сказала Варенька.
– Нет, я совсем не хороша. Ну, скажите мне… По-
стойте, посидимте, – сказала Кити, усаживая ее опять
на скамейку подле себя. – Скажите, неужели не оскор-
бительно думать, что человек пренебрег вашею лю-
бовью, что он не хотел?..
– Да он не пренебрег; я верю, что он любил меня,
но он был покорный сын…
– Да, но если б он не по воле матери, а просто
сам?.. – говорила Кити, чувствуя, что она выдала свою
тайну и что лицо ее, горящее румянцем стыда, уже
изобличило ее.
– Тогда бы он дурно поступил, и я бы не жалела
его, – отвечала Варенька, очевидно поняв, что дело
идет уже не о ней, а о Кити.
– Но оскорбление? – сказала Кити. – Оскорбления
нельзя забыть, нельзя забыть, – говорила она, вспо-
миная свой взгляд на последнем бале, во время оста-
новки музыки.
– В чем же оскорбление? Ведь вы не поступили дур-
но?
– Хуже, чем дурно, – стыдно.
Варенька покачала головой и положила свою руку
на руку Кити.
– Да в чем же стыдно? – сказала она. – Ведь вы не
могли сказать человеку, который равнодушен к вам,
что вы его любите?
– Разумеется, нет; я никогда не сказала ни одного
слова, но он знал. Нет, нет, есть взгляды, есть манеры.
Я буду сто лет жить, не забуду.
– Так что же? Я не понимаю. Дело в том, любите ли
вы е
Анна Каренина. Лев Толстой
Формат документа: pdf
Размер документа: 3.93 Мб
Прямая ссылка будет доступна
примерно через: 45 сек.
-
Сообщить о нарушении / AbuseВсе документы на сайте взяты из открытых источников, которые размещаются пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваш документ был опубликован без Вашего на то согласия.